Umdlali

Матч Германия-Аргентина они смотрели под мерный стук дождя. Ну... кто смотрел, а Серхио просто уплывал куда-то, стул под ним покачивался, будто на волнах, — или это он покачивался на стуле, засыпая, сложив руки на груди и нахохлившись, будто продрогший воробей на заборе, мучительно борясь с зевотой и постоянно клюя носом или роняя голову на грудь. Тактические комментарии Висенте лишь на время выводили Рамоса из расслабленного оцепенения, Серхио и раньше только волевым усилием заставлял себя вникать в теоретические выкладки, на поле всё равно предпочитая действовать согласно инстинкту и прямым установкам тренера, теперь же ему и вовсе было лень... Как только он узнал, что удар в затылок, который Пуйоль получил на розыгрыше одного из угловых, не представляет никакой опасности и не помешает Карлесу выйти на поле через два дня, а Сеск скорее всего вынужден будет остаться на скамейке из-за травмы, Серхио вообще как-то успокоился — значит, ему не придется закрывать дыры в обороне, а у дель Боске теперь на одного кандидата на позицию нападающего меньше — новичок Льоренте, Педро да Торрес. Может быть, тренер и решит, что в этом случае стабильная надежность Фернандо важнее, чем гипотетическая результативность. Спать хотелось ужасно. Гроза зацепила Почефструм краем и двинулась дальше к побережью — лужи высохли за каких-нибудь полчаса, вода мгновенно впиталась в землю, а ясное, без единого облачка небо обещало звездную ночь. После ужина Серхио разморило так, что он пытался задремать на Торресе по дороге в домик. Нандо не слишком сопротивлялся — он по странным причинам еще держался бодро, хотя по всем законам должен бы вымотаться куда сильнее Рамоса. Наверное, они выглядели крайне странной парой — уходящей почти буквально в ночь, к окраине территории пансионата, тесно прижавшись друг к другу. Хорошо, что смотреть на них было некому. Рамос плюхнулся на постель прямо в одежде. Перед глазами мерцали красно-желтые точки. В кои-то веки ему действительно не надо было ничего делать, ни-че-го — он не боялся следующего матча, он не боялся за Торреса — тот всё так же молча пережил очередной кризис. Вот за это «молча» Серхио хотелось его ударить, чтобы невозмутимое красивое лицо Фернандо исказилось гримасой боли. Единственное, почему хотелось всё бросить и вернуться в главное здание к Икеру, скинуть его вещи со своей пустующей кровати, зарядить пад и с головой уйти в прохождение какой-нибудь аркады. Торрес, может, этого и добивается, ждет, когда у Серхио лопнет терпение и тот громко хлопнет дверью сам, оставив Фернандо без всяких забот и хлопот и дальше заниматься унылым самобичеванием. Зная горячность и импульсивность Серхио, он наверняка рассчитывал, что на всё про всё уйдет максимум пара дней, что унылой физиономии или одной пьяной выходки хватит, чтобы заставить того вспылить. Не учел только, что Рамос при желании может быть ещё и упрямым до чертиков. Какие же они с Фернандо всё-таки разные, меланхолично подумал Серхио, поднимая вверх руки — Торрес с усмешкой стянул с него футболку. Раздеваться самостоятельно Рамос отказался наотрез, пробормотав, что ему «и так хорошо и вообще спокойной ночи». Кажется, дальше раздевал его тоже Торрес, но даже это не вызвало в Серхио достаточного эмоционального отклика, настолько сильной была усталость. Должен же Серхио Рамос когда-нибудь кончиться? Вот и хватит. Белый флаг. Он уткнулся носом в подушку — подушка пахла шампунем Торреса, а сам Торрес пах вечностью. Серхио повернул голову и улыбнулся Фернандо в плечо. Удивительное, воздушное состояние — нервы не выдержали и лопнули, осталась желеобразная масса из мышц и костей, масса, укутанная в одеяло Фернандо Торресом, масса в руках Фернандо Торреса, масса, не мыслившая себе иного места, иной жизни, иной судьбы. Это была какая-то совершенно новая форма издевательств, которыми они в последнее время баловали друг друга. Вот тогда, несколькими часами ранее, — ну что Серхио стоило просто заняться с ним любовью? Случай был самый подходящий, Торрес был самый подходящий — в одном полотенце, в своем излюбленном амплуа серьезно-заботливого зануды — как раз том самом, в котором очень легко застать его врасплох, которое так приятно тает от каждого поцелуя, вспархивает стаей птиц с линий высоковольтных передач, оставляя оголенные провода. Но в полумраке Торрес был красив так, что восхищение в Серхио граничило с ужасом — гладкое, будто мраморное лицо и темные тени у носа и под нижней губой, четко обрисованные в рассеянном свете тугие переплетения мышц на животе и руках, выдающие в нем сильного мужчину, и ясный, но печальный взгляд почти черных глаз — этакий воин- мечтатель. Серхио должен был чувствовать возбуждение. Желание. Он чувствовал только холод внутри, ровно там, где под ребрами монотонно поддерживали его жизнь легкие, будто Рамос стоял на двадцатиградусном морозе и с каждым вдохом только впускал внутрь все новые и новые порции ледяного воздуха. Конечно, Торрес не зря предупреждал его не лезть под дождь, Рамосу было мокро и зябко, но что толку обманывать себя — ему было холодно не потому, что он продрог, а потому что ему не хватало тепла. — Что? — почему-то шепотом спросил Фернандо — видимо, Серхио так резко изменился в лице и помрачнел, что напугал его. Рамосу было нечего ответить. И просить он тоже не мог. Умолять не мог. Не мог просто посмотреть ему в глаза и, чеканя каждое слово, произнести: «Нандо, это не я. Не я тебя упрекаю. Да, твое поведение причиняет мне боль, но по сравнению с возможностью быть сейчас с тобой рядом, — это несусветные мелочи. Ты знаешь, чего я хочу, но настаивать я не буду. Ты сам себя мучаешь. Только сам. И только ты можешь прекратить это делать, но ты не хочешь. Тебе зачем-то нужно чувствовать эту боль, взвалить на себя огромную вину за что-то и тащить ее, тащить на себе, пока её вес не сломит тебя окончательно, а потом ты будешь смотреть на то, в какую развалюху превратился, и мстительно улыбаться, довольно, потому что считаешь, что заслужил, понес достойное наказание». Несказанное застряло в горле, распирало ребра, впивалось в язык десятками игл. Если всё-таки суждено... Если их любви всё-таки суждено оборваться, окончиться, умереть — Серхио хотел бы остаться до самого конца, потому что самое лучшее, самое честное и правильное, что он может сделать в благодарность жизни за это чувство, — дать умереть на его руках. Не в чужих. Не на помойке или в мусорном ведре — выброшенным за ненадобностью. Позабытым. Растерявшим свою святость и значимость. Дождь нещадно барабанил по крыше. Боковое зрение исправно выхватывало за окном косые зигзаги молний. Заняться любовью?.. Заняться агонией. — Ничего, — почти беззвучно ответил Рамос. — Ничего... — повторил, покачав головой, и заулыбался: — Просто замерз. А Торрес даже не произнес своего сакраментального «Вот! Я же говорил!», просто притянул к себе, всё-таки чувствуя что-то, догадываясь, что рядом с ним уже не тот Серхио Рамос, что был несколько минут назад. Не тот, что подкалывал его веточками укропа. Серхио послушно подался вперед и прижался ко лбу Фернандо своим, будто надеялся, что так они смогут читать мысли друг друга. Зажмурился крепко-крепко, замер ненадолго или, может быть, надолго — время смазалось, как пятно свежей краски, по которому провели ладонью, сначала — ровная и четкая линия, потом — плавно слабеющий и светлеющий след, в конце концов прекращающий свое существование. Он даже не сразу понял, что целует Фернандо, сначала, кажется, Серхио просто водил раскрытыми губами по его губам, потому что это было приятно, немного щекотно, и очень нужно — пытаться поймать его дыхание, прижаться, отогреться, и пока пальцы Торреса нетерпеливо теребили, сминали края футболки Серхио, нашарить заправленный край махрового полотенца, высвободить, потянуть на себя и опустить — пусть скользит по ногам Эль-Ниньо, падает на пол. И — отстраниться с выдохом, запрокинуть голову. Сердце колотилось где-то висках, часто-часто. Не в силах справиться со слабостью в коленях, Рамос тяжело привалился к Фернандо — тот сцеловывал еще не высохшие капли дождя с предплечий, шеи, щёк Серхио. Было ли что-то важнее этого? Наверное, только чувствовать его обнаженное тепло так близко к своему. Только нетерпеливо вскидывать руки, позволяя снять с себя футболку, а потом тряхнуть растрепанными влажными волосами, потому что непослушные пряди падают на лицо. Стирать границы — между правильно и неправильно, между моралью и честностью, между двумя отдельными, совершенно не похожими друг на друга людьми — каждый со своей судьбой, любоваться — до искр в глазах, до судорог в пальцах и священной пустоты в голове любоваться тем, что они могут сделать друг с другом, просто касаясь и лаская. И как бы нелепо и кощунственно это ни звучало, даже их чувства не имели сейчас никакого значения, их, все до единого, поглотил вихрь тактильных ощущений, они утонули в шепоте, по большей части состоящем из незаконченных «пожалуйста» и нелепого бормотания Рамоса — что-то ласковое, что-то непристойное, что-то вообще ни о чем, но слова сами слетали с языка каждый раз, когда ощущение, что упругое сопротивление тела Фернандо ослабевает, вызывало в нем ответную дрожь. Мимолетное воспоминание заставило Серхио открыть глаза, он посмотрел в темноту, в которой лишь угадывался профиль Торреса и линия его плеч. Тот не спал. Возможно, это было неправильно и стоило больше думать о других, делах, себе, о завтра, когда на пояснице Рамоса и на груди Эль-Ниньо проявятся синяки, но иногда просто нельзя не отдать последние силы. Рамос потянулся к Фернандо и ласково потерся носом о его щеку. — Ты, вообще-то, пару минут назад изнемогал от усталости и притворялся абсолютно беспомощным, симулянт! — улыбнулся тот. — Обними меня. Крепко-крепко, — мурлыкнул симулянт, и Торрес расхохотался. Это был странный смех. Правильный, обреченный. И звучал он странно, потому что Серхио слышал его еще и грудной клеткой — Фернандо послушно прижал Рамоса к себе так, что у него затрещали ребра. — Хватит с тебя? — Нет, — просипел Серхио, хотя с трудом мог дышать.