С миру по нитке

От крика заложило ухо. Голос у Мари был высокий и пронзительный, а в крике переходил на фальцет. Эрвин поморщился, поднял голову от стола и попытался улыбнуться разгневанной супруге. — Милая. — Какая я тебе, к чертям собачьим, милая?! Опять нажрался, свинья! Дети смотрят! Удар скрученным полотенцем пришелся по плечу, потом по шее, а дальше Мари вошла в раж и лупила, не примериваясь, куда попадет: по голове — отлично, по лицу — ещё лучше. Эрвин потерпел это с полминуты, а потом снова опустил голову на стол и накрыл руками. Бей, женщина, думал он, если тебе так легче, бей, вот бы мне тебе врезать, вдруг полегчало бы. Она всё кричала что-то про то, какая он пьянь, про то, что жить не на что, про то, что последнее пропивает, и опять про детей. Дети, думал Эрвин, всё эти дети проклятые. Не будь их, махнул бы рукой и ушел, и плевать на всё. Нет же, нарожала, кто тебя, дуру, просил их рожать? Наутро Эрвин всегда стыдился этих мыслей, морщился, умываясь ледяной водой, смотрел на этих своих светлячков один другого меньше и стыдился до пощипывания в глазах. Они не виноваты ни в чем, и мать их тоже. Только он, он сам во всем виноват. Это была любовь, огромная, оглушающая, подстегиваемая эйфорией победы над соперником. Всё это рядовой разведки Эрвин Смит чувствовал в свою первую брачную ночь. Может быть, это и была самая счастливая ночь его жизни. Спустя пятнадцать лет лейтенант Смит уже не мог уверенно ответить на этот вопрос, слишком часто ему казалось, что самый счастливый момент его жизни наступает тогда, когда концентрация спирта в крови достигает необходимой отметки, и он перестает принимать окружающую действительность, как единственно-возможную реальность. Тогда проступали неясные образы и фантазии о том, как он, успешный и талантливый выпускник военного училища уступает возлюбленную этому олуху Доуку и отдает себя карьере, как посвящает ночи не грязным пеленкам и вопящим до посинения младенцам, а картам и книгам, и в итоге получает на шею важный знак воинского отличия, самый высший знак, а не это осточертевшее, вросшее в палец кольцо. В кухне пахло густым картофельным супом. Виновато поглядывая на жену, Эрвин присел за стол, стараясь не морщиться от насквозь пронзившей виски боли, и усадил на колени младшего. — Не дышал бы не дитё перегаром, — проворчала Мари, но супу налила и выдала ложку. Выходные Эрвин не любил, выдумывал любой повод, чтоб улизнуть из дома, а если не удавалось, старался забиться в какой-нибудь угол и прикрыться газетой, всё равно, что ни делай, все не так. Иногда Эрвин думал, что, скорее всего, он единственный такой в разведке, ожидающий вылазок с нетерпением. Следующая только через две недели, с сожалением думал Смит, зачерпывая ложкой морковку из супа. — Что? — раздалось над ухом. — На мясо не заработал. Осторожно ссадив мальца на пол, Эрвин подтолкнул его к двери. Всё-таки, в этом жена права, ни к чему детям слышать лишнее. — Зачем ты вышла за меня, Мари? — спросил он безо всякого любопытства, скорее с усталой обреченностью в надтреснутом голосе. — Дура была, — ответила она. — Повелась на твои голубые глазки, а были варианты и получше. — Кто? Доук? Ха. Такой же лейтенантишка, только в полиции обретается. Мари промолчала и, отодвинув кастрюлю с огня, вышла из кухни. В комнате за стенкой разрыдался ребенок, и Эрвину на мгновение показалось, что, вторя ему, разрыдалась Мари.