С миру по нитке

Мужская казарма засыпала поздно. Это в первые годы кадеты выключались, едва голова касалась подушки, и на всё прочее было плевать: неудобно лег, сосед ноги не домыл, не погасили фонарь во дворе — неважно. К выпускному же курсу все уже пообвыклись, притерлись к режиму, к усталости, и приберегали немножко сил, чтобы не валиться сразу после отбоя, а пообсуждать вполголоса насущные вопросы, посмеяться, поделиться впечатлениями минувшего дня и поспорить на тему, кто больший зверь: инструктор Шадис или истопница тетушка Марта, не видевшая ничего страшного в том, что кадеты помоются в еле теплой водичке, а потом по морозу потрусят в столовую. Жан, привалившись к деревянной стенке в углу их с Марко второго яруса, старательно скрывал зевки, вполуха слушая, как распинается Франц, восхищенным шепотом говоря о Ханне, у неё, оказывается, очень глубокие глаза. Жан не отрицал бы справедливости этих слов, если б не замечал, что смотрит Франц обычно несколько ниже. — С каких это пор глаза в лифчике носят? — пробормотал он и поймал красноречивый взгляд Райнера. Райнер эти влюбленные бредни отчего-то с удовольствием слушал. Да ещё как слушал! Как старая бабка, подперев щетинистую к вечеру щеку крепкой ладонью. Совсем сдурели. Жан посучил ногами, подтягивая одеяло, и отвернулся к окну. Разговоры о девчонках раздражали и смущали его одновременно, и от них потом дурно спалось, ворочалось и не лежалось на животе. — Я слишком обычный, — сокрушался Франц, — а она такая красавица. — Да-а-а, — тянул Райнер, но по глазам его было видно, что говорит он вовсе не о Ханне. Почему они все прутся сюда, злился Жан. Из-за Марко, конечно же. Тот выслушивал каждого, каждому кивал и даже если не мог дать совета, доброе слово обязательно находил. — Ну что ты, — Марко ткнул Франца в плечо, — ты парень хоть куда. — Куда? — буркнул Жан и, получив негодующий взгляд, отвернулся опять. Взрослые мужики почти, а дурью какой-то маются, думал он. Сперва про глаза красивые рассуждают, потом о своих достоинствах и недостатках, у того нос большой, у этого зубы кривые, Марко вообще весь в веснушках, Райнер с бабскими бровями. Озвучить это вслух, означало споткнуться ночью, выйдя по малой нужде, и заиметь синяк во всю физиономию, а свою физиономию Жан жалел. И любил. Разглядывая по утрам в натертом зеркале умывальной своё заспанное лицо, Жан незаметно для прочих подмигивал отражению, водя бритвой по щекам, и без хвастовства говорил себе, что ни в чьих ободрениях не нуждается — красавчик, да и только. Только ему некого было вечерами обсуждать. Франц говорил о Ханне, Райнер слушал его и вздыхал, думая о своем, Марко легко смеялся и отшучивался на вопросы о Мине, Жан нагонял скучающее выражение и отворачивался к окну. Не надо было быть провидцем, чтобы понимать, в казарме через двор точно так же собираются на верхних ярусах и обсуждают, быть может, ещё более откровенно, всех этих большеносых и веснушчатых. И только она, та самая идеальная, как и сам Жан, сидит, завернувшись в одеяло, и смотрит на освещенный фонарем двор. Спустя год половины сплетников уже не было, другая половина предпочитала молчать перед сном. По привычке поглядывая в казарменное окно, Жан знал, что, несмотря на отсутствие дежурства, сегодня опять не выспится, и лицо наутро будет усталым, с залегшими синими тенями и потяжелевшим взглядом. Такой роже ни за что не захочется подмигивать во время бритья. И черт бы с ним, от всего, кроме взгляда, можно избавиться всего лишь хорошо поспав, ей же, уже привычно натягивающей шарф повыше, чтобы прикрыть тонкую красную полосу на высокой скуле, не избавиться от обретенной неидеальности никогда. Но красота — это последнее, о чем теперь думал Жан.