С миру по нитке

— Ты серьезно? — скривилась Рене, когда Гергер, протерев стул платком, уселся за рояль и откинул крышку. — Пожалей инструмент, и так вечно расстроенный. Рояль был старый, даже старинный, привезенный из чьего-то родового поместья лет двадцать тому назад и забытый в дальнем углу зала. С приходом к командованию Эрвина Смита, рояль протерли, отполировали, поставили на возвышение, даже настройщика позвали, чью работу новоиспеченный командор оплатил из собственного кармана. Впрочем, он же на нем и играл. Нечасто, но с душой. Ну и ещё парочка выходцев из благородных, но обедневших семей, каким-то неистовым ветром занесенных в разведку. Они пришли сюда за стульями, а Гергер вдруг, бросив их уже у входа, сказал, подожди-ка минутку, и вот уселся. Поглядел на клавиши, тряхнул кистями, похрустел пальцами. — Не дури, — фыркнула Рене. — Пойдем, я не хочу отхватить от Майка за то, что ты на пианинке тренькал. И не расстраивай, говорю, инструмент, не для тебя ставили. Вот же грабли свои раскорячные везде сунет и сунет… Она замолчала, запнувшись на пол слове, вытаращилась и боком присела на стул. — Хорошая ты девчонка, Рене, — сказал Гергер, не прерывая игры, — когда молчишь. Но как рот откроешь, хоть вешайся. Мужика уважать надо, любить, с лаской к нему, с пониманием, а ты постоянно норовишь поддеть, высмеять, обидеть. Нельзя так, Рене. Мелодия лилась из-под его сильных, уверенных пальцев, окутывала зал, звенела под потолком. Рене не ответила, сложила руки на спинку стула, уперлась подбородком и закрыла глаза. Красиво. Знакомое что-то, да не вспомнить, что, как будто в далеком детстве слышала. Он закончил, а потом стал наигрывать что-то легкое и тихое. — Не знала, что ты учился музыке, — проговорила Рене, вышло отчего-то хрипловато. — Учился? Да нет, — Гергер поглядывал то на клавиши, то в окно, то на Рене, хитро прищурившись, будто дым несуществующей папиросы попадал в глаз. — Откуда у родителей такие деньги взялись бы? Соседка была учительницей, принимала на дому разных там чиновничьих детишек, у неё рояль был, ну вроде такого, только с резной крышкой. Я иногда, как надоест балду пинать, заберусь на яблоню, — она вроде как наша была, но раскидистая, до соседского окна доставала, — подползу по ветке и в окно заглядываю. Уж и гоняли меня, — посмеялся Гергер, — и мамке жаловались. А учительница раз после урока рукой мне машет, иди, говорит, сюда. Она уже старенькая была, добрая. Говорила, у меня талант. Молчи! — шикнул он, а то сейчас опять заговорит, испортит всё. Но Рене молчала, прижалась щекой к предплечью и улыбалась, мягко изогнув красивые губы. Вся она красивая. Красивее, пожалуй, только музыка. — Сыграй ещё, — шепнула она. — Так ждут же стулья. Прищурив лучистые свои, хитрые глаза, Рене смотрела на его руки и представляла, что он мог бы играть на великосветском приеме, в дорогого сукна сюртуке, в шелковом галстуке, волосы зачесаны назад, уложены, прилизаны, выбрит гладко, холеный, как домашний кот, а сильные пальцы не пахнут приводной смазкой. И улыбка всё та же — хитрая, наглая. Музыкант. Рене не открыла глаза, когда кончилась музыка, не открыла и на звук шагов, и на дыхание в лицо тоже не открыла. — Ну, чего надо? — Зря играл, что ли? — хмыкнул он. Рене не открывала глаз, но приоткрыла губы, успев подумать, что это одна из самых удивительных её фантазий — поцелуй красивого музыканта в дорогом сюртуке, и она — элегантная дама в парчовом платье.