1989 год, 29 августа.
Ковыряя алюминиевой ложкой уже успевшую затвердеть перловку, сидящий за поскрипывающим кухонным столом Лева бессмысленно упирался взглядом в миску с надоедливым завтраком и лишь изредка тяжело вздыхал, будто случилось самое настоящее горе. С виду ему можно было поставить диагноз очередной предшкольной депрессии, если бы не дурман, глубоко скрывающийся внутри. Мать тихо гремела посудой в сторонке, тщательно промывая ее холодной водой из-под слегка заржавевшего крана и мельком поглядывала на застывшего перед едой сына. Конечно, это давно не выводило её из себя: Наталья Федоровна слишком привыкла к утренним голодовкам Егора за столь длительное время, чтобы еще тратить нервы на каждодневные перепалки с подростком по этому поводу. Когда же вся посуда была перемыта и женщина принялась протирать тарелки, парень отодвинул от себя недоеденный завтрак и уже было собирался выйти из-за стола. — Хотя бы одну ложку, Егорушка, дорогой, — еле слышно выдавила из себя женщина, задерживая взгляд на отодвинувшимся со скрежетом стуле. — Тебе же нужны силы для прогулок с друзьями… Неизвестно как, но последние слова матери задели, скорее даже, кольнули шустрого мальчугана, и тот, скользнув непроницаемыми глазами по тарелке, придвинулся обратно, усердно уплетая невкусный холодный завтрак и прихлёбывая при этом такой же остывший чай. Домохозяйка удивленно посмотрела на быстро исчезающие плоды её кулинарного таланта и нервно провела рукой по седеющим волосам. Она крайне редко делала такой жест, выражая тем самым эмоции, вызванные представшим перед ней чудом, не виданным ранее. — А хочешь, я тебе подогрею?.. Остыло же все… — растерянно захлопотала Наталья Федоровна и тут же закружила возле Левки, тепло касаясь рукой с выступающими венами его худощавого плеча. Егор молча отмахивался рукой, продолжая молниеносно набивать кашу за обе щеки, как бездомная псина, налетевшая на кусок колбасы из мясного отдела на рынке. А мама, как ни странно, тихо себе улыбалась и не могла поверить в это нисхождение от Бога, в которого, впрочем, не верила много лет после первых запоев мужа. Если бы ее сын наконец-то избавился от этих скорбно выпирающих лопаток и ребер, тогда она была бы на седьмом небе от счастья. А вот насчет отказа от вредных привычек можно, к сожалению, только мечтать. Что-то невообразимо теплое проливалось в ноющей материнской душе, но картину омрачали смутные гнобящие предчувствия. Ведь нельзя так просто от каких-то слов перейти ранее закупоренную черту. Да и Лева никогда не делал что-либо для утешения домохозяйки, наверное, лет с пяти, когда в последний раз принес ей сплетенный соседскими девчонками ободок из едко-желтых одуванчиков. К сожалению, даже в этом случае он преподнес плод несвоих трудов. А сейчас этот голубоглазый мальчишка так просто выполнил едва уловимую для слуха просьбу и стучит ложкой по уже пустой тарелке, жадно глотая оставшиеся мелкие комочки. Затем, до сих пор не поднимая век с гладкой поверхности стола, слегка отодвигает приборы от себя и незаметно проводит затертым рукавом домашней кофты по потрескавшимся губам. Ну разве не ребенок? — Ничего больше не будешь? — ласково прошептала мать с горящими от заботы глазами, присаживаясь рядом со своим горестным чадом на стоящую напротив старенькую табуретку, такую жалкую, как и вся эта давно разлагающаяся крохотная кухня. Выдержав несколько секунд в раздумьях и глубоком молчании, Егор внезапно поднял уставшее от ночных дозоров бледно-зеленое, прокуренное лицо с темными синяками под глазами, в глубине которых все равно светились искорки желания — давно не приходивший аппетит. Если бы только среди них не затерялся огонек отчаянья и неизвестного страха, схожего с робким кроликом, ждущим смерть в пасти лисы. Подросток умело скрывал в неземном спокойствии пелену чего-то очень тайного и личного, чего-то, что мать не имела смелости заметить, в надежде дожидаясь удовлетворительного ответа от ребенка. Может, проснулась та самая жалость, а может, в кои-то веки, совесть, но чуть сгорбившийся Лева утвердительно кивнул, припоминая, когда съедал что-то очень питательное в далеком детстве, а в голове сияли бабочки, вместо которых сейчас витают черные могильные кресты. Тогда из окна на площадку доносилось еще уверенное: «Егор, обедать!». Пусть даже мелкие одноклассники ржали над этой заботой. Только далеко не совесть всё разрешила, да даже и не воспоминания вовсе, просто выгода перед тяжелым, возможно, болезненным переходом в новую жизнь. Она не знала, поэтому так робко жалась от накрывшей дешевой радости. Она не понимала, поэтому легонько касалась скрещенных на коленках рук сына, покрытых после вчерашней ночи маленькими синяками, похожими на серые пятна окраса потерянного зверя. Она ждала этого момента, не осознавая, что ее самоуверенное отродье покинет ее еле бьющееся сердце навсегда и не будет ни секунду жалеть о совершенном. — Мам, — нервно выдохнул Лева, борясь с желанием высказать все слова, накопившиеся за долгие годы тишины. Он хотел сказать ей, пытаясь убедить самого себя, что мать обязательно поймет и отпустит, зато выпьет меньше валокордина и сохранит свое здоровье. Но стоило ли из-за таких мелочей переживать? — Да, родной? — Понимаешь… — тут разволновавшийся подросток запнулся и резко отвел прозрачные глаза в сторону, решаясь. — Ты раньше мне бутерброды с вареньем в начальную школу делала… — Конечно! Как я могла забыть! — охнула домохозяйка и вскочила с места, будто снова молодая, подходя к мерзко рычащему холодильнику. Левка лишь беззвучно вздохнул, утяжеляя ранее поставленный настрой к свершениям мрачными тучами. Одному ему было известно, как мир вокруг рушился, а череда будничных дней трещала по швам. Так что теперь от старой жизни оставался лишь сладкий вкус юных воспоминаний в виде смородины с сахаром на хлебе. Становилось немного холодно, и невероятно страшно было осознавать, что все в этом захолустье летит прямиком к чертям. Но больше всего пугала другая мысль: сотворил он все сам и безжалостно рвет тоже. Пока мрачные сомнения скреблись кошками на душе неопытного подростка, радостная мать напевала себе под нос какую-то старенькую мелодию из молодости, щедро поливая терпко-сладким вареньем нарезанные кусочки купленного утром белого батона. Вдаваться в подробности глупых подозрений ей абсолютно не хотелось, лишь бы доставить хоть малую радость своему отродью, тем самым оставив у себя на душе вместо пустоты одинокую жизненную цель. Ведь не зря человек, лишившийся плана, пусть самого банального, внутренне умирает. Так и наша Наталья Федоровна отдавалась полностью бескорыстной мечте – неоплаченной помощи и заботе. Без особого энтузиазма пережевывая первый бутерброд, Лева рассматривал узоры на слегка пожелтевшем кафельном полу, который, казалось, за годы своего существования встретился не с одной упавшей кастрюлей супа. Леденящий взор был будто скрыт от всего бушующего мира, поглощенный собственным неведомым страхом, что по-прежнему не видела домохозяйка, распаковывавшая фольгу со свежими продуктами. На кухню неспешно, плавной походкой проскользнула трехцветная кошка и в два шага оказалась возле погрузившегося в думу мальчугана, в надежде на жратву отираясь о его худые ноги, от чего тот даже испуганно встрепенулся и обратил на гостью внимание. Свободная рука потянулась к пушистому созданию и медленно погладила по вмиг выгнувшейся спинке, с дрожью передавая все переживания ни в чем не повинному животному. — Если ты приносишь счастье, то почему оно такое двоякое? — загадочно прошептал Егор в расширенные зрачки мурлыкающей кошки, словно рассчитывая на её ответ. Тарелка со вкусной добавкой так и не опустела, а парень, ранее решившийся как можно больше наесться в далекий путь, бесшумно покинул скромное помещение, не поблагодарив старавшуюся женщину и унеся в руках теплый комок шерсти. Занятая мать вроде и не заметила или же, как всегда, восприняла ситуацию должной. Дверь в вечно прокуренную комнату со скрипом закрылась, провожая в нее своего потерянного хозяина. Витающая серая пелена застилала глаза, унося несносного подростка в воспоминания вчерашнего многострадального дня, в котором поначалу сбывались далёкие песчаные мечты, рушился круговорот забвения, а под конец тугой плетью на шее сковывал липкий от крови страх. Вышедшая после алкоголя грязь потом еще давала о себе знать ноющим острием печени и очередным приступом горькой рвоты во время красного рассвета на крыше, что не заменило бы сейчас даже сахарное варенье. Спустившись по стенке на пол, худенькое тельце парня прижало к себе урчащее трехцветное чудо ещё крепче и поглаживало его плотные обожратые бока, забываясь в домашней терапии. И лишь скрытая мысль таилась в лабиринте тихо отбивавшего ритм сердца: что в треснувшем углу старого шкафа из липы уже давно лежит собранный рюкзак с неаккуратно скомканной одеждой и какими-то ненужными вещами «на память», разве что только ручки с блокнотом, расписанным стихами, могли ещё когда-нибудь пригодиться. Лева не стал тогда задерживаться и по утреннему приходу домой сразу закинул предметы в единственную в доме походную сумку, чтобы потом, так спокойно и не уснув, а скукожившись на холодной постели и разглядывая темный от сигаретного дыма потолок, в последний раз окунуться в надоедливо родную черную сказку. Как бы там ни было, но, несмотря на все смутные размышления о будущем, все сразу было распланировано и собрано до таких крайностей, как толстая веревка в десять метров, лежавшая на загаженном подоконнике, где еще не засохли цветы от обильно вдавливаемых в их почву окурков. Она должна была пригодиться для незаметного и безопасного спуска с третьего этажа во время ночной отправки через открытое, не мытое месяцами окно. Так что физически все было распланировано на высшем уровне благодаря тому же Шурику, если бы не морально душащие и гнетущие нервы, что настроить сможет только сам их владелец. Только не каждый гитарист натягивает струны правильно. Нервно себе улыбаясь, Левчик продолжал терзать наглую кошку и прерывисто вдыхать тяжелый комнатный воздух. Нерешительный взгляд был направлен на играющие на полу блеклые лучи утреннего солнца, которые постепенно выцветали и вовсе исчезали, как только наплывали мертвые серые облака. Сегодня можно было в последний раз позволить себе день безделья, привычный для колеса временного однообразия. В последний раз тупо сидеть на месте, изредка натыкаясь на одну и ту же мысль, убивающую все живое внутри. Внезапно насытившись лаской и убедившись, что более она не получит, пушистая трехцветка проворно выскользнула из дрожащей хватки поэта и мгновенно скрылась под матрац неубранной кровати. Егор, казалось, даже не заметил пустоты в руках и, приоткрыв уставшие веки, опираясь на холодную стенку, заставил себя поднять свои ноющие кости в стоячее положение. В глазах снова почернело на несколько секунд, от чего парня немного повело в сторону, но он сразу наткнулся на скрипучие дверцы шкафа. Если б только они тоже не нарушили координацию подростка, неожиданно раскрывшись и приняв его в свои объятья. Лева с резким грохотом провалился прямо внутрь каштановой бандуры, приземлившись в нескольких сантиметрах от собранного рюкзака. В воздухе поднялся круговорот многолетней пыли, заставивший сухо закашлять развалившегося в шкафу Егора. Он даже не подумал вставать с места, а только с концами закрылся, создав себе черное замкнутое пространство. И так прозрачный взгляд не мог разглядеть ни единого очертания хоть какой-нибудь старой вещицы или все той же готовой сумки, которая сейчас послужила чем-то вроде подушки для Левки, расположившегося в своем укромном месте. < Поначалу в голову лезли случайные строчки, связанные с этой нелепой ситуацией, сопровождаемые мыслью о написании стиха, но на Егоре, видимо, плавно сказалась прошедшая трудная ночь, затягивая в омут дремы. Мрак сменился другим миром, в который так давно не окунались худенькие плечи. Разноцветные сны со временем стали колючей недостижимой целью и сейчас они были не просто доставшейся наградой. Картинки мелькали, слишком быстро сменяясь одна другой, да так, что потом все равно не вспомнишь, что тебе привиделось, пока ты мирно сопел. Не удивительно, что, проснувшись, Левка просто не помнил, как он попал в эту кромешную темноту. Да и сколько часов он здесь пробыл, раз настолько затекли руки и ноги? Пришлось с легкой болью в мышцах разминать гудящие конечности, а разнообразие движений в таком-то узком помещении было ограничено, поэтому парень, толкнув острым локтем в бок, вывалился на пол комнаты, сверху донизу заполненной затухающим светом. Глаза сразу ослепили розовые лучи заката, от чего рука рефлекторно закрыла проход солнцу. Часы, которые всегда раздражали своим мерзким тиканьем, показывали ровно восемь часов вечера. — Черт, — промямлил охрипшим ото сна голосом поэт, постепенно понимая, что до роковой точки исхода осталось непозволительно мало времени, а он еще не принялся за прощальное письмо. Да, Егор планировал оставить небольшую записку матери, потому что каждый раз захлебывался в собственной совести, как только представлял картину, где Наталья Федоровна бежит к местным ментам и, в итоге, после не увенчавшихся успехом поисков, одиноко умирает от сердечного приступа рядом с нажравшимся отцом. А так она благополучно смирится, роняя горькие слезы над последними для нее словами сына не одну ночь, скорбно желая ему самого лучшего и сильно жалея, что в лучшее время не решалась на второго, более благоразумного ребенка. Хоть до выхода и оставалось порядка нескольких долгих часов, Левка корил себя за то, что напишет не один экземпляр эпиложного письма, пока не смирится со свершающимся побегом и не примет ужасно трудный, но нужный этап своей жизни. Упираясь лбом в грязный пол, парень никак не мог заставить себя наконец-то подняться, распластавшись, как застреленный труп, посреди помещения. Закатные лучи окрашивали его тело в кровавый цвет, и не хватало только белой линии вокруг силуэта. Тут Лева почувствовал, как по спине пробежались осязаемые мурашки от мягко ступающих по ней лап, видимо, кошки, все той же наглой трёхцветной заразы, которая покинула его в тяжелый для размышлений момент. — Сука! А ну слезь с меня! — с ненавистью прошипел подросток, поведя костлявым плечом, но гостья лишь нагло замурлыкала и потерлась горячим боком о его трясущееся от злости тело. Егор и сам не мог понять, из-за чего в нем вскипела такая невероятная раздражительность, поэтому он не стал медлить и резко встал с места, преодолевая свою лень негативом к обычной всклокоченной кошке, что, агрессивно ощетинившись, убежала обратно под матрац. — Поняла? Тварюга. Тяжело вздохнув, парень побрел к своему письменном столу, на котором вечно хранилась отмазка «творческий беспорядок». С трудом найдя там пару затертых листков, он пьяными движениями начал чирикать свое послание, но, как и планировалось, оно вышло не сразу, а спустя долгие перерывы на ходьбу от одной стенки к другой. Чувства в груди царапали острыми иглами шиповника, и от этого становилось невероятно больно. Любит ли он свою мать или просто жалеет? От чего же тогда так губительно это расставание? А может, Лева просто прощается со своим прошлым и ему страшно отпускать его? Эти вопросы не раз крутились белкой в колесе в его голове. Но не просто так говорят: «Если начал дело, закончи его смело». Что, собственно, и сделал наш герой, банально обрубив всего-то три предложения фразой: «Прощай!». Затем аккуратно сложил желтоватый листок в два раза и робко оставил его на единственном пустом месте углового стола с подписью о прочтении. В это время настольные часы уже показывали десятый час, нарочито торопя Егора для дальнейших действий, которые, впрочем, не были столь насыщенными. Он легко вытащил свой старый рюкзак из шкафа, переоделся в более теплую уличную одежду, что спрятал в том же месте, и улегся на скомканные простыни постели, вдохновленно глядя на свой любимый потолок, хранивший многие тайные истории из личной жизни, далеко не слащавые воспоминания. Но главное, на потолок, приносящий с каждым разом все больше новых образов, вырисовывая их из пепельных узоров от дыма сигарет. Теперь еще и ожидание, очень стремное и невероятно смутное, лихорадкой окутывало безнадежную душу подростка, выливаясь в дико прущие часы, словно свора собак, рыскающих по помойке с невероятной скоростью. Мысленный поток просто внезапно прервался. Бледные, исхудавшие черты лица не выражали ничего, как и пустые голубые глаза. Лишь слух погружался в тоненький свист тишины и в редкий стук назойливой крови в ушах. В это время за окном воцарилась ночь, засыпая все небесное пространство тусклыми звездами. Деревья с жалостью нашептывали тревогу, будто эти никчемные растения уже давно раскрыли все тайны. Спустя неизвестное количество утекающего времени со стороны окна начал доноситься редкий стук, словно что-то мелкое вроде камушков кидали в стекло. Постепенно эти странные звуки начали конкретно раздражать нервную систему, поэтому Лева, не выдержав, бросился к источнику нарушения его спокойствия. А как только парень раскрыл скрипящие форточки, попутно ветру в комнату ворвался небольшой предмет, едва не задев висок и приземлившись где-то в общем хламе. Опираясь руками на замызганный подоконник и привстав на цыпочки, Егор аккуратно вытянул шею и огляделся по сторонам, впрочем, не увидев ничего такого особенного кроме привычных с детства пятиэтажек. Одна глупая и ненужная мысль крутилась в голове, что уж больно быстро ушло солнце на законное место, уступив нагретое кресло огрызку месяца. Ощущение проходящей мимо тебя со скоростью света жизни заставляло задуматься, а значит, не напрасно он согласился удалиться от привычного серого неба. — Эй! Посмотри ты уже вниз! — раздался откуда-то тихий возглас. Голубоглазый мгновенно вылетел из своей загадочной прострации и обратил внимание на два черных силуэта в потемках старой детской площадки, расположившихся прямо под его окном. Первого он узнал сразу, угадав лучшего друга по отросшим волосам, а вот второго гостя, как ни напрягал ноющий мозг, прищуром рассмотреть и прицепиться к каким-то знакомым чертам не смог, но был крайне озабочен холодным непроницаемым взглядом, режущим своими огнями, как острая бритва. Тут от этого незнакомца снова полетел камень нехилых размеров, да так, что Левка едва успел увернуться, чтобы не получить смертельным подарком в лоб, а сзади раздался шум падающих со стола полурваных тяжелых книг, ранее старательно читавшихся во мраке ночи и слабого света фонарика. — Ты, блядь, совсем охренел?! — не на шутку разозлился поэт, потихоньку, с опаской возвращаясь в то же положение. — Наконец-то, открыл свои оченьки, — гадко усмехнулся себе под нос явно укуренный человек, чудом не ставший убийцей. — Левчик, не заставляй нас долго ждать! Либо с нами, либо продолжай дрыхнуть! — обычно мягкий баритон расшевелил тишину громким голосом. Егор сдавленно кивнул, хотя и осознавал, что этого жеста будущие спутники не увидят, и, бренно вздохнув, начал впопыхах распутывать ранее приготовленную веревку, лежавшую комком под ногами. Руки будто не хотели слушаться, пробиваясь мелкой дрожью страха или же обычного волнения. Но как только с делом было покончено, голубоглазый вернулся к ожидающим его внизу людям. — Шурик, лови! — Лева бросил в темную пустоту, скорее, больше приказ, чем просьбу, и вместе с этим спустил в окно всю длину каната. Сашка, быстро среагировав, ухватился за конец волосатой веревки, резко попавшей в его руки, и крепко сжал чуть выше, заодно кивнул незнакомцу, мол, чтобы он тоже рот не разевал, не отставал и помог с вещами его другу. Тот что-то опять недовольно проворчал, блеснув раздраженным взором на ситуацию, но рьяно спорить не стал, шагнув поближе как раз в тот момент, когда сумка без предупреждений со свистом ринулась с третьего этажа. Хуже потерянного в смысле жизни суицидника, честное слово. Тощие руки все же ухватили в объятия оказавшуюся легкой ношу. — Я спускаюсь, — как-то неоднозначно произнес Лева, заползая за границы подоконника и накидывая на плечи замотанный тюк со старенькой гитарой. Буквально на пару секунд он с огорчением задержал взгляд на клочке бумажки, расписанной пляшущими танго буквами, которая безвольно распласталась на неприбранном столе. В последний раз окинул голубыми печальными глазами приевшуюся комнату, покрытую двойным, если не тройным, слоем пыли, что хранила многочисленные тучи воспоминаний. Эти оконные рамы, впустившие с такой легкостью, не просто означали, что придется сейчас съехать по веревке прямиком во двор, они означали двери открывшегося ада — реального мира. «Вы гораздо лучше поймете своих детей, когда они покинут ваш дом». Без особого труда спустившись по веревке благодаря набранному на гаражах опыту, Егор легко спрыгнул на холодный песок, вмиг отряхнув модные джинсы и подняв глаза на затейно улыбающегося друга. Шура был в крайне хорошем настроении, его лицо само по себе светилось необузданной свободой, как и фейерверк эмоций в душе, вырывающийся наружу атмосферой одновременно спокойствия и решимости. Вещей, как оказалось, он тоже много брать не стал. Новенький рюкзак удачно сидел на плечах бас-гитариста, а футляр с инструментом болтался в опущенной руке, вторая же была привычно занята дымящейся сигаретой. Волосы в этот раз Саша завязал в пучок, но одна прядь все равно выбивалась из общего образа. Одежду все ребята подобрали по погоде: к счастью, не нашлось чудака, напялившего на себя летнюю майку на один размер больше. — Лев, это Глеб, — выдохнул вместе с сизым дымом Шурик, быстро кивая на стоящего рядом очень худого и слегка сгорбившегося парня, — Мы еще в клубе… — Я понял, — перебил тихую речь поэт, пожимая костлявую руку нового знакомого. — Лева. Бледное лицо напротив натянуло приветливую улыбку, не отрывая сверкающих, как у хищного коршуна, глаз. Казалось, он мог похитить твою собственную душу и больше никогда не отдать обратно, а продать в подземелье властному Сатане, да еще и получить взамен что-то невероятно могущественное на этой земле. — Ага, мальчик, который не умеет пить, — до жути прокуренный, но немного женственный голос подал наконец-то ответ, нервно одергивая пальцы после рукопожатия и пряча их в глубоких карманах. Нельзя сказать, что у Левы был настолько жалкий характер, чтобы не ответить на такую наглую дерзость, сказанную в его-то адрес, если б не пришедший на помощь друг, который вечно норовил остановить кипящую в чреве Егора злость. Тот ведь мог бы натворить весьма кровавых дел вроде болезненных драк или сильных побоев без его вмешательств. Поэтому Шура, как всегда, вовремя перевел тему в другое русло, пока поэт уже вовсю напряг скулы и сжал пальцы в мощные кулаки. — Глебсон будет сопровождать нас вплоть до самой квартиры в Москве, которую по старым долгам одолжил нам с тобой его родной брат. Она съемная, но, пока мы не устроимся на работу, а об этом тоже позаботится Вадик, платить за нее… — …Будет Вадим Рудольфович. Все верно, Шура, — нагло подытожил кудрявый парнишка, с мерзкой ухмылкой глядя в налившиеся ненавистью и обидой пылкие глаза Левки. — Поэтому не стоит мне перечить, Левочка, привыкай. Сплюнув в сторону, Егор попытался расслабить нервы, завязавшиеся в крепкие горячие узлы, но никак не мог успокоиться от тошноты, с горечью подступающей к горлу из-за этого подонка, что сразу было видно, как любил совать свой нос в чужие дела, да и к тому же грубил по поводу и без. Жажда справедливости слишком больно жалила и порола острыми шипами нежную глотку. — Ладно, не будем тратить время, — незаметно бросив бычок в детскую песочницу, зевнул Сашка и молча направился прочь, а следом за ним – ступающий тенью дерзкий подросток. Голубоглазому оставалось лишь тяжело выдохнуть углекислый газ в среду холодного воздуха и плестись за ними, совершенно забывая про так и оставшуюся свисать из окна веревку, подарившую свободу вместе с жизненными противоречиями. Назойливый ветер ерошил непослушные русые пряди волос, пытался проникнуть под походную куртку и пройтись по гладкой коже толпой мурашек, а ветви деревьев качались под его властью в унисон, напевая какую-то странную песню. На улице царил мрак, ни единого фонаря и ни единого объяснения, каким образом они пройдут столь длительный путь. Лева тусклым и потерянным взглядом рассматривал свои тяжелые ботинки и не задавал лишних вопросов, зная, что будет только хуже. Чертов незнакомец. После той минутной беседы Глеб оказался достаточно несговорчивым и ядовитым человеком, который имел постоянную привычку шарить у себя в карманах, будто пытаясь каждый раз обнаружить там какие-то наркотические таблетки. Глубокие синяки под глазами очень кстати выделяли его обжигающий прищуренный взор, что лишь изредка скрывался за нарочито падающими на лоб светлыми кудрями. На голове красовался капюшон от черной удлиненной до бедер куртки, что не могла скрыть истощенное состояние бесившего спутника. От этого типа пахло чем-то терпко-сладким, напоминающим бабушкины конфеты, и веяло необъяснимой загадочностью. Изредка спотыкаясь о небольшие ямочки в асфальте, ребята, чуть ускоряя шаг, шли по своему пустующему провинциальному городу. Какие-то никому не нужные листовки порой сами бросались под ватные ноги, случайно предлагая услуги здешних душных парикмахерских или цветочных ларьков. Беспощадные сумерки, которые давно терзали все живое вокруг, уже стали частью пустоты души, ведь придется не одну такую ночь бродить по назначенному пути и снова безвыходно сбиваться. Лева частенько поправлял нелегкую гитару на плечах и невольно кутался в свою тонкую уличную куртку, чувствуя, как под кожей возникает целый рой мурашек. Он и не успевал заметить, как с каждым своим медленным шагом отдалялся от шустрых спутников, хотя сил у него должно было быть много, раз проспал почти полдня. Однако конечности просто переставали слушать своего хозяина, к тому же, как назло тяжелели веки и злорадно накручивались мысли о сладостном сне в мягкой постели. — Посмотри на него! — реплика лучшего друга мгновенно взбодрила, словно струя ледяной воды. — Левчик, мы так даже до вокзала не дойдем. Спишь на ходу. Даже ветер на секунду перестал кружить голову, заполняя ее вместо здравого смысла переизбытком обычных человеческих чувств: страх, непонимание, любопытство и неизгладимая жажда. Это вроде детских страхов и предрассудков, при которых все же хочется приоткрыть заветную потайную дверь в чулане. — Какой вокзал? — удивленно произнес поэт сонным голосом, резко застыв на месте. — О, правильно! Теперь еще и постой, — съявзвил Глеб, махнув рукой на обоих. Шура же, проигнорировав заявление мрачного знакомого и мягко улыбнувшись, быстро подошел к Егору и слегка похлопал его по дрожащей от порывов погоды спине, заставляя хоть немного пошевелиться. Он был совершенно спокоен и не намеревался наорать за заторможенность, ведь за столько лет общения очень хорошо знал замкнутый характер Левки и все его повадки, что мог с легкостью угадать следующее необдуманное действие приятеля, в крайнем случае остановив его. Свет единственного фонаря на этом переулке разгонял темноту ночи и красиво ложился на убранные волосы Сашки, освещая его счастливое невыспавшееся лицо. Лева даже никак не мог оторвать собственных глаз от настолько спокойного и знакомого выражения, что так удовлетворительно влияло на его психику, разглаживая каждый кровоточащий воспаленный нерв. На протяжении жизни только Шура умел разговаривать с ним одним темно-карим взглядом и малейшим плавным жестом руки по больному позвоночнику. Они снова поторопились сдвинуться с места, пока без лишних объяснений и, как уже казалось, фирменных гневных вспышек от нервного Глебсона. Странный вопрос по-прежнему оставался без ответа. Ненадолго. Держать в курсе Левчика, пусть и ставя перед фактом, все-таки приходилось, иначе бы он заранее мог натворить глупостей. — Я, наверное, не совсем верно выразился, — прокашлявшись, начал на ходу Шура, — к вокзалу мы, конечно, не пойдем. Да и откуда билет? — Откуда тебе знать? Может, он его из… — начал было Глеб, но поймал на себе укоризненный взгляд длинноволосого товарища. Вездесущую тишину улицы разрывали лишь шаги их тяжелой обуви. Ветер стал, скорее, довольно шипеть, чем горестно выть, со смехом находя себе добычу без теплого вязаного шарфа. Луна великодушно не посещала друзей своим холодным мерзким светом, скрываясь за появившимися из ниоткуда черными облаками. Сколько еще километров до цели, в которую так и не соизволили посвятить? — Мы проникнем в железнодорожное депо, оттуда — на грузовом. Лева шокированно приподнял брови, упираясь туманным взором в свои потертые сапоги. В голубых очах промелькнула молния негодования, которую,видимо, сразу заметил Саша, позволяя себе приободряюще обнять смущенного друга. Глеб отчего-то презрительно хмыкнул в сторонке, качая кудрявой головой, одетой в черный капюшон. — Не волнуйся: не арестуют, — заранее, будто прочитав мысли. Вот так просто? Им придется ворваться в первый попавший вагон грузового поезда, простите, на скорости шестнадцать километров в час, создавая из себя истинного советского вандала? В пульсирующей башке все это не могло уложиться на правильные книжные полки. Если бы не щебечущее тепло и твердая уверенность, исходившие горящими искрами от Шурика, Егор сразу же плюнул бы на эту бессмысленную идею о грязных путешествиях и невероятно бухой жизни в столице. — Чудесно, — выдохнул в ночной воздух Левчик, крепче сжимая в руке сумку с вещами. Минуты душили похуже любого смердящего кляпа во рту, оставляя густой нагнетающий осадок. Сейчас происходило то, что и планировалось: самоуничтожение, разрушение прошлого мира. Сначала думалось, что это легко произойдет, как только покинешь границы потресканной рамы от окна, а оказалось, что вот оно: частичка мозгов рушится на подходе к билету в счастливую жизнь. Только ребята совсем безбилетные зайцы, будущие малолетние штурмовики первого приглянувшегося открытого вагона. Задумавшись, Лева и не заметил, как со всего размаху впечатался в сетчатый ржавый забор, а рядом послышался тявкающий смех, похожий на противный скрежет. Неудивительно, что он оказался потехой для Глеба, который не мог перестать заливаться ядовитым ржачем. Шура же предпочел тактично прикрыть рот свободной рукой. В глазах поэта мгновенно потемнело и противные искры засияли в кромешности. Он потер быстро покрасневший лоб ладонью и тихо засопел. — Будет шишка, — кашлянул Сашка. — Без тебя знаю, — огрызнулся Левчик, пытаясь скрыть туманную обиду в ледяном взоре и поправляя сползающую в сторону гитару. Парень покосился на постепенно успокаивающегося ведущего спутника, который от внезапного прилива задора обронил свой единственный рюкзак, а капюшон на кудрявой голове слетел на худые плечи, достойно показывая объемную шевелюру. Никогда не скажешь, что этот мальчик с завитушками, ароматно пахнущий чем-то вкусно сладким, обладает до жути острым характером и готов испепелить тебя прищуренным взглядом цвета переменчивого неба. — Зато наша дырявая башка наткнулась на границы вокзала, — процедил сквозь зубы Глебсон, подходя ближе к низкому забору. — Глеб! — грозно намекнул кареглазый. Егор лишь бренно вздохнул, снова разглаживая пульсирующие от ненависти мышцы и вены, гоняющие, кажется, очень горячую кровь. Он пытался сконцентрировать свое внимание на чем-нибудь другом, вслушиваясь в злобный свист ветра или проскальзывая взглядом по черному небу с едва виднеющимися звездами. Вокруг было настолько пустынно, что думалось: когда они успели зайти так далеко от привычных кирпичных пятиэтажек? За сетчатой оградой была пара железнодорожных путей, на одном из которых стоял, видимо, тот самый грузовой поезд, и это не оказалось заблуждением после следующей ехидной речи нового путника. — Короче, я первый лезу, дальше Шура, а ты… — начал размышлять кудрявый, опираясь на прогибающийся забор, плавно указывая кистью на Левку — … раз тормоз — значит последний. Хер знает, вдруг тебя засекут сразу. — Не отставай, хорошо? — тихо попросил Саша, похлопав друга по спине и одарив его ободряющей улыбкой. — Да… — кивнул Егор, собираясь с силами и подавляя очередной горький приступ тревоги. С этими словами ребята умолкли, создавая давящую на нервы тишину, нарушаемую только стуком собственного сердца и звуками природы. Шура и Глеб, как и задумалось ранее, первыми забрались на ржавую ограду, пересекая ее буквально за пару секунд. Все это торжество завершили хлопки законченных прыжков и передачи вещей Левки, который и сам довольно быстро пересек препятствие, несмотря на кромешную темноту, царившую в эту ночь рождения иной жизни или же смерти разбитых детских коленок. Глаза назойливо сверкали во тьме, рассеяно оглядывая новое пространство. Жесты нового знакомого вели их в нужном направлении. Казалось, Глебсон не в первый раз совершал такую нехилую авантюру. Хотя почему же казалось? Если это и так было видно на деле. Он, слегка нагнувшись и подавая пример друзьям, осторожными плавными движениями подбежал к рельсам, на которых разгружался торговый поезд. Издалека можно было увидеть потных и грязных рабочих, несущих тяжеленные ящики с разной продукцией. И не удивляйтесь, если среди этих огромных бандур была чистой воды наркота, вызывавшая запредельный кайф. Дождавшись, когда все утихнет, кудрявый подозвал рукой обоих ребят, указывая им притаиться у него за спиной. Фонарь какого-то охранника излучал напряженный свет, отчего кровь начинала потихоньку стынуть в родных жилах. Если же длинноволосый держался более-менее правильно, не издавая лишних звуков или не норовя выполнить не приказанные Глебом движения, Левчик постепенно начинал суетиться и входить в неприкаянное состояние: нервно, раздраженно пыхтеть, постоянно теребить свою старую сумку. Из-за этого парня подвел вестибулярный аппарат и он совершенно нечаянно не удержал равновесие, скатившись вместе с вещами по небольшому подъему к рельсам, вниз, естественно, сопровождаемый звуком града сыплющихся камушков. Тусклый свет вдалеке внезапно озарил испуганные и встревоженные лица молодых людей, которые молниеносно начали поднимать отяжеленного гитарой Егора из небольшой канавки. Послышались удивленные голоса тех рабочих, шаги каких-то посторонних людей в строгой форме, и черная фигура надзирателя стала угрожающе приближаться сюда, сверкая молниями в глазах. Пульс забился в бешеной скорости, невыносимый страх ударил, словно моча в голову, и заполонил всё пространство, отдаваясь в затекших мышцах острым покалыванием. Комок в горле начал сдавливать его с невероятной силой, заполняя глотку противной тошнотворной горечью; дыхание подорвалось. Это был неминуемый конец. — Твою мать! — раздался где-то в мелькающих красках камней низкий баритон. — Глеб, нам крышка, если не свалим быстрее. — Шевели задницей, падла, — другой срывающийся голос обрушился грохотом на Леву. Сильный удар по щеке — красная рябь жутко засверкала перед глазами Егора, отдаваясь сжигающим огнем боли на щеке. Кто-то с излишней ненавистью и грубостью оттащил его в сторону, пытаясь поднять на ватные ноги и руки в позу крадущегося снайпера. Апатия и приступы ужаса накрывали со скоростью света, и черное небо закружилось в бальном танце, обращаясь в кипящую лаву ада темно-алого цвета. Они пытались подталкивать его к днищу первого попавшегося вагона, проползая под тем самым товарным поездом, не обращая внимания на злобные харканья и вскрики со стороны льющегося света фонаря. Топот надвигающейся опасности превращался в настоящую, мерзко искаженную пятую симфонию Бетховена: настолько громко раздавался он в полушариях больного мозга. — Блять, сука, пролезай же ты быстрее! — снова грохот. — Лев, прошу тебя, — другой, более мягкий и низкий, но все равно разломанный в мире поэта. Слишком грубые пальцы снова стискивают шиворот его куртки и окончательно протаскивают под огромным поездом, раздирая некоторые части тела до крови о железяки и оставляя несколько красных отметин на лбу. Шаги продолжают преследовать по-прежнему, эхом проскальзывая в сознании несчастного голубоглазого; над ухом шепчется шестиэтажный мат кудрявого парня и редкие подбадривания друга. Они выползают из-под торгового и начинают бежать неистово, с мелькающими красками перед животным взором. Слышится стук колес. Нет, не тех, машинных, а второго грузового поезда. Он начинает движение на следующих железнодорожных путях, отдаваясь надежным спасением в идеях. — Лови их! Стоять, кому сказали. Грозные голоса продолжают разрывать мир на кровавые осколки, впиваясь во все органы чувств ребят. Глеб со злостью тащит ничего не понимающего Левку за рукав, но тот резко безнадежно отпускает, запрыгивая в набирающий скорость поезд. Видимо, тот самый поезд, который должен услужливо подарить им шанс на лучшую жизнь. Шурик, сохраняя ледяное спокойствие, умно следует его примеру. Скорость транспорта продолжает увеличиваться, раздавая скрипучие волны от механизмов. — Левка, давай руку! — баритон друга влечет за собой и, присев на корточки, тот протягивает холодную ладонь. — Блядь, идиот, беги! — не перестает ругаться их спутник. — Стоять, парень! — вражеские напоры. Егор напористо разгоняет свою кровь, быстро вытягивает руку и заставляет ускорить роковой бег. Он искренне старается хотя бы коснуться этих желанных пальцев, старается изо всех сил не слышать сдавливающих сознание голосов преследователей, чье горячее, опаляющие дыхание, кажется, чувствуется на нежной коже шеи. Перед глазами все в бешенстве трясется, сплошная психоделическая чушь и ерунда, разве что длинная кисть виднеется среди этой пульсирующей гадости, она мягко тянется на встречу. Хлопок и шипение. Поезд наращивает свою скорость до десяти. Искристой надежды ухватиться за нужную руку больше не остается. Неужели все? Конечности не слушаются, разъезжаются в стороны на твердой мелкой гальке, скатывающейся дождевыми тяжелыми каплями. В последний раз раздается стук сердца на краю первого инфаркта, и жизнь будто замирает на мгновение ока. Ничего не слышно, может, даже и не видно, но пальцы касаются чего-то слишком обжигающе ледяного. Почему она у него всегда такая холодная? Рука Шурика крепко тянет в открытый грузовой вагон. Резкий рывок и Левка летит в понаставленные со всех сторон огромные ящики с различной продукцией, создавая вокруг слишком много шума потрескавшихся досок, который заглушают тихие облегченные выдохи партнеров по несчастью. Легкие рефлекторно сжимаются в конвульсиях и норовят вот-вот вылететь из груди. Пережитое теперь навсегда впечатается черным шрифтом в воспоминания. Но не прекрасно ли это на самом деле: потом, сидя у костра с гитарой, с энтузиазмом рассказывать жизненные истории? Голова по-прежнему жутко болела, будто ее проткнули тысячей острых ножей. Лева не мог разомкнуть мгновенно отяжелевших век, полностью отдаваясь усталости в напряженных ногах, которые так усердно его несли к заветной мечте. Мысли нагло разбежались врассыпную, словно твердили, что им абсолютно плевать на самочувствие своего хозяина, а он камнем валялся в груде огромных ящиков, утыкаясь бледным лицом в какой-то мешок с крупой. Лишь мерный стук колес поезда ритмично бил по стене и отдавался эхом в грудной клетке, которая прерывистым вдохами наполняла себя свежим воздухом после затрудненного быстрого бега. Думалось, что Егор пролежит так очень долго, впадая в свое темное небытие, если б не резкий рывок, вырвавший его не только из состояния пришедшего спокойствия, но и из тяжелого вагонного груза. Кто-то опять с силой вытеснил его в ночную кромешную темноту и поволок за шиворот по стучащему полу. Только поэт был настолько равнодушен к происходящему, что не чувствовал ни малейшей боли, яро дававшей о себе знать, когда тело неуклюже ударялось о деревянную поверхность. — А-ну, слушай меня сюда, мразь! — грубые пальцы приподняли чуть ли не бездыханную тушу Левки за тонкий воротник куртки, норовя разорвать его в клочья. Глеб был явно не в настроении. В прошлом ледяные глаза кудрявого мальчишки горели яростным огнем, беззвучно плавясь в оковах ада, а полная ненависти ухмылка готова была сожрать собеседника с потрохами. Только голубоглазому было настолько плохо, аж до вырывающейся тошноты, что он не воспринимал насильственные действия спутника, полностью обмякнув в чужих руках. — Если ты хоть еще раз не послушаешь меня, подведешь, я тебя, блядь малолетняя, выкину нахер отсюда! И мне срать на… Тут весьма насыщенная бранными словами речь прервалась внезапным ударом в незащищенную щеку, от чего разъяренный ранее Глебсон с тем же грохотом ящиков легко отлетел в сторону, чуть болезненно всхлипнув от появившихся перед глазами красных искр и сдавливающего жжения на покрасневшем месте. Он незаметно вытер рукой жалко накатившие на глаза слезы, чтобы скрыть свою мимолетную слабость и, пошевелив вмиг отяжелевшими конечностями, молча свернулся калачиком в стороне, ни в коем случае не желая высказывать что-то по этому поводу. Слишком много всего они натерпелись, и раздоров в самом начале пути иметь не хотелось бы, да и нежелательно это было. Кудрявый постепенно ушел в свои странные мысли, загадочно шаря в глубоких карманах и изредка наблюдая за тусклыми звездами, зиявшими на черном небе. Все же он был большой ребенок, абсолютное маленькое дитя с настрадавшейся душой, сладко требующей внимания и заботы со стороны хотя бы одного близкого человека. Человек, сверху донизу наполненный живыми мрачными сказками. Левчик глупой куклой, если не марионеткой, продолжал валяться на том же месте, раскинув в разные стороны ослабевшие руки и удивленно пытаясь разглядеть заостренные черты лица того, кто благоразумно остановил его минутного врага. Правда, и думать, в принципе, не приходилось. Вот чего уж никогда нельзя было ожидать от Шуры, так это решения проблемы физическим способом. Хотя в действительности их порой приходилось решать только так, когда нервы были ни к черту, а страшная ситуация отчаянно выходила из-под контроля. Добрые карие глаза от безнадеги светились сейчас скрытой в них горечью, а значит, длинноволосый постепенно начал старой мозаикой рушиться изнутри, тоже ломаться, как сухой, никому не нужный осенний лист, первый упавший наземь. — Ты прости его, — едва слышно прошептал парень на ухо Егору, оседая рядом и облокачиваясь спиной о какой-то груз. — Он устал. В открытой дверце вагона медленно плыл красивый пейзаж: острые верхушки черных деревьев подобострастно ложились на уже слегка посиневшее космическое небо, на котором вроде даже появился блестящий млечный путь. Укачивающая дорога вела за собой в сказочный сон, так давно не посещающий высушенный организм. Или же все-таки бывавший иногда в гостях? Нет, то было лишь одним названием, вроде полудремы. Ужасающий ветер даже не смел проникнуть в вагон, гордо пролетая мимо ревущего поезда. Напряженное молчание прерывал далекий природный раскат грома, влекущий яркой вспышкой молнии, что страшно прорезала вмиг треснувший небосвод. Значит, скоро должна была расцвести холодная гроза. — Лев, ну не лежи ты так. Простудишься ведь, — запричитал кареглазый и, недовольно хмыкнув, посадил вялого, с бесстрастным взглядом друга, чье тело пробивала заметная дрожь, рядом с собой. Еще бы ему не дрожать, такую тонкую куртку на себя напялить. — Нормально! Ему холодно, а он молчит. Левка слабо улыбнулся нахлынувшей волне заботы от Сашки, продолжая бессмысленно упираться пустым взором в никуда, в собственное небытие, где, казалось, намного уютнее и теплее. Его не терзали какие-то чувства или размышления: от невообразимой усталости отнялись все жизненные цели и премудрости. А шустрый длинноволосый времени не терял. Сначала бесшумно убежал усердно рыться в своей сумке в поисках более теплой верхней одежды, но, когда его идея не увенчалась успехом, а шарить в рюкзаке товарища, раз на нем сейчас такое надето, было до тошноты глупо, Шурик просто вернулся обратно и притянул к себе обмякшего подростка, без разрешения тихонько обнимая того со спины. Егор даже на секунду невольно дернулся от ударившего в нос приятного запаха друга, отдававшего какими-то пряностями, и равномерного тепла, что обволокло все его измученное тело, но придавать значение своим ощущениям просто не стал. Мало ли бывает внеплановых случаев, когда на улице мороз, а погреться не о что. Человеческое тепло намного эффективнее искусственного. — Все будет хорошо, вот увидишь, — Шура сам не заметил, как стал успокаивающе поглаживать волосы друга, унося его в их общую историю, — мы с тобой приедем в Москву, устроимся, будем играть музыку… И Саша продолжал говорить всякую ласковую чепуху, унося с собой в привычный омут спокойствия, как это было постоянно в их общении, пока несчастный поэт без остатка отдавался жажде небылиц и сновидений. До предела уставшие веки сами собой закрылись, и только слух продолжал впитывать в себя лишенные всякого смысла слова, летевшие стаей птиц из уст Шурика. Пальцы не перестали нежно касаться русых завитков, будто ограждая потерянного Леву, от его грязных страхов, предрассудков и даже кипучей ненависти. Порой он сам не понимал, почему кареглазый действует как легкий бальзам на душу. Кто его научил таким умиротворенным и при этом серьезным манерам? Глеб же своей потерянностью показал себя с той стороны, которая была чистая и светлая на самом деле. Он не замечал этих двоих, ему, в принципе, было плевать, что происходит вокруг, что не касается его, но парнишка тоже мечтал окунуться в океан призрачного спокойствия, в тот туман, из которого бежал и теперь возвращается обратно. Никто не мог понять его мировоззрения, его друзей. Он просто вникал, как хочется вернуться обратно к живому теплу, в объятья собственного брата. Дело было даже не в том, что они родственники и Вадим постоянно помогал ему по первому свистку — брат его понимал и мог мгновенно выстроить крепость вокруг младшего, чтобы тот ненароком не поранился о жестокий мир или того хуже, а ключ держать лишь у себя. Кудрявый притворился спящим в дальнем углу качающегося вагона, устраиваясь на собственных коленках, а сам выжидал злополучного момента. Выжидал, когда настанет время новой проверки на прочность. Пальцы сами вытащили какой-то сверток с белыми кругленькими таблетками, одна из которых сразу погрузилась за пределы дрожащих губ. Зрачки постепенно расширились, и по венам потекло что-то невообразимо легкое. Дыхание Левчика выровнялось окончательно, и он с головой ушел в мир грез, тихо посапывая в надежных объятьях, пока Шура и глазу сомкнуть не мог, незаметно убивая все переживания где-то внутри себя, под коркой сознания, и не спеша закуривая пока что первую сигарету. Лишь время не знало границ и безжалостно утекало со скоростью света, отмеряя минуты на стрелках часов. Ведь никогда не задумываешься о том, что идет без твоего контроля, с таким мерзким тикающим звуком улетает в поднебесье и, в итоге, ехидно выкидывает тебя из забытья, мгновенно рассеивая сладкий, впервые за столько лет сон.1989 год, 30 августа.
Так и случилось спустя неизвестное количество времени, но, по крайней мере, небо уже начало окрашиваться в тусклый розовый цвет, отделяя себя несколькими слоями палитры и уступая место солнцу. Лучи мерно ложились в незакрытый трясущийся вагон, проходясь по бледным измученным лицам путников. — Встаем! — внезапно обрушился на мир грозный манерный голос. — Пора сваливать с этой посудины. Голубые глаза после едва заметной пеленой дремы медленно приоткрылись и горько уставились на вечного надзирателя, успевшего накинуть на себя легкие вещи. Прежнего человеческого тепла, как ни грустно, поэт уже не чувствовал, но явно ощущал на себе пронзительные световые лучи, греющие холодную кожу, и два выжидающих взгляда. В приоткрытых дверцах вагона медленно убегали краски природы. — Что? — прокашлявшись, прохрипел Егор, пытаясь размять затекшие мышцы на полу. — А то! На выход пора. — Левчик, оставаться здесь небезопасно. Нам пора спрыгивать с поезда, иначе при проверке на границе нас могут обнаружить, — толково объяснил Шурик, собравшийся и уже затянувшийся дымящийся сигаретой. Кое-как поднявшись, покачивающийся голубоглазый нацепил на себя еще живой рюкзак и старую гитару, абсолютно не понимая, что он делает, еще находясь в личной нетронутой прострации. Ребята уже были на самом краю вагона и готовились к своеобразному выбросу, словно в спецназовцев поиграть решили. В другом настроение Лева бы вообще не решился на такой опасный поступок, но что-то неведомое разгоняло молодую горячую кровь, а мозг пока отказывался нормально работать, не придя к здравому заключению. — Поехали! — рвано скомандовал Глеб. Подступ к самому краю, неудачный прыжок — и Егор кубарем летит в глубокую канаву под вопли товарищей. Краски мешаются, мир вместе с ними убегает в даль, махая на прощанье. Пугающая темнота.