Уходим в море

            Один из тех последних двух, Чья тень ночует на заборе.

1989 год, 1 сентября.

      Озверевший гул мотора старенького ЗИЛ-а раздавался эхом в наболевшем сознании. Громкие возгласы едва знакомых деревенских людей торопились по своим делам, разрушая сказочный напев утреннего ветра и парящей вокруг дымки. Неудержимо пахло предосенней сыростью, приятно бившей в нос, а прохлада, заставляющая почти незаметно дрожать, проникала в затаенные уголки расстроенной души. Бледное солнце спряталось за надежным щитом серых бесчувственных облаков и с долей меланхолии поглядывало на узников предстоящего тяжелого путешествия. Оно изредка касалось молоденьких щек мигающими лучиками света и отражалось о потрескавшееся стекло грузовика.       Раздавались громкие хлопки дверей и резкие удары тяжелых вещей о прочный кузов вонючей машины, от которой действительно чересчур сильно несло дешевым бензином или еще каким-то отвратным топливом низкого сорта. Здоровенный мужик, явно походивший на водителя этой механической кобылы мерзко, почти через слово, матерился, поскольку ему приходилось в одиночку перетаскивать груз для последующей торговли в Смоленске. На вид амбалу было лет за сорок, которые ярко выражались паутинкой морщин вокруг его прищуренных черных глаз, и местами поседевшими усищами.       Заспанные, помятые, правда в кой-то веке сытые ребята жались от подкравшегося раннего холода, стоя в сторонке в своих тонких куртках и поглядывая на рассерженного пыхтящего мужика. Они, конечно, за это утро неоднократно порывались помочь мужчине перетащить его тяжеленные силки, но тот наотрез отказывался от какого-либо вмешательства в его личные дела, аргументируя это тем, что потом подозрительные парни перейдут на хитрости и потребуют взамен на содеянные услуги неизвестного рода долг, что ему будет никак не по зубам. Да, впрочем, шкафовидный сельчанин вообще не вызывал приятных чувств, чтобы оказывать ему еще какую-то помощь, ведь его до этого пришлось дорого уговаривать подвезти парней до города, подкупить и так отложенными про запас деньгами. Видели те ли у него, и так место не хватало, чтобы еще везти каких-то проходимцев, пусть даже знакомых небезызвестного в деревне деда Ивана.       Ах, да, ведь я, читатели, упустил совсем важный момент. Вы наверняка ожидаете, что происходило ранее в судьбе этих понурых людей, с вечным неотъемлемым напряжением во взорах, ожидающих продолжения своего пути. Их молодые головы были погружены в тугие, неразвязные мысли, что день за днем не покидали расшатанную нервную систему, цепляясь за нее крепкой хваткой. Что-то рушилось во всей этой структуре, мешало трезво глядеть на предстоящее будущие. И будто это началось, как раз, сегодняшним утром в теплом уютном деревенском домике.       Едва только начался заниматься рассвет, наши новоиспеченные путешественники засуетились собираться. Приютившая их по знакомству с Глебом семья щедро накормила путников горячим завтраком и с почестями проводила к водителю, который должен был их довезти до центра города Смоленск и, собственно говоря, сейчас так смачно ругался за нелегким делом.       Иван добродушно напутствовал друзьям легкого пути и не забыл напомнить, что всегда их ждет у себя в гостях. Мария Степановна даже невольно прослезилась, прижимая к груди жутко отощавшего и хромого Глеба, будто собственного блудного сына, впрочем, тому становилось уже лучше. А других двоих она одарила светлыми комплиментами, поскольку они сумели произвести на нее эффектное впечатление, как приятные личности. Неудивительным оказалось то, что странная девочка Варя не соизволила проводить гостей из дома, в особенности, так давно влекущего сердцем кудрявого парня, который, кстати, ходил в настроение хуже, чем обычно. Сам не свой: хмурый, привычно сутулый, но до леденящего страха с пустым ничего не вникающим взглядом. В этих внезапно посеревших глазах, словом, — ничего не читалось, будто у них просто напросто отняли способность жить и оценивать мир, пусть редкими, но реальными эмоциями после неизвестного никому вечернего разговора с бывшей когда-то дамой чувств. А за утренним столом вообще происходило нечто немыслимое с Самойловым, потерявшимся во времени и пространстве. — Глебушка, ну, ты хоть глоток чая отпей. Посмотри, как твои друзья трапезничают, а тебе и кусок в горло не лезет, — ласково говорила хозяйка, вглядываясь в парня, отрешенного от происходящего.       Но Глеб молчал, продолжая глупо пялиться в полную тарелку еды, словно мог там отыскать ответ на наболевший вопрос… да что там, целую груду вопросов, от чего больше вводил в замешательство своих товарищей по несчастью. Шура иногда отвлекался от принятия сытного завтрака на его удрученно темное поведение, что кстати не являлось единственным экземпляром вечного сплина в их удивительном кругу. Только Лева, так же странно ушедший из действительности, в отличие от Самойлова-младшего скорее на автомате пытался впихнуть в себя огромную порцию горячих злаков, от которых даже исходил узорчатый пар, чем отводил некоторые нечаянные подозрения чего-то перевернувшегося в его жизни. А перевернулось все настолько глобально, что настоящее стало казаться правильным со всей своей грязной порочностью. Эффект обратимости восприятия. — Глеб! Мария Степановна дело говорит. Будешь слабый, нам придется тебя нести, — Саша попытался оживить неземное состояние друга надменным тоном, чтобы тот наконец-то отошел от своего маленького мира и переключился на реальность. — А? — единственное, что смог вымолвить, вернее, промямлить, в ответ Глебсон, все также не отводя пустых глаз от созерцания остывающего блюда.       И все бы ничего, но что-то правда злобной корыстью разгрызало и душило хрупкие тоненькие шеи ребят. Как будто за ними гналась серая стая будничности из родного покинутого города, или что-то жуткое с неизвестным посылом. Внезапно пришедшая ярая бесчувственность Глеба начинала надоедать и вызывать к себе лишь простое человеческое равнодушие. Дерганная загадочность Левчика выводила. Его резкие и довольно робкие привычки, ранее не наблюдавшиеся, порой пугали даже вечно спокойного Шурика, который просто не мог вообразить, что творится с сознанием друга, бегающего от него, некого волка, глупой молчаливой овечкой Долли. Уравновешенность Саши такими темпами начинала выходить из-под контроля, и он побаивался дальнейшей общей истории. Пальцы иной раз начинали сотрясаться в треморе и нерешительно стирали со лба так некстати выступивший холодный пот.       В их команде происходил некий эффект запущенной осы в закрытое душное помещение с людьми-аллергиками, в главной роли которых были они сами, и что самое интересное: выпустить осу в замкнутом пространстве соответственно мог только тот, кто находился среди этих запертых персон. А иногда ведь ос было сразу три.       Лева нервно выдохнул облачко пара в разряженный воздух и отвел задумчивый взгляд в сторону. Вокруг царила мертвая тишина, нарушаемая лишь треском тлеющей сигареты в трясущихся от холода пальцах, редкими бранными словечками водилы и далеким пением утренних птиц. Он по лучше укутался в свою легкую куртку, в надежде избавиться от пронизывающего сентябрьского ветра. Голова несчастного подростка раскалывалась уже не первый час. И даже нисколько от того, что ему так и не удалось выспаться на колючем сеновале, а сколько от неожиданно порочно гадких желаний, приведенных в реальность этой таинственной ночью. Он припоминал, как движел им недозволенный животный инстинкт, от чего пересохшие губы сами потянулись за поцелуем к этому длинноволосому обольстителю. Как мерзко было осознавать возбужденное вожделение, и беспощадно презирать себя, глотая солоноватые слезы. Тогда Шура естественно ничего не почувствовал, лишь сонно заворочался, не размыкая ушедших в сон век. Если бы не совесть гнетущая теперь Егора, он бы просто вздохнул, забыл сей странный поступок навсегда, свалив все аргументы на чертову сумасшедшую бессонницу, которая привела его в дикое состояние. Каждая клеточка в теле ныла и напоминала вкус тех губ. Липкий страх овладевал бедным мальчишкой: ему хотелось распробовать грех еще раз и ощутить то неправильное, но приятное послевкусие.       Саша, как ни в чем не бывало, потушил смрадный окурок мыском потертых бутцов и с тем же спокойным упоением продолжил разглядывать маленькие заваливающиеся деревенские домики, которые были так тесно понатыканы, что сливались в единый бедноватый замок. Его растрепанные волосы разметал в стороны шумный ветер, притупляя чуткий музыкальный слух и заставляя молодые густые ресницы почти незаметно подрагивать, притягивать к себе голубой, полный разрывающийся противоречивой боли, взор. У гитариста и в мыслях не было, что происходит с его чуть ли не по-братски родным другом за невыясненное время ненормального влечения. Он скорее привычно серьезно размышлял над планом последующего похода и лишь изредка возвращался к мыслям по поводу сильно загадочного поведения Левчика и его подозрительной молчаливости.       Собранные вещи лежали подле ног ребят и минувшим утром уже успели наполниться новыми запасами разной принадлежности, которые по доброй воли… хотя не так… которые настойчиво были запихнуты Марией Степановной, не желающей слушать вздорные отнекивания. Безусловно, это не являлось минусом, а только плюсом, если бы не итоговая тяжесть получившихся комплектов. Впрочем, не столь были важны наполненные до отказа рюкзаки, сколько будут ли эти сумки перевозиться грозным мужиком-водителем, по рассказам ранее казавшимся абсолютно добродушным человеком, подобно деду Ивану. Правда и тот в первые секунды знакомства повел себя не шибко-то радостно. И что самое страшное всплывало сейчас в мозгу, так это то, что таких поездок с извечными договорами из города в город придется перетерпеть не один раз, поскольку добраться обычным постоянным пешим ходом до Москвы представлялось нереальным. На такой вывод влияло сразу несколько факторов. Тут и плохая погода, вызванная не лучшим временем года, слабость и небольшое истощение ребят. В общем, своими ненатренированными ножками добраться до столицы на все сто процентов мог только сумасшедший дурак самоубийца. Иль они и так таковыми являются? — Дерзайте! И поживее, у меня нет времени на сборы, — грозный голос незнакомого мужика заставил Егора вздрогнуть всем телом и перевести наконец-то взгляд на совершающиеся действо.       Спутники благополучно перекантовались в кузов рычащего грузовика и кое-как устроились на своих же сумках. Места было ничтожно мало, отчего несчастному Леве пришлось терпеть довольно-таки тесный контакт со своим другом. Он начинал заливаться румянцем, когда тот непроизвольно касался его своим бедром, вызывая целый рой мурашек на коже. Голубоглазый готов был рвануться вперед, чтобы слететь с этого Чертового грузовика, если бы водитель не повернул ключ зажигания: ему было неуютно ощущать внезапный аморальный горячий прилив внизу живота. Парень пытался переключить свои непрошеные брезгливые мысли на что-нибудь другое, переводя мутный взор на розовеющее от рассвета небо.       Холод по-прежнему пронизывал все существо или же это просто невидимый страх добрался до физических ощущений, заставляя терзать ни в чем неповинную куртку? В последний раз Егор оглядел тихую деревеньку, нервно сглатывая сдавливающий ком горечи. Он был так ничтожен перед своими инстинктами, что лоб его покрывался едва заметной испариной. Шура же спокойно, ни на кого не обращая внимания, закуривал очередную папиросу, да, причем так элегантно и мастерски плавно, что сердце начинало учащенно биться. Левчик заставил себя прекратить созерцать чарующего друга и перевел болезненный взор на более темную и неприметную фигурку, в виде Глеба. Тот казалось вообще отошел от реального мира, судорожно теребя пальцами подаренный в доме семьи шарф. Он истерически качался из стороны в сторону, будто случилось что-то непоправимое, но глаза его были полностью лишены человеческих эмоций, опытно отводя подозрения.       Смердящая машина действительно была сильно потрепана извечными перевозками товара из этой угнетенной деревеньки в вечно живой город. Правда Смоленск ни особо отличался в те времена от обычных областных центров столицы (да и сейчас так же), лишь возводя себя в пределах только собственного ареала хоть какой-то присущей каждому городу культурой. Кузов ЗИЛ-а слегка покачивался даже тогда, когда грузовик стоял на месте с заведенным мотором. Про запах собственно и вообще не стоит еще чего-то прибавлять, да и не привлекает это нудное описание моих читателей. Впрочем, стоит учесть многие изъяны, чтобы понять насколько тяжело передвигаться едва проснувшимся, утром, в какой-то Богом забытый город на вообще небезопасной тарахтелке с тупоголовым мужланом. И каких только приключений себе не находят на уже изрядно побитую голову подростки. — Ну-с…в путь! — зачем-то воскликнул себе под нос водила, потянув скрипящую передачу.       На удивление молчаливым и угрюмым ребятам грузовик тронулся с места, назло природе создавая клубы серого вонючего дыма, которые так неприятно били своим смрадом в нос. Из-под прочных шин брызнули коричневые капли от луж, заполнявших каждую ямку в тропинке из-за минувшего этой ночью проливного дождя. Опадающие березы замелькали странным хороводом, а деревянные домики пустились за ними во всеобщий траурный танец. Серое небо стало сгущаться, жадно поглощая лучи только проснувшегося солнца черными стаями туч, напоминая о грядущем ливне. Где-то вдалеке был преодолен тот темный, сказочный лес, а следы от шин вертлявыми дорожками вели к тому вечно ветреному полю.       На душе царило нарастающие беспокойство, и все больше становилось противно, отдаваясь скверными вспышками теплых домашних воспоминаний в голове. Неужели неуместная жалость начинала проявляться за столь малый срок? И хотелось вернуться в те родные края, где каждое утро стояла записка с застывшей невкусной перловкой на столе. Нет, безусловно, нет. Только неизведанность и грядущие проблемы будущего уже не пугали, они начинали браться за дело и нещадно трепать неокрепшие тушки птенцов, рано вырвавшихся из гнезда. — Глеб! — внезапно разрушил гул мотора исступленный девичий крик, такой тоненький и хрупкий, что невозможно было поверить, как он перекричал это зловещее рычание и не раскололся на тысячу осколков.       Затуманенные глаза кудрявого парнишки метнулись в сторону источника столь громкого звука и с ужасом поглотили представшую перед ним картину. Худенькая девушка в каком-то старом задрипанном платьице бежала, раздирая подошву своих дешевых красных сапожек, ее не уложенные русые волосы развивались на ветру, а лицо излучало просящую надежду. В нее летела противная грязь из-под колес грузовика, нещадно прилипая к и так замызганной одежде, но упорная, хотя такая слабая, девочка раненой птицей летела к цели, еще и держа в руках небольшой саквояж. Из больших широко распахнутых глаз текли слезы от порывистых потоков непогоды, стекая по впалым щекам прямиком к потрескавшимся блеклым губам, которые незаметно улыбались, глупо полагаясь на обрывистый шанс.       Лева неожиданно прозрел и похолодел от испуга, узнав в этой тоненькой фигурке увиденную вчера в доме семьи, приютившей ребят суровой ночью, — дочь хозяев. Эта незнакомка, почти спотыкавшаяся во время затруднительного бега за машиной, являлась оскверненной деревенской девчушкой по имени Варвара. И как же было страшно наблюдать за тем, как она пыталась ухватиться за последний свой рывок в настоящую жизнь, чтобы вдохнуть глоток любви, находиться по воле своего сердца и разума рядом с Глебом.       В голове бились отчаянные мысли: хотелось и рвануться вперед, чтобы протянуть руку несчастной Варе, и при этом думалось просто дождаться физической реакции виновника всего торжества. Только вот Самойлов продолжал шокировано таращиться на жалкие попытки девушки догнать скорый «поезд» в ее будущую счастливую жизнь. Его ступор произвел яркое впечатление на более сосредоточенного Шурика, который молниеносно переместился к краю грузовика и потянул свои длиннющие пальцы навстречу девушки. Она же в свою очередь пыталась ускориться, начинала заливаться слезами уже не просто от ветра, а от боли, сдавливающей ее настрадавшуюся тушу. Варя была сломлена всей своей коротенькой жизнью, проведенной в этом захолустье, пройдя через врата реального ада на Земле, отпечатавшемся ей длинными шрамами почти по всему ранее девственно чистому телу. — Брось! Не смей ей помогать! — завопил Глебсон, нервно тряся руками, и рванулся было к Саше, чтобы помешать тому совершающееся благотворительное действо.       Голубые глаза несовершеннолетнего подростка внезапно оживились, выходя из черной думы, и Егор неожиданно сам для себя рвано ухватился за горло вмиг опешившего Глеба, со всей ненавистью сдавливая его пальцами. Кудрявый даже не успел сообразить, как начал задыхаться от столь ярого порыва злобы со стороны путника, пока единственная защита сейчас занималась спасением представительницы прекрасного пола. Он пытался что-то прохрипеть, со страхом вглядываясь в налившиеся кровью взгляд напротив, который пожалуй душил похуже рук. Сознание переставало слушаться и разрывалось между несколькими непредвиденными событиями. Откуда взялась Варя? Почему Самойлов-младший с таким отвращением пытался избавиться от бедной девчонки, которая бежала уже на последнем издыхании, робко протягивая тонкую кисть Шуре, сохранявшему спокойствие и былую серьезность. Лева наконец прозрел. — Избавиться от нее решил?! — зашипел Левка, сталкиваясь лбами со своим противником до темных синяков, которого он так давно подозревал в порочных делах. — Тебе тогда было мало?! — Ей…здесь…не место… — сплевывал кудрявый, в страхе сжимая куртку злейшего врага. — Ты все подстроил, — внезапно перешел на срывающий полушепот русый мальчишка, вдалбливая каждое слово в самое ухо Глеба. — Мразь! Ей ведь даже восемнадцати нет… — Ты…не понимаешь…не знаешь…       Егор хотел было выплеснуть следующие зловещие заявление наглому кудрявому парню, который за свой грех готов был действительно подохнуть под силой костлявых пальцев, но помешало заключению смертного акта недовольное пыхтение и тихие всхлипы. Саша с силой схватил венозную ручку девушки и потянул на себя, придерживая незнакомку другой рукой под плечо. Ее ноги уже изрядно израненные, со стекающими струйками бордовой крови из открытых порезов и темными синяками, подламывались прямо под огромные колеса грузовика, от чего в голове вспыхивало жуткое чувство, что юная девица сейчас угодит прямо в лапы страшной смерти, переломает все кости, превратившись в груду кровавого месива. В ее глазах блестело столько ужаса, что некуда было от него скрыться, и Леве думалось запомнить этот взгляд на все последующие века, узрев его еще не раз в своих неспокойных кошмарах. Он искренне винил в этих делах Самойлова и еще тогда догадался, что именно он сотворил Варвару такой, какой она являлась сейчас: апатичной, странной и отчужденной от мира. Каким образом — в этом голубоглазый не разобрался, но он был точно убежден в своих подозрениях, что даже изнасилование неслучайно в такой-то Богом забытой деревушке, с толком незнакомой ему персоной. Глеб сам выдал себя желанием отвязаться, словно от старой вещицы или брезгливой падали, в виде Варвары.       Плюнув на безразличную, не рыпающуюся тушу в руках, Левка с искаженным отвращением гримасой отбросил Самойлова в сторону, наградив того напоследок душераздирающим взором, сулившим на веки поставленный крест. Ведь всякий ответственен за совершенное собой деяние, и, если бы Егор не чтил всем своим уже порядком прогнившем и тоже порочным нутром вечный круговорот справедливости и честности, то, безусловно, не стал бы напарываться на Глебсона, зная о вкладе, который делает его брат в грядущее лучших друзей.       Младший повис на грузе безвольным трупом с едкой холодной усмешкой на губах, наблюдая, как глупый подросток поспешил на помощь второму, вечно отзывчивому и вроде никогда несломленному путеводителю. Кудрявому было до коликов в животе смешно, правда, беззвучно, так что хохот не мог вырваться наружу, а поглощался черными тенями внутри. Его с виду отупленные глаза теперь всматривались в лохматые патлы Вари, в ее несчастное болезненное лицо и ноги, которые вот-вот оторвались от грязной земли, как раз когда ЗИЛ начал выезжать на нормальную дорогу, усиливая скорость до невозможного темпа для обычного человека, а грязь все липла и липла к окровавленным царапинам. Еще рывок и двое не совсем крепких парней выудили рыбку на песчаный берег истины.       Вокруг замелькали какие-то просторные поля, в которые от безудержной меланхолии хотелось броситься, чтобы зарыться в мягкую расслабляющую золотистую рожь. Холод продолжал проникать вместе с ветром под тоненькую ткань куртки, а странное небо хмурилось, предупреждая людей, что желает заплакать по какому-то отродью, вроде тех, что находились теперь среди четверки, когда маленький живой комочек устроился на заостренных коленках Левы, а он с жалостью поглаживал незнакомку по отросшим грязным волосам, пытаясь снова научиться дышать из-за накрывшего его липкого страха. Девушка плавно прикрыла длиннющие пышные ресницы и сладко задремала, не обращая внимания на жжение в каждом открытом порезе. Шура в сторонке снова закурил, выдыхая клубы сизого дыма в воздух, что красивыми узорами улетали за пределы кузова мчавшейся машины с релаксирующим нервную систему после пережитого ужаса монотонным жужжанием резины по ровной дороге. Водитель кстати так ничего и не заметил, внимательно, неотрывно вглядываясь в стремившийся путь, зиявший в лобовом стекле. И только Глеб, накрывшись собственной курткой, пытался отодвинуться подальше от ребят, насколько это было возможно, чтобы полностью погрузиться в свои тленные, бренные мысли, пожиравшие его напополам с личной совестью. Он опять незаметно проглотил парочку кругленьких таблеток.       Пожалуй, им стоило всем сделать глубокий вдох и выдох, поразмыслить над дальнейшим поворотом путешествия, а только потом выдвигать решение о том, что же будет дальше, когда к группке присоединился еще один голодный, но мало того, что физически, так еще и морально слабый желудок. Такой же больной сознанием и пороками жизни. Наверное, именно жуткие ошибки и грязь объединяли теперь друзей в замкнутый круг, в который не вписывался разве что только Шура, правда, и того в связи с трудностью обстоятельств могло втянуть, словно наркотиками, в мокрую реальность бытия. Головы ребят уходили кораблями в открытое море и плыли, забываясь. Действительно нужен был перерыв перед очередной перепалкой и нелегким разговором с гостей судьбы.       С течением времени вокруг стали образоваться небольшие здания, в основном это были, либо одинокие редкие пятиэтажки, либо обычные деревянные домики. Поэтому особо ничего не менялось. Планер оставался таким же скудным и до серости скучным. Погода по-прежнему неприветливо усмехалась обитателям земли, в итоге послав из поднебесья короткий моросящий дождик, но при этом сумевший слегка намочить одежду и вызвать к себе привычное противное отторжение. Грузовик пошатывало все же не на лучшей дороге к городу, изредка образовавшей глубокие потрескавшиеся ямки в асфальте, от чего друзей подбрасывало в хлипком кузове машины. Водитель своей развалены частенько зевал, облокотившись плечом на дверь, и рулил единственной рукой. За немалый час пути начинало клонить в полузабытый сон, так что веки, никого не слушая, уже сами собой закрывались, будто налившись тяжелым свинцом.       Получше укутавшись в одежду, чтобы окончательно не окоченеть, Шурик тихо задремал, привалившись головой к какому-то ароматно-пахнувшему грузу, напоминавшего бабушкины специи или только-только свежезаваренный чай. Руки парень тщательно упрятал в длинные рукава, дрожа от холода всем телом, а в голове мечтая о скорейшей уютной остановке, хотя бы на пару часиков, чтобы нормально отоспаться и согреться в объятиях какого-нибудь старого, но теплого пледа. Саша тоже далеко не был накачен тяжелым железом и ему, как всем нормальным людям, отчаянно грезилось выспаться, ведь тех часов в селе просто не хватало для утоления столько затраченных сил за время похода. И, конечно же, так рано наградившей своим присутствием мерзлявой осени, которую гитарист всей душой не любил. Он же не являлся бесчувственной скотиной, а лишь умел с годами сохранять свою расстановку и реакцию в любых затрудненных случаях, поскольку ненавидел жаловаться на жизнь, дарованную и так не навсегда. Нытье вообще не было в его стиле, да и частенько длинноволосый презирал слабость, обращенную в словах к народу, проявляя ее в единственном экземпляре, как исключение, для ободрения Левчика, лучшего друга, в конце концов, или даже в переносном значении младшего брата, о котором надо заботиться и уберегать от любой напасти, хранить подобно зенице ока.       Егор тем временем даже не ставил в планы временный сон, пока кукожился в безобразно маленьком деревянном отсеке грузовой машины. Парень вообще предпочитал погружаться в кошмары только тогда, когда вокруг не свищел пронзительный ветер, треплющий патлатую шевелюру, а гудящие советские автомобили, не пролетали с таким нервным гулом, что хотелось заткнуть уши белой ватой: в общем, любой мешающий его нервной системе потусторонний звук. Возможно, с психологической точки зрения это объяснялось тем, что голубоглазый слишком привык к комнатной тишине, где царило его творческое уединение с самим с собой, да и где в основном он спал очень мало часов, считая время очень дорогой штукой, которое надо растягивать и тратить с умом на полезное дело, вроде написание под светом фонарика очередных загадочных стихов, изливающих всю черную дырку в душе любого поэта, все его горестные, счастливые, разные эмоции.       Глаза мальчишки слезились от хлеставших потоков зловещего ветра, тело дрожало, словно в лихорадке, сухие губы едва слышно всхлипывали от холода, но он упорно продолжал держать подле себя, точнее прямо на своих трясущихся коленках, маленькую беззащитную девушку, которую за это время успел разглядеть от самой макушки головы до кончиков старых потертых сапожек. Никогда еще его не жгла настолько сильная жалость к какому-то человеку, незнакомому, правда явно нуждающемуся в хотя бы мизерной помощи, скрывавшейся под маской тяжких проблем, нечестно легших на плечи такого хрупкого настрадавшегося создания.       Из-за своей худобы Варя была до дикости легкая, на вид омерзительно беззащитная и готовая рассыпаться по абсолютной случайности на тысячу маленьких осколков, лишь от одного страшного прикосновения. Удивительно, что на ее утонченной головке еще красовалось столько густых вьющихся пепельно-русых волос, сейчас надежно согревающих ее вздрагивающее от испуга личико во время болезненной дремы и тоненькую белую шейку. Так же не переставало производить впечатление на Левку то, как гибко согнулась в калачик и поместилась на его ногах эта особа, ни разу не поменяв затекшего положения. И каждый раз, в душе ярого подростка возникали удушливые мысли по поводу подозрений Самойлова, которые только усиливались, когда поэт внимательно осматривал незнакомку и мысленно ужасался, осознавая ее до тошноты юный возраст и испытывая всем нутром угрызения совести вместо реального виновника, возможно сидевшего поодаль от него.       Кстати, изредка Лева поглядывал и на Глеба, сразу воротя нос от запаха кровавого отвращения. Ранее он был совершенно другого мнения об этом пусть и холодном, но вроде просто своеобразном человеке со своими странностями и страхами внутри. Не тут то было — пороков в кудрявом подлеце оказалось в перевес с его нормальными качествами. Правда, все это могло быть лишь взаимоотношением между ними, но никак не проявляться в душе у героев на деле, соответственно Егор мог ошибаться, иногда находя отклик этой мысли у себя в мозгах, но твердо топив его кипящей жаждой справедливости. Сам Глебсон, подперев рукой подбородок, усмехался глупости и наивности попутчика и наблюдал за убегающей потонувшей в блеклом тумане растительностью в пределах рычащего вонючего грузовика, находя там личный покой, снотворное для нервов. А может на него просто так действовали пока неизвестного вам рода таблетки. — Что случилось?! Где я?! — вдруг взвизгнул пронзительный девичий голосок, вмиг заставивший во всех смыслах пробудиться участников группки. — Маменька! Бог мой!       Внезапно проснувшаяся, всклокоченная и морально вымотанная гостья от страха нечаянно пнула коленкой незнакомого ей Левку, все это время чутко оберегавшего ее сон, разбудила недовольно заворчавшего Шуру, который пытался разлепить слипшиеся веки и протереть их от серой пелены дремы тыльной стороной ладони, и естественно заставила ошарашенно оглянуться Глебсона. Он мгновенно похолодел от назревавших проблем и разговора, прокручиваемого в его голове сотню раз с сотнями поворотов событий, ведущих в большинстве случаев к не минующей гибели и так срывающегося доверия.       Патлатая неаккуратная девочка нервно захлопала огромными вычерненными глазами, оглядывая представшее вокруг нее. Она с ужасом осматривала, ранее державшего ее, Левчика, который теперь корчился от невыносимой боли в паховой области тела и тихо постанывал, крепко сжимая челюсть. Осматривала Сашу, находя что-то забавное в его длинных волосах, от чего на мгновение даже нервно улыбнулась, но тут же перевела взор на бледное с прищуренными холодными голубыми глазами лицо. Эти кудрявые завитушки волос и странные жесты пальцами в глубоких карманах до одури дерганная Варя узнала сразу же, и ослепилась вспышкой недавно произошедших событий волной воспоминаний, чуть попятившись назад, где мелькал под колесами назойливый серый асфальт. Холодные руки ее в исступлении схватились за шею, когда девушке показалось, что воздуха в легких вдруг стало не хватать, и в итоге он просто перестал поступать из-за вставшего в горле горького комка наворачивавшихся слез. Варвара дрожала, но при этом не двигалась с места, впрочем, как и напрочь застывшие выструганными статуями товарищи.       И вот, если бы не настроившийся каким-то образом после сна Саша, внимательно следивший и прогадывающий дальнейшие непоправимые действия испуганной девчонки, то та бы сейчас снова могла оказаться погибшей и окровавленной всмятку под шинами, плетущегося сзади грузовика старенького автомобиля. Варвара, не рассчитав своих нервных жестов, равновесия и малых сил, взметнув руками к небу, и захотев было броситься к тому, кто вечно будет ей усладой души, позабыла про то, что располагалась на краю ревущей машины, и тело ее внезапно начало клонить в сторону когтистой смерти. В последний раз она вдохнула в себя полной грудью глоток драгоценного воздуха, являвшегося ей единственной свободой, и тут же молниеносно оказалась в руках уже привыкшего к «профессии» спасателя Шурика, которого начинало это все конкретно выводить из себя тремором пальцев. Он прижал к себе незнакомую девчушку и застыл, полными страха глазами, на убегающей дороге, где казалось растекалась лужа противной крови и местами раздробленной туши. Этот след непоправимо остался в его душе. — Глупая, какая ж ты глупая! —  первый раз впал в отчаянье длинноволосый парень, до боли сжимая пальцами тонкую талию Вари — пусть и она была толком никогда ему не виданной девушкой. — Что нам теперь с тобой делать… — А я говорил, что ее надо оставить, — недовольно фыркнул Глеб, попытавшись нагло вытянуть ноги прямо на сложенный водилой груз.       Варвара мгновенно встрепенулась, ее взгляд загорелся миллионами искр и снова потекли длинные струйки соленых слез, грудь зашлась в рыданиях, изо рта начали вырываться продолжительные всхлипы, а пальцы, ответно сжимавшие острые плечи перепугавшегося Сашки, слегка оттолкнули его, чтобы вырваться из столь продолжительных спасительных объятий. Девушку изнутри разрывало отчаяние, и всепожирающая организм боль. Казалось, что она находится в какой-то неведомой никому прострации, вокруг нее странные лица, которые, то ли желают добра, а то ли жуткого зла. Казалось, что все ее прошлое было сном, а сейчас становится явью и от этого так тяжело дышать бесплатным воздухом. И бедная, ничего не подозревающая особа из-за того далекого, но вечно ходившего за ней попятам насилия просто забыла всю истину, всю чистую неподдельную правду, поэтому отныне ничего не могла доказать, а правильнее сказать: просто не помнила, что этого хотела. Она оказалась психологически убранным свидетелем от тех тайн, что не следовало ей знать, и кому они теперь принадлежат — неизвестно.       Не успели ребята и оглянуться, как зашедшаяся в плаче Варя вырвалась из силков Шуры, который невольно повалился рядом со смущенным ситуацией Левкой, еще не отошедшего от небольшого укола ревности, когда Саша обнимался и что-то шептал этой гостье. Девчонка позорно проползла на коленках и исполосованных шрамами ладонях к гордо восседающему Глебу и уткнулась остреньким носом ему в грязные ботинки, умоляюще обхватив их пальцами. Эта картина была непозволительно жалкой, вызывающей к себе омерзение и непонятный холодок, пробегающий по позвонкам далеко не от непогоды, которая как раз послала на землю очередной мелкий дождик, от чего волосы и одежда начали неприятно прилипать к телу. Серые тучи, хмуро засевшие на небесах, подчеркивали странное действо, похожее больше на искупление грехов, исповедование несчастной девочки этому наглому, усмехающемуся парню. Его холодный, но при этом игривый взгляд наблюдал и упивался тем, как глупенькая девочка чуть ли не целовала ему ноги, толком не могла ничего вымолвить из-за мешающего ей плача и сгибалась в спине, думалось, уже более некуда. — Прости меня, Глебушка, родной мой, любимый… — через всхлипы шептала охрипшем голоском Варя, теребя замызганные джинсы кудрявого. Она прятала свои глаза от прожигающего ее насквозь холодного взора и беспрерывно рыдала, будто в том, в чем девушка провинилась, было непоправимо и ужасно. — Я так к тебе…хотела. Глеб, прости, прости! ..       Но Глеб молчал, ему отчего-то хотелось нервно рассмеяться в голос в зашедшейся истерике, и лишь самообладание не позволяло этого сделать. Он осознавал и гордился тем, как без ума по нему эта идиотка, как не блещет она своими мозгами без него, а после изнасилования стала похожа на послушную собачку, которая будет преданно следовать за ним. И парень мог бы воспользоваться этой прихотью, мог бы потонуть в омуте вечной ее любви, но лишь брезгливо вырвал свои конечности из тоненьких пальчиков девушки, отвернувшись обратно к убегающей в дорогу природе, и натянул на себя черный капюшон, чтобы защитить пышную шевелюру от пулей дождя. Единственное, что он едва уловимо буркнул, так это было: «отвали».       Варвара зарыдала еще пуще прежнего, продолжая сидеть в низкой для себя позе и не обращать внимания на холодные моросящие капли, ноющие мышцы после того затруднительного бега и колотившееся в агониях сердце. Ей было настолько больно, скорее даже горько: влечение ее безответно, деваться теперь больше некуда, лишь пропасть где-нибудь на задворках города, в который они в скором времени должны были приехать. Длинные волосы растрепались и слиплись, платье испачкалось местами в слякоти, местами в крови. Ее считай, скинули в обрыв и оставили там мертвой без собственного гроба, в обрыв под названием «ад» или «реальная жизнь».       Все это бренное время Лева был словно ежик в тумане, потерявшийся на тропах правосудия. Он наблюдал за странной картиной с самого начала и уже окончательно сбился в своих догадках: кто прав, кто виноват. В душе его царил сумбур, а всегда правильная справедливость, вроде до сих пор не покинувшая его, теперь кричала, что толком ты, голубчик, не разобрался в деле, так лучше бы изначально в него не совался. Голубые глаза до сих пор отрывисто разглядывали несчастную девушку, не сдвинувшуюся с места и не нарушившую настолько унизительную позу, что действительно хотелось ее тепло обнять, несмотря на невыясненность ситуации. Поэтому подросток сразу обвинил свою ранее проявившуюся глупую ревность, хотя прекрасно понимал, какое неподходящее тогда было мгновение для разборки в собственных порочных чувствах. А сейчас, когда Шура был так близко, что почти касался свои горячим отрывистым дыханием, Егор из-за переизбытка информации, ослепленный шоком просто напросто перестал находиться в своем теле, желавшего вкусный грех. В общем, это было и к счастью, ведь возможно дурное влечение вскоре могло пройти и не преследовать бедолагу на каждом шагу, а может, это было лишь временное явление.       Несмотря на то, что на улице уже постепенно начал разгуливаться день, из-за обычного дождика, который уже начал переходить в серый продолжительный ливень, вокруг заняла место, будто предвечерняя, темнота. И густой сизый туман, спустившийся, словно прямиком с черных плачущих небес рассеялся по земле. Разных размеров дома, раскидистые деревья и все живое красиво тонули в нем, обращая весь мир в сказку, только в нашем случае очень печальную и грустную сказку, в которой побеждает зло, а не добро, все составляющие ее персонажи подлые твари, оживленная падаль, и последний лучик света, надежды страшно утонул в сезоне дождей прямо у всех на глазах. Машина мчалась, казалось, не разбирая дороги, пока ребята, жалко скукожившиеся в кузове, отходили от очередного события не более пяти минут, поскольку всегда стоит начать решать проблемы изначально, не откладывая их лениво на потом. — Варвара, если я не ошибаюсь, иди сюда, пожалуйста, нам нужно всем поговорить, — внезапно огласил Саша, приведя себя в привычное холодное спокойствие.       Девочка подняла свой плачущий взгляд на длинноволосого и, проглотив очередную порцию нескончаемых слез, так же, не позорясь ничего, подползла к нему и внезапно для всех зарылась парню в легкую куртку, обхватив воротник своими тоненькими пальчиками, точно дети так делают, когда просят их не ругать. Она опять стала рыдать, смачивая и так влажную одежду гитариста солеными капельками. Лева попытался коснуться спины Вари, но тут же почувствовал на себе предостерегающий взор друга, который сулил, что ей сейчас и впрямь не стоит мешать, а если давить на жалость, то будет только хуже: ей дольше отходить. — Не бросайте…меня! ..Прошу вас, — отчаянно хрипела она, теребя ни в чем неповинный воротник, — Глеб хороший, он не такой… Он попросит… и я не буду обузой… Правда! — Все-все, перестань, — Шура похлопал девицу по плечу и перевел взгляд на отвернувшегося Самойлова. — Глеб, не будь такой черствой скотиной… — Мне некуда идти! Простите… возьмите с собой! — снова завыла Варвара, перебив своими мольбами речь кареглазого, да так, что ребята испугались встретить реакцию водителя. — Тише. Никто тебя не оставит. — А это, позвольте, здесь решу я, — надменным тоном пронесся голос Глебсона, накалив атмосферу. Он мельком глянул через плечо на путников исподлобья, а губы скривил в едкую усмешку. Грудь Вари стала еще больше вздрагивать, а лицо окончательно скрылось в куртке Саши. — Это, что блять еще значит! — разъяренный Лева не смог сдержаться и все-таки вступил в перепалки, сверкая глазищами. — Она еще маленькая, чтобы ее просто взять и выкинуть посреди улицы, в незнакомом городе… Значит мы должны ее отправить домой. — Левчик, этого мы вряд ли сможем сделать. — Твой друг дело говорит, — задумчиво выкинул Глеб. — И девке шестнадцать лет, не пропадет. — Ну, и суки же вы… — Лев, я же сказал, что мы ее не оставим! —  внезапно повысил голос гитарист. — П-пожалуйста… — мямлила девчушка. — И что ты собираешься делать?! — тоже не выдержал Самойлов, обращаясь к уже готовому на все Шурику.       Глубокая, разъедающая тишина накрыла товарищей и лишь стук крови в ушах слышал каждый в своем сознании. Они действительно ничего не могли сделать, ведь если бы взяли с собой Варю в Москву, то там бы не пристроили ее даже в нормальный приют для сироток, без документов, да впрочем без ничего. Оставалось только отдать девушку на волю судьбы, но это выглядело бы довольно жестоко и выходило бы за рамки общепринятых человеческих норм, по крайней мере, у двоих неразлучников. Глеб мог пойти на все, спокойно переступить черту жалости, поскольку самого его частенько выбрасывали, как помойного пса, а он «тварь живучая» все равно продолжал бороться, несмотря на преграды, временное одиночество, бойню и многое другое. Да и понимал, что Варвара только представляет из себя слабенькую девочку, а на деле, по долгим отношениям с ней кудрявый знал истинный характер этой особы, который просто не состыковывался с ее возможной погибелью, а только с упертым выживанием в среде реальности. — Придумаю, — наконец-то ответил севшим голосом Шура и горько вздохнул, что не смог скрыть от ушей Самойлова-младшего. — Видишь. Да ты сам толком не знаешь, что предпринять, — цыкнув, взмахнул руками кудрявый, — поверь мне, я видел многих, и она сможет подняться на ноги даже в чужом городе. И, дорогой Егор, вроде так ваше настоящее имя (усмехается), я под твоим надзором пристрою ее в общежитии, в котором кстати и мы сможем временно перекантоваться. Она будет получать от меня пособия, а потом работать и оплачивать койку. Все будет в порядке. — В порядке, говоришь?! Глеб, блять, да ты посмотри на нее… — продолжал настаивать Лева. — Смотрю и знаю ее куда больше, чем ты. — Но… — Лев, он прав. Сейчас он действительно прав… По другому мы ей не поможем. — То-то же, — снова отвернулся Самойлов, породив за собой теперь навсегда застывшее молчание.       Лева тонул в разгорающемся котле возмущения, но при этом ни словом, ни духом не посмел сказать что-то против идеи ребят. Только все равно было жалостно смотреть на эту убитую горем девочку, которая уже явно не хотела отлипать от куртки длинноволосого. Тот лишь изредка поглаживал ее по спутанным волосам, скорее на автомате выговаривал ей что-то приятное, а сам задумчивым взором смотрел вдаль. Он действительно отлично излучал спокойствие, передававшееся по маленьким глоточкам даже Егору, но все-таки была та искорка недоверия в карих глазах, а значит Шура тоже еще толком не согласился с мыслью Глеба, ведь переживал за Варю своей праведной совестью, хоть и прекрасно понимая, что потом они все равно с ней не встретятся. Ситуация была довольно двоякая, от того очень тяжелая для принятия каких-либо решений, да и разделила она их команду на «каждый сам за себя», так что проживать этот нелегкий путь вместе становилось с каждый днем все все труднее и труднее.       Еще целый час ребята провели в глубокой тишине, не произнеся друг другу и слова, полностью уходя в свои бренные мысли. Монотонное жужжание шин стало более явным от того, что дорога окончательно выпрямилась и походила теперь на городскую. Впрочем, они и не заметили, как въехали в Смоленск: город на границе будущих Белоруссии и великой России, вместо привычного СССР. Такие же кирпичные пятиэтажки окружили со всех сторон вместе с деревянными старыми домами и начали сдавливать своим зловонным воздухом выхлопных газов и различного вида отходов, от чего даже дождь здесь казался намного серее и унылее, заполняя собой всю тоску в сердце. Его капли падали в коричневые лужи, по которым проходились черные фигурки прохожих с такими же черными мрачными зонтами и равнодушными масками на лицах. Разноцветные витрины каких-то магазинов сулили о том, что здесь наконец-то более-менее нормальная цивилизация и при случае можно что-нибудь да посетить, правда то, на что сейчас не хватает времени и сил. Город был однообразен и скучен, даже по приезду в центр, где по сути должен был располагаться рынок, на который так спешил водитель. Какой был сейчас час — тяжело сказать, ведь солнце буквально затопила свора черных туч, и лишь стена ливня потихоньку стала исчезать, уступив свое место редко падающим с темного неба каплям.       Когда вонючая рычащая машина затормозила возле парочки расположенных на асфальте палаток рынка, друзья мгновенно встрепенулись и разлепили уставшие глаза, выбираясь из-под курток, которыми они ели-ели укрывались во время дождливой поездки. Конечности ныли от неудобства, да и вообще все пережитое очень нехорошо сказывалось на самочувствии. Но, к сожалению, надо было действовать и пытаться оклематься, пока водитель не заметил зайца в кузове, что не смог себя оплатить, да и к тому же сейчас предстоял долгий пеший путь.       Шура, оставаясь на холоде в одном только свитере, быстро прикрыл заторможенную Варю курткой, которая целиком поглотила ее тоненькое сжавшееся в комочек тельце, словно маленького щенка. Он помог ей быстро вылезти из кузова ЗИЛ-а и отбежать в сторонку метров на пять, от чего мужик, временно копошившиеся у себя в кабине, должен был не заметить внезапную гостью. Остальные же молниеносно собрали все свои вещи и так же спрыгнули с огромной машины на мокрый асфальт. С рынка отчетливо пахло свежим мясом, что непременно заставило с неприязнью почесать нос. Впрочем, это было только начало. — Так, ну, что тут у нас… — водитель открыл дверь и вышел из кабинки грузовика, направившись к своему деревянному кузову. — Сейчас проверим, не сперли ли вы у меня чего, и можете валить на все четыре стороны.       Глеб презрительно хмыкнул, насмешливо поглядывая за действиями здоровенного амбала, который полез внимательно проверять свои драгоценные харчи. Кудрявый скрестил руки у себя на груди и удрученно вздохнул, чувствуя на себе пожирающий взгляд, но, не желая оглядываться, чтобы убедиться в том, что это была Варвара, которая стояла недалеко от них и жалась от холода в куртке кареглазого, скорее случайно, чем осознанно натянув капюшон на грязную голову. Ветра, к счастью, такого как на открытом пространстве не было, поэтому хоть на немного, но все же, было теплее, от чего Саша нормально стоял в одном свитере, пока Лева подавлял желание его приобнять, чтобы слегка согреть, будто невзначай, как раньше, по дружбе. Странно, но все эти жадные и порочные мысли снова начали его посещать, едва ли мозг освободился от других размышлений на тему других проблем. — Угу… свободны.       Ничего не сказав напоследок и даже не поблагодарив, парни подошли первым делом к Варе, которая от страха готова была в одиночку улизнуть отсюда, лишь бы больше никогда не стоять на таком открытом месте, да еще и в таком виде. Здесь очень часто шастали люди, укоризненно осматривая голые исцарапанные ножки девушки, пока шли, скорее всего, на рынок за продуктами. Ее пугали даже обычные бабушки с огромными тюками в клеточку, в которых однозначно можно было перенести все и, если постараться, спрятать чей-нибудь труп. Удивительно, как дамы такого преклонного возраста самолично таскали настолько тяжелые сумищи с огромным провиантом еды, а бывало не только с ним.       Ребята буквально на несколько минут остановились в абсолютно немом молчании, чтобы закурить, а только потом решили переговорить дальнейшие действия. Варя даже закашляла, отмахиваясь от смрадного дыма потонувшей в рукаве кистью. Шура так жадно втягивал сигарету, будто уже не курил более года, а возможно просто сильно перенервничал, а Лева привычно отводил загадочные глаза, пытаясь не вызывать к своей стеснительности слишком много лишних вопросов и тоже как-то нервно стряхивал пепел себе под ноги. Этот страстных грех слишком сильно вжился в него, чтобы теперь уходить из мыслей о нем надолго. Он стал его личным наркотиком притяжения и вечной задачкой по математике, а еще, наверное, таким же позорным клеймом, как изнасилование для бедняжки Варвары и для любых людей с подобными омерзительными проблемами или случаями из жизни. Невыносимое влечение травило душу ядом, даже при малейшем взгляде на искусно затягивающегося гитариста. Какой же ужас и холод овладевал Егором, когда он рассуждал сам собой, внутри на тему истоков своей аморальной болезни. — Сейчас в общежитие пойдем, — прокашлявшись от того, что слишком давно не брал в руки сигарету (будь проклята эта Чертова экономия), тихо проговорил Глеб, в основном обращаясь к кареглазому, — договариваться о ней.       Варя нервно встрепенулась и слегка задрожала от страха, когда поняла, что более не видать ей любимого Глебушку. Сердце ее облилось кровью и неистово заныло, отдаваясь глухими редкими ударами в настрадавшейся груди. Неужели от нее действительно решили избавиться? И лишь одна мысль согревала ее: все это было сделано по воле Самойлова-младшего, а если он эдак решил, то пусть так и сбудется. Девчонка сразу же опустила голову, уткнувшись глазами себе под ноги и натянув капюшон еще ближе к носику, чтобы совсем было не видать ее горестных чувств. Она прикидывала, как будет скучать по своему Глебу в четырех стенах общежития и лишь по пособиям вспоминать его мягкие длинные кудри и холодный, но такой родной взгляд ледяных глаз, в котором раньше помещалось целое голубое небо, но разрушилось в один из судных дней. — Нам придется разойтись на пару часов, — серьезно начал Шура, заставив удивиться всю команду. — Не понял, — Глеб задумался. — Ты отведешь Леву в общежитие, отдохнуть, и договориться насчет проживания Вари, а я тем временем с ней пойду в магазин одежды. — Зачем? Да и деньги где ты возьмешь? — Ты смеешься? Посмотри на кого она похожа, — кивнул Шурик на девчонку и, расстегнув один из карманов своего рюкзака, достал оттуда несколько рублевых купюр и начал их перебирать: отсчитывать. — А деньги у меня про запас были. — Воля твоя, — буркнул Глебсон и, поправив свою сумку, приготовился вести товарищей к цели. — Пошли.       Серые толпы людей окружали вокруг, они стремились к себе домой, и абсолютно плевали друг на друга. Этот маленький городок оказался таким же будничным, как и все остальные. Здесь точно так же царило извечное уныние, которое ходило с удушливой цепью на ногах взад и вперед, понимая, что траектория является замкнутым кругом. Витрины обветшалых магазинов скрывали за собой угрюмых посетителей, старые автомобили очень редко проезжали по потрескавшимся дорогам, каждое окно, будь то небольшого кирпичного здания или маленького неприметного домика, было обязательно закрыто непроницаемыми шторами. Такая странная и темная атмосфера здесь жила, хоть и довольно типично это было для такого далекого расположения Смоленска от столицы.       Друзья молча следовали за Глебом, смотря прямо перед собой. Их не смущали случайные взгляды прохожих, которые дивились столь непристойному или же просто отвратительному виду ребят. Ведь незнакомцем не суждено быть судьями того, с кем они собственно ни разу и словом не обмолвились. Ох, уж эти установленные стандартные рамки для всех. Если бы не они, человечество до сих пор бы разгуливало по городу и, при случае наличия языка, спрашивало у любого по сотню раз на дню: «который час?». Сейчас первое принимают за второе, от чего стесняются даже подойти на улице, когда требуется срочная помощь или легкий ответ на мимолетный вопрос.       Шурик бережно сжимал маленькую холодную ладошку Вари, тем самым заставляя ее ускорять шаг и не сбиться с пути. Она до сих пор жалась в чужой куртке, пытаясь скрыть свое чумазое лицо в капюшоне от посторонних сжигающих взоров, и до дикости смущалась своей навязчивой нелепости. Сашу естественно ни в коем случае не раздражала забота об этой девчонке, а наоборот, в связи с сложившимися обстоятельствами он просто-напросто не мог не помочь в беде этой несчастной гостье, ведь та была в настолько безвыходном положении, что казалось ей даже запретили дышать.       Лева шел, как всегда, поодаль, глупо разглядывая однотипные местные магазины или старые, пропахшие многолетней сыростью, подъезды. В его голове творился невероятный хаос, в который собиралось сразу несколько проблем. Вроде ему и завыть хотелось от какой-то тупой, почти беспочвенной ревности, а вроде даже в конец убиться, чтобы наконец-то уяснить невозможность его неправильных отношений. Правда, сколько бы он их не презирал, все равно далеко убежать от неравномерного стука сердца не получалось.       Когда спустя около часа непрерывной ходьбы вроде ни о чем не думающий Самойлов резко остановился и свернул в какую-то неприметную вонючую подворотню, Левчика будто кипятком ошпарило. Он снова припомнил, как точно так же, еще в родном городе, Шурик завел его в тот самый идиотский клуб и, как потом подросток с накипевшей злостью облаял его словно последняя псина. Даже как-то неуютно от этих воспоминаний стало на душе у голубоглазого, но он мгновенно их рассеял в голове, оглядывая изрисованные в граффити стены. Было слышно, как с крыши капали капли минувшего дождя, а может еще какой-то дряни, и приземлялись прямиком на полуоткрытые мусорные баки, из которых так сильно несло протухшими отходами. Мокрый асфальт под ногами противно хлюпал, отдаваясь эхом по всему кварталу, где относительно близко орали озверевшие кошары. Разбитые или заколоченные окна сулили о так давно покинутых квартирах или же о их опустошенной заброшенности. Несмотря на день, который и без всякого был дико пасмурным, в этой подворотне сгущался весь существующий сейчас на свете мрак и длинными черными тенями располагался вокруг.       Они медленно подошли к неприметной железной двери, расположившейся на кирпичном крыльце. Поблизости с ней курили какие-то патлатые молодые люди, проводившие ребят презрительными взглядами и плевками себе под ноги. Варвара снова задрожала от страха и выпучила испуганные глазенки на этих незнакомых людей, но благодаря сразу приметившему нарастающие беспокойство Шурику, заставившего ее успокоиться легким поглаживанием пальцев, она действительно выровняла свое дыхание и продолжила следовать указанием Глеба. Тот, слегка прищурившись, поднял голову к небу и рассмотрел зашторенные окна здания, а затем, не долго думая, перебрался на полуразрушенное крыльцо. Парни с минуту смотрели на друзей, которые собрались в круг у по видимости входа в общежитие, а потом равнодушно развернулись, побросав дымящиеся окурки и почапав в сторону исходившего из конца подворотни света. — Слава Богу… — прошептала девушка. — Время надо было у них спросить. Не подумал, — усмехнулся Глебсон, затейно оглядывая побледневших товарищей, но потом, резко переменившись в эмоциях, нажал на ручку двери и раскрыл перед ними тяжелую дверь. — Дамы вперед. — Нет, Глеб. Мы лучше сразу в магазин пойдем, — отрезал Шура и, не желая слышать ответа, потянул Варю обратно на главную улицу. — Отдыхайте! — Дорогу не забудь! — крикнул вдогонку Самойлов.       Язвительно глянув на нахмурившегося Левку, Глеб широко улыбнулся и сделал быстрый жест рукой, чтобы тот следовал за ним. Поэт естественно не стал возражать и, слегка наклонив голову: во избежание удара об косяк, вошел в бедное помещение. Здесь было довольно темно, даже если брать в счет маленькую лампочку на шнурке, которая болталась из стороны в сторону на потолке в небольшом коридоре. Прямо до конца была расположена старая, местами прогнувшаяся в ступеньках лестница, по видимости ведущая в комнаты этого скромного, можно сказать, нищего общежития. Стоял слегка порванный диван, пол мерзко скрипел даже под мягкими шагами, откуда-то доносился дикий рев обиженного маленького ребенка, скорее голодного, и ото всюду громкие оглушительные голоса собачились друг с другом. От одного лишь взгляда на обветшалые, поцарапанные двери тянуло бесцеремонно рвать. И позвольте заметить, что наши герои были совсем некапризные или непривередливые для таких условий. Просто прочувствовать сию картину стояло для полного понятия чувств, в тот момент, когда осознаешь, что здесь, одним словом: творился сущий ад и беспредел, никак не называемый спокойным отдыхом после внушительно трудного пути. — Сиди здесь, — отчеканил кудрявый, указывая на тот самый изодранный диванчик. — С какого? — С такого. Если, конечно, не хочешь иметь дело с парнями, вроде тех, что мы видели на входе.       Егор нервно сглотнул, потупив глаза, и, вопреки своей упрямости и гордости, все же погрузился на жесткую мебель, пока младший Самойлов уже успел скрыться за одной из дверей в коридоре, где позвякивала различная посуда, возможно означавшая, что там была расположена кухня. Конечно, не стоило доверять этому проходимцу, тем более, когда дело касалось договоренности о проживании несовершеннолетней девочки, да и к тому же временно и его души. Возможно, стоило хотя бы подслушать разговор, проследить, не врет ли Глеб насчет своего обещания приютить Варвару, да и вообще, как было возможно упечь ее в этот бедлам с трехразовой кормежкой, ведь иначе и так худющая девчонка просто подохнет здесь от голода, даже при имении холодной койки.       Ее было до изнеможение жаль, даже со всеми странностями и психической травмой после жестокого изнасилования, которое повлекло за собой потерю некоторой памяти, возможность нормально думать и анализировать; по сути девчонка стала вялым овощем, умеющем кое-как есть, пить и спать. И если действительно подтвердится, что настоящим моральным убийцей является Глеб, то Лева сам для себя решил, что, несмотря на, в принципе, отсутствие знаний о Варе, он все равно по жесткому отомстит ему. Неважно как и где, сам факт того, что чья-то голова додумалась подстроить такое, вызывало тошноту и горький ком в горле, от которого можно было избавиться, только выплеснув всю грязь на преступника, аморального ублюдка и урода, почти такого же, только в другом смысле, как и все живущие на земле. Каков сам был Егор со своими пороками.       Вдруг до чуткого слуха Левы дошли громкие голоса, которые с каждой секундой усиливались, как будто приближались к нему. Поэтому он мгновенно отбросил все свои сомнения и давящие размышления на лучшие время, затаив на мгновение дыхание, подумав, что и оно тоже нарушает тишину, мешает прислушиваться. Даже лампочка внезапно истерически заморгала от тяжелых шагов с той стороны двери и, словно живая, стала трястись. Пол четко заскрипел, предвещая о скорых гостях.       Егор невольно поднялся с дивана, задумчиво оглядывая тени, карабкающиеся к нему из-под той самой загаженной двери. Его бледное, будто не принадлежавшее молодому человеку, лицо, с грязными пятнами на щеках и темными синяками под глазами, исказило невероятное удивление. Любопытство наконец-то взяло над ним верх, и голубоглазый парнишка тихонько подошел чуть ближе к едва прикрытому порогу, в надежде услышать хоть какие-нибудь отрывки из решающегося разговора. Сердце взяло неожиданно быстрый ритм, отдаваясь во власть липкому страху, который обволакивал сознание подростка. Ему действительно было не по себе совершать такой непристойный поступок, да и к тому же влекший за собой опасность в этой незнакомой черной дыре. Ох, если бы не желание узнать, что там мутит тот Сукин сын, Глебсон…       Взгляд поэта опустошился, в ушах громко застучало, а на душе до самых кончиков пальцев похолодело, как на зимнем леденящем морозе. Он медленно, даже как-то с опаской и выжидающей осторожностью, поднес свою нервно дрожащую руку к потертой от старости ручки двери, но никак не мог решиться на дальнейшее действие, настолько глупое и безответственное, какое только могло возникнуть в неокрепшем юном сознании. Тем более, если бы сейчас эти неразборчивые голоса очень неожиданно ворвутся в темной коридор и столкнуться в прямом смысле лбами с незнакомым им человеком, то выкрутиться из столь нелепой ситуации будет просто невозможно. К тому же, еще не точно, что один из собеседников являлся именно Самойлов, который потерялся в понятии времени Левки и теперь пропадал бесконечное количество минут.       И вот, мотнув неопрятными прилипшими к голове мокрыми волосами, Егор готов был согнуть трясущиеся пальцы, как вдруг раздался оглушительный скрип и дверь с напором прорвалась внутрь, впуская в себя двух неприятно шумных персон, среди которых, к счастью, оказался и кудрявый парень. Лева мгновенно покраснел, вспыхнул тысячами горячих искр в скачущем в припадке сердце и смутился уж дальше некуда, осознав, что сейчас будет выглядеть страшно глупо, стоя с протянутой рукой и невинно хлопая ясными голубыми глазами. Поэтому воспользовавшись тем, что Глеб продолжал миленько беседовать с каким-то странным человеком, поэт сделал робкий шаг назад, глупо потупившись и выжидая, что же будет дальше. Совесть давила на него такими острыми иглами, что хотелось нафиг выброситься из окна…хотя, постойте… здесь же и окна нет! Какая досада для смущенных ситуацией суицидников. — Ну, так можно, если что, у тебя занять на три билета до Москвы? — Глебсон, говно вопрос! Что ты паришься-то? Я же тебе уже все сказал. Будто не знаешь, что слово свое всегда держу. — Да неудобно как-то… ты от нас с ума сойдешь. — И не с такими приходилось время коротать… Ба! Это что, тот самый дружок? — видимо, завидев Левчика, незнакомец перевел тему на него, с какой-то странно приятной улыбкой оглядывая поэта с ног до головы. — Он самый.       От такого откровенного взгляда Левку резко повело в сторону и как-то нервно передернуло. Ему еще больше стало не по себе, от чего в голове билась отчаянная мысль выбежать от сюда как можно скорее и лучше на свежий воздух, иначе очищение впечатлительного желудка неизбежно. Парень опять смешно покраснел, теперь еще и позорно понимая, как он хреново сейчас выглядит перед гостем его нелегкой судьбы: заляпанная куртка, больше похожая сейчас на какой-то помятый дедовский плащик, потертые, расшнурованные ботинки, полу-рваные, то ли черные, то ли бывшие темно-синие джинсы, которые далеко не вызывали к себе мысль, что это сделано по писку моды, и, конечно, весь промокший до нитки, подросток был изнеможен усталостью по всем параметрам своей внешности. И удивительно, что такая омерзительная, отталкивающая картина не заставила чужого человека перестать дружелюбно улыбаться и даже протянуть руку в знак приветствия, которую Егор, не долго думая, пожал на автомате. — Гера. Приятно познакомиться, — поздоровался молодой человек, продолжая удивительно искренни улыбаться своими пухлыми губами.       На первый взгляд парень выглядел слишком юно, но при полном его рассмотрении ему можно было дать лет эдак восемнадцать или чуть больше, но не старше двадцати. Его ярко зеленые глаза горели какими-то счастливыми искорками новых еще несовершенных идей, красивые скулы были обтянуты здорового цвета кожей, и при этом с вытянутого лица еще не сошли небольшие щечки. На голове красовалась модельная стрижка из очень густых и приятно пахнущих лаком каштановых волос. На подтянутую, примерно стройную фигуру, приближенную уже к худому телосложению, была натянутая клетчатая хлопковая рубашка, стандартные джинсы из восьмидесятых и высокие черные кеды, которые так любила сейчас носить молодежь. По видимости этот Гера обладал нормальными, в районе средних, средствами и странно, что оказался в настолько нищем общежитии. Хотя, что только не сделаешь, чтобы сэкономить.       В общих чертах внешность парнишки была довольно притягательна, несмотря на вполне приемлемые минусы, как и у всех людей на этой земле. И за своим неловким разглядыванием, Лева скорее случайно не заметил, что прибывал все это время в нелегком заторможенном ступоре, от чего даже мягкую ладонь Герасима продолжал держать в своей крепкой руки, что выглядело довольно откровенно и пошловато для первой встречи, пока сам, теперь уже знакомец, смотрел вопросительно или даже выжидающе чего-то не случившегося, как оказалось, — ответа на знакомство. — Лева, — сухо отозвался поэт, нервно одергивая свою руку и как-то странно потирая ее в ладони другой.       Гера утвердительно кинул, не обращая внимания на дерганные жесты собеседника, и опять добро улыбнулся, от чего уже начинало подташнивать, из-за этого тупого дружелюбия, которое плескалось голубым бризом в этой светлой эмоции. Глеб все это время едко усмехался в сторонке, облокотившись о хлипкую стенку, и мысленно делал пометки на будущее для себя, уже не впервой: насколько Егор замкнутый и потерянный в себе человек, впрочем, как и он тоже, но только этот еще до дикости боится и явно стесняется обычных знакомств с новыми личностями.       Вдруг, та же противно скрипучая дверь впустила в себя косого мужчину с неопрятной отросшей бородой, но при этом хорошим галантным костюмом на плечах. На голове у него красовалась небольшая кепочка, цвета хаки, а плохо завязанный галстук сулил об явном одиночестве в уже порядочные на вид годы незнакомца. Он слегка прокашлялся и, глянув на всех троих пренебрежительно, повернулся было к Глебу, чтобы что-то сказать важное, но тот его нетактично опередил, подскакивая с места, будто в зад ужаленный. — О, Витя! Ну что, договорился о суточном проживании? Отлично! Мне койку не выделяй, я погуляю, а вот моих друзей обязательно и это… Вить, я надеюсь, что с девчонкой той все будет хорошо. Сам буду за нее платить! — непривычно тараторил заплетающемся языком Самойлов, не давая и слово высказать недовольно нахмурившемуся напротив мужчине, — вот и хорошо, вот и хорошо… Спасибо тебе. — Гера, отведи Левчика куда надо, ладно? —  быстро перевел диалог Глеб, выглядывая из-за спины того самого Виталия. — Гм…конечно…без проблем, — протянул молодой человек, вздернув густые брови от непонимания всей ситуации. — Пошли, Лев.       Егор окончательно смутился, но все-таки не стал встревать в принципе не в свое дело, полагаясь на слова Самойлова, сказанные незнакомцу: что тот уже обо всем договорился и действительно сдержал слово о бедной Варе, которой так страшно некуда было деваться. Да и Герасим вызывал к себе какое-то доверие, абсолютно отводя мысли об опасности. К тому же бесполезно было слушать разговор дальше, пока на деле не убедишься, что Варваре здесь найдется место, а это будет возможно только тогда, когда они будут покидать Смоленск.       Голубые глаза недоверчиво блеснули, утыкаясь себе под ноги и не желая вглядываться в напряженные черты младшего, который изо всех сил создавал обстановку уравновешенности. Поэтому русый парнишка со слегка неспокойной душой молча удалился вслед за новым знакомым, взбираясь по проседающей хлипкой лестнице, и все же, про себя отмечая какую-то неполноценность и неискренность произошедшей картины. Его очень напрягало то, как непривычно бодро и быстро заговорил Глеб, да и к тому же какому-то взрослому мужику, непонятно за что отвечающего. Но и при этом что-то в нутре отталкивало, говорило, что не стоит вмешиваться в произошедшее раньше времени и хоть разок, пока что, довериться кудрявому, хоть разок перебороть свою сумбурность в и так наболевшей от всего голове.       Когда Лева вместе с Герой в полнейшем замешательстве покинул мрачный коридор, Глеб приобрел привычную холодность и отталкивающую целеустремленность к какому-то не очень хорошему деянию. Его черты выпрямились, напряжение спало, а взгляд жестко перевелся на стоящего напротив мужчину, непонимающего толком всего произошедшего сейчас. Самойлов тихо радовался тому, как все шло по его собственному придуманному плану, пускай и очень порочному, грешному, но зато важно отпечатавшемуся на его будущей жизни и психике в целом. Иначе просто не могло быть, поэтому, кудрявый, как-то не по теме прокашлявшись и удостоверившись в том, что у стен пропали всевозможные уши, громким шепотом начал трактовать. Его голос был до необычности низок и грубоват, что вызывало отторжение от страшной непривычности и при этом уважительное впечатление от такой напористой рациональной решительности. — Забудь то, чем я парил сейчас мозги тому мальчишке и слушай меня, — от чего-то Глеб отвел глаза в сторону, будто боясь взглянуть в мертвые очи свершающегося черного греха, — девчонке, которую я завтра вам всучу, вы выделите койку… (собеседник хотел выразить «но») Не перебивай! Так вот, платить она будет сама, — тут младший почему-то злостно ухмыльнулся. — Чем? — недоуменно хлопал глазами мужик. — Тем местом, что мама родила. Вникай давай! Отдашь ее нашему сутенеру. Она девочка сильная и умная, — выдержит. — Самойлов, ты че, охренел? Или брат совсем мозги выбил? — Брата не трожь, — сухо отрезал Глеб. Взор его был опустошен, но он продолжил: — Значит так, передашь ему и все. Она уже не в первый раз ляжет под кого-то. — Не, ну нам бабы нужны, но… — собеседник внезапно зашелся хохотом. — Собака ты еще та, Глебсон! Умная сука. Передам я, не беспокойся. — По яйцам за такие слова не боишься получить?       Но ответа Глеб не соизволил выслушать, настойчиво развернувшись к выходу из прокуренного вонючего общежития. Он терпеть не мог всех этих ублюдков, но и при этом сам частично относился к ним, не задумывался о жизнях, чувствах, мыслях других, поскольку с раннего детства привык только брать и никогда не отдавать взамен. Эту теорию он выучил наизусть раз и навсегда, когда увидел родные карие глаза брата, сулившие что именно в них, заложен весь Глебушкин мир и этот мир будет отдаваться ему полностью. Если бы знал этот маленький мальчик, что произойдет с ним же уже в юном возрасте. Поэтому парень стал таким холодным, отрешенным от общества и всего окружающего его и лишь звезды напоминали о чуде, сказках, о его собственных откровенно-личных стихах. Именно там была заложена фраза: жестокость порождается жестокостью. Только проблема состояла в том, что с физической точки зрения младшему нравился его собственные детский грешный секрет, который разве что он делил с одним человеком, и они вместе упивались им сполна. А вот с моральной? Нравилось ли сознанию это извращение и в каком-то роде мазохизм? Глеб пытался ответить как раз своими преступлениями.       На улице по-прежнему было пронзительно холодно, и не спасал от ветра даже сильно натянутый черный капюшон подростка, а мелкий дождь, начинающий барабанить по увесистым крышам, раздражал и так неспокойную голову. Он был сильно измучен, но при этом мерно шел к своей цели через какие-то вонючие подворотни, глядел в разбитые окна и такие же разбитые серые лужи, в которых отражалась его бледная истощенная физиономия. Какую ночь этот бедняга не спал? Впрочем, это было ему не важно: он же так стремился к телефонной будке, стоявшей за несколькими поворотами направо. Удивительно, что год за годом в этом квартале не сносили ту небольшую ржавенькую кибитку со старой длинной трубкой, мертво свисающей на шнурке.       Зайдя в маленькую кабинку, Глеб подул горячим дыханием себе на дрожащие мертвенно-бледные руки, которые начали замерзать из-за этой чертовой осени, а перчатки младший-Самойлов до тошноты не переваривал. Он бесчувственным взглядом окинул рядом стоящее заброшенное здание, почти такое же пустое, как и его черствая на первый взгляд душа. Но это было совершенно не так, дорогие мои читатели. Даже скала ломится под действием сильного землетрясения, как ломятся оголенные провода нервов под криками бушующего моря людей.       Парень запустил пару монет в древний аппарат своими тонкими пальцами, трясущимися, то ли от внутреннего страха, то ли от проникающего через мокрую одежду холода. Он нервно сглотнул, набирая до боли родной номер, который эхом раздавался в полушариях больного мозга, как и усиливающийся дождь за пределами телефонной будки. Послышались долгие противные гудки. Если бы вы знали, как Глебсон ненавидел их в таких панических ситуациях, когда даже таблетки не помогали. Гудки терзали по хуже лопающегося терпения от длинной очереди в зале ожидания. Где обычно сидели старые омерзительно пахнущие старушки и просили тебя пропустить.       Но вот раздался оглушительный треск. Зрачки Глеба непроизвольно расширились, а мышцы конечностей расслабились, от чего он осел прямо на пол кабинки с грязными разводами, опираясь головой о ее расшатанную стенку. Башка слишком тряслась, слова застряли поперек горла горьким комом, зато в глазах появилось самое настоящие смятие, смешанное с…любовью? — Слушаю, — в ответ звенящая тишина. —  Ало, кто это? — Вадик… — на грани срыва прошептал Глеб, борясь с желанием пуститься во все тяжкие. — Глеб?! ..А-а… Госпади, где ты, родной? — Смоленск, — еле проговорил младший, заглатывая припрятанную таблетку. — Что случилось? Тебе плохо? — Мне нужны деньги. — Сколько? Так, что… — Я занял… на три билета у Геры. Помнишь…его? — Да…Стоп, Глебсон. Я ничего не понимаю. — Этого не нужно, Вадь… Просто дай мне их…потом. А я отдам ему…И да…я возвращаюсь. — Когда? Где…тебя встретить?! — встревоженно воскликнул брат на том конце провода, но Глеб, не помня себя зашелся в безудержный рев, прям как ребенок, только отчаянно взросло и страшно. — Твою мать! Блять, Глеб, да что произошло? — Время, Вадь… Скоро кончится звонок… — через всхлипы и соленые слезы говорил мелкий. —  Я сделал… Я ее убил… Не так, но… Она не выберется… — Она? — Да…       Вадим тяжело вздохнул. — … Разберемся, когда приедешь. — Я тебя люблю, Вадик… — но этого брат не услышал: кончилось время. — Прости меня! Я подлая тварь. Вадь, прости, мать твою, прости меня…       Глеб, как настоящий сумасшедший, рыдал без остановки, в отчаянье колотил ладонями по грязному полу, барабанил по стенкам, обдирая костяшки пальцев в кровь, заедал жуткое горе наркотическими таблетками (что уж скрывать теперь, друзья мои) и кричал на себя, обвиняя в действительно реальных грехах, и правда в смертных. Он заливался в этих пороках, в этих слезах, уже наполненных алой кровью, когда парень долбанулся со всей силой лицом о телефон и ободрал его до ужаса больно, но не так сильно, как раздирало шрамы на душе. Волосы противно прилипли ко лбу и испачкались в запекшейся крови, а глаза в этот раз не молчали, в них плескались все эмоции. Не было того равнодушия, не было той отрешенности, а был оголенных грех словно искрящийся током провод. И крики перерастали в протяжные завывания с редкими проскальзывающими матами. Но эти слова лишь пеплом растворялись в шуме наконец-то разошедшегося ливня и громе созревающей жуткой грозы. Первой грозы осени.       Никогда не совершайте того, что вам не позволено, иначе сами захлопните собственную ловушку угрызением совести, раздирая зубами кожу из-за чокнутого бессилия. Никогда не считайте даже самых низких людей пешкам, ведь они тоже живые существа. И пускай среди них есть отродье, пускай оно такое же прогнившее! Ну, а вы? Чем же лучше. Эти мысли грызут и не дают покоя, когда совершаешь ужасный поступок и понимаешь: не будет тебе больше счастья, а его и не было. Глебу было так хорошо дома — он сбежал. Ему было так хреново тут — он снова вернулся сюда. Парадокс выращен вместе с человеком, прямиком из его чрева, что заставляет любого земного отрекаться от лучшего и осознанно идти к худшему.       Тем временем Лева уже успел пристроиться на одну из трех односпальных сырых кроватей в маленькой прохладной комнате, больше похожей на картонную коробку, поскольку ее стены были обиты какими-то панелями с ужасной шумоизоляцией. Здесь было довольно накурено, что, впрочем, не удивляло, когда голубоглазый увидел, как красиво и утонченно затягивается никотином Гера, сидя на потрескавшемся низком подоконнике. Окна были все заляпаны, в грязных разводах от дождя и даже экскрементах птиц, возможно, потому что не мылись целыми годами. Да и не удивительно это было — кому здесь убираться: в прогнившем, старом общежитии, где из каждой щели можно услышать чей-нибудь похотливый разговор с лизоблюдством и новыми сплетнями. Света, казалось, вообще не существовало в этих чертовых коридорах и подобиях номеров? почти везде висела старенькая лампочка, едва горящая неясным желтоватым огоньком.       Кроме Георгия в комнате больше никого не было, и одна пустующая койка видимо должна была принадлежать Шурику. Точно Лева этого утверждать не стал, поскольку все это время прибывал в каком-то задумчивом загадочном молчании. Он подложил руки себе под голову вместо подушки, которой кстати не оказалось, но и возражать по этому по воду сил не было. Пару раз Егор попытался провалиться в сон под барабанный ритм усиливающегося дождя, но отчего-то у него это не получалось, в особенности причиной стал новый знакомый. Он нервно шастал по комнате, иногда даже подходил к поэту, намеренно заглядывая тому в глаза и снова отходя на несколько метров к единственному освещенному местечку в комнате, и то очень слабым дневным светом, благодаря очередному осеннему ливню. Лева же не придавал значения странным выходкам соседа, толком не разобравшись в нем, но правда уже успев хорошенько разглядеть.       Мысли странно путались на потолке этой комнаты и спотыкались в звуках шагов парня, не умевшего спокойно усидеть на месте. То ли депрессия накрывала черной волной голубоглазого, а то ли и страшные неправильные мысли. Леве почему-то начинало казаться совсем странным его откровенные заскоки на молодых людей мужского пола. Нет, безусловно, он давно смерился с притяжением магнита влечения к своему другу, но теперь еще и осознавал новую вещь: в голове началась психологическая оценка совершенно других персон такого же генетического строения. Егор действительно отмечал про себя, что ему нравится в партнерах, а что нет, без имения какого-либо сексуального опыта. И вторым его макетом, после Сашки, стал этот несносный улыбчивый мальчик Гера. Даже язык не поворачивался назвать его парнем или юношей, вот как тот слащаво и по детски выглядел. Впрочем, Лева тоже не выделялся взрослыми чертами в другой момент, когда не был столь измучен внешне (правда успев уже умыться ржавой водой из-под крана в общем туалете), а был опрятен и ухожен, но и это не мешало ему настроить собственную точку зрения в идеале порочных желаний.       Когда новый знакомый снова подошел к его кровати, Лева не выдержал и обратил на него свой бесчувственный пустой взгляд, увидев наконец ту молящую просьбу, которая яростно плескалась во всем состоянии Герасима. По видимости, он хотел начать разговор, познакомиться поближе или сообщить просто какую-то глупую новость. Только вот зачем было так подходить? Ведь поэт мог оказаться жутким холериком, что естественно противоречило его характеру. Но все-таки таких-то крайностей сосед не знал. Так отчего же он не боялся реакции на свое странное поведение? Наверное, любой сумасшедший мог найти такого же среди толпы однотипных лиц.       Левчик невольно закусил губу, перенаправив взор, все еще скрывающий эмоции, на сбившуюся прядь из зачесанных назад волос гостя, который продолжал пребывать в неком ступоре пред молчавшим голубоглазым. Это выглядело так забавно и мило, что Лева чуть не сбился из колеи тактичности, чтобы не заправить этот вьющийся волос за ухо знакомцу, что было бы ну совсем некультурно при первой встрече. Но походу, заметив хоть какую-то чувствительность новичка, Гера решился первым переступить порог; эта давящая тишина настолько осточертела. — Любишь помолчать? — Герман нагло уселся возле вытянутых ног Левки, слегка касаясь их спиной. — Бывает, — поэт отвел глаза в сторону, что видимо, стало раздражать собеседника, имевшего привычку общаться с людьми лицом к лицу. — Погода сегодня плохая. — Угу. — В курсе, что мы едем вместе? — Угу… — внезапно Егор встрепенулся и резко принял сидячее положение, округлив глаза. — Стоп, что?!       Знакомый громко расхохотался, утыкаясь лицом в колени, от чего больше вызывал к себе подозрения у ошеломленного Левки. Ну, как можно было так издеваться над людьми? — Ты как ребенок! — сквозь слезы смеха усмехнулся Гера. — Глаза большие такие стали…, но красивые. — Ответь на вопрос, — огрызнулся подросток, пропуская мимо ушей легкий ненавязчивый флирт. Может это входило в привычку у него — делать кому не попадя комплименты невзначай. Лучше уж так. — Успокойся ты, — улыбнулся парень, мягко толкнув Левку обратно на койку, вмиг покрасневшего от таких вольностей. — Ну, да. Мне тоже в Москву надо. А еще мы едем на электричке, причем Глебсон занял деньги у меня. И на твой билет тоже…       Лева сердито нахмурился, уступая одной эмоции другую. Его настолько раздражало развязное поведение собеседника, что он уже хотел накостылять ему по заслугам и научить нормально общаться с людьми, представляя в воображении яростные картины наказания. А может в Егоре просто говорило желание совершенно обратного, такого порочного и терпко-сладкого, вкуса более грубых губ, не как у девчонки. Это желание он уже которую минуту подмечал даже в намеках соседа. Или же опять грешные предрассудки ударили в голову бедолаге? Порой, казалось, от них просто было невозможно скрыться, даже наконец-то сдохнув в какой-нибудь Богом забытой подворотне. Все равно острые шипы инстинкта сжимали бы шею, оставляя кровавые порезы. Уж устроено человеком в мире, а в особенности его любопытством, что, коль раз что-нибудь узреешь, то из головы никогда не выкинешь.       Вдруг, все это время тихо сидевший и завороженно улыбающийся Левчику, Георгий быстро поднялся с места и легкой походной оказался рядом со своей койкой, начав рыться в каких-то своих вещах. Егор слегка приподнялся на локтях, чтобы увидеть, что же затеял этот негодник на сей раз. Его порядком начинало трясти от переполняющих двояких эмоций, но любопытство крыло все карты и уничтожило их напрочь, сжигая до серого пепла, когда сосед достал из большой сумки бутылку портвейна. Лева провел языком по вмиг пересохшим губах. Он даже не мог вспомнить последний свой раз распития алкоголя с Шурой, вроде в их репетиционном бункере.       Гера плавным движением развернулся обратно, как-то жеманно пересекая комнату, в итоге опять-таки усевшись на облюбованное ранее место. Он хищно улыбнулся, перебирая в голове затейливые мысли, и начал откупоривать бутылку опасного напитка. Именно сейчас из-за него можно было потерять рассудок и лишиться право соображать, что привело бы к полному разоблачению. Пьяным быть, что открытой книгой на столе лежать. — Я не буду, — сухо отрезал Егор, отвернувшись к стенке на бок, но тут же почувствовал запах открытого портвейна. — Тогда я из горла, в одиночестве. Какая досада… — наигранно произнес Герман и, уж больно опытно, даже не щурясь, сделал сразу несколько объемных глотков из горлышка. «Вот привязался, сука такая» — пронеслось в мыслях Левы, лоб которого начал покрываться испариной от лопающегося воздержания. — Давай сюда!       Плюнув на чертову брезгливость, подросток не выдержал и потянул худощавую кисть к выпивающему Гере, развернувшись обратно в пол оборота. И тот, абсолютно не жадничая и без условий, всучил парню портвейн, упоительно сладко наблюдая за тем, как с непривычки розовеют щеки, и хмелеет его новенький знакомый. Какая-то гадкая мысль кралась в голову уже и тому, и другому, но еще никак не могла превратиться в быль. Герман сразу разглядел в Левке подобие чего-то хрупкого и на самом деле очень красивого, если бы не недолгий одуряющий путь. Впрочем, не будем раскрывать всех секретов, ведь они любят открываться нам сами: действиями и мыслями.       Так они и делились этой несчастной бутылкой вплоть до полного опьянения, а потом весело валялись на узенькой кроватке, как два бухих алкаша со стажем. Делились смешными историями, обзывали друг друга сердечно и откровенничали так много, что под конец просто завалились друг на друга и в полном молчании стали дышать пьяным перегаром в губы. Это было очень интимно и странно, но что можно понять в таком-то состоянии, когда на тебя смотрят такие же качающиеся и расплывающиеся глаза, которые пляшут танго благодаря влитому в юный организм алкоголю и выдают потаенные желания.       И все было бы так, если бы кто-то из них не… А почему кто-то? Гера с самого начала запланировал взять новую рыбку себе на удочку, поэтому решительно подался вперед, нависая сверху хмельного и веселого Левчика. Он опытно поцеловал его, раздвигая губы проворным языком, которые в таком-то состоянии учтиво отвечали, а веки все тяжелели под давлением млеющей ласки. Никакого стыда и срама сначала не наградило бушующий в агониях организм. Лева даже начал представлять, будто эти губы принадлежат Саше, поэтому лишь активнее и развратнее стал отвечать на поцелуи, перехватывая инициативу своим языком. Абсолютно без опытно и как-то нелепо, но зато раз и навсегда отпечатком пьяных воспоминаний в голове. Разум аукнулся каким-то шестым чувством только после минуты этого неправильного поцелуя. — Тьфу ты… Блять! — Лева слабыми руками столкнул с себя посягающегося на него Германа, прибывавшего в таком же состоянии, и в судорогах каким-то образом сполз на уплывающий ковер на полу, развеивая сладкий образ лучшего друга и принимая реальность. — Ебанный… как же… херово-то, а! — выл парень, елозя ватными конечностями по ковру. — Еще ты тут! Да ты… знаешь! Спрашивать, блять надо! Думал я пьяный и тупой совсем… извращенец Чертов! — Признайся, что понравилось, — более осознанно, чем голубоглазый, вытянул из себя Гера, устроившись на нагретой постели, но все-таки такой же сырой, как и прежде. — Я не… — тут поэта конкретно скорчило от резкой боли в желудке. — Сука! Я не пидорас… понял?!       Ему уже было так плохо после выпивки, но не до такой степени, чтобы как его собственный отец валяться на полу, в надежде в скором времени проблеваться. Да и к тому же, мелкие мысли, правда, сейчас еще неосознанные и далекие, нарочно мешали воспринимать реальность, они твердили, до каких грехов добрался в свои годы Лева, на что он посягнулся и, как теперь слезы начали вытекать из его глаз. Это было уже даже не бессилие, а более дикое омерзение к самому себе. Ведь он сам способствовал всему произошедшему с действительно чужим ему человеком. Он сам завлек его своими жестами и невольными намеками на его внутреннюю оценку мужчин и порочное желание узнать, какого это на самом деле. Разум пробуждается раньше чувств, любопытство — раньше страстей. И теперь, когда всхлипы и судороги кружили над его ломающимся телом, одна мечта зрела в конце пути: сдохнуть не последней тварью.       Потом, уже через несколько часов, в вагоне той самой электрички, в тамбуре, где обычно курили, Глеб ненароком спросит у еле протрезвевшего Левы: — А ты в курсе, что он педик?       Если бы он знал насколько в курсе.