Небо, на котором не видно звезд

- Мир вертится на танцполе, - эта была первая фраза, которую Тсузуку (а тогда еще Генки) сказал мне в ночь, когда Vanessa распалась. – С бешеной скоростью. Так и норовит сбить тебя с ног. - И как не упасть? – единственный вопрос, который пришел в голову. - Вертись вместе с ним, - на полном серьезе ответил мне нынешний вокалист Mejibray. – Танцуй, пока ноги не перестанут тебя слушаться. Не задумывайся о том, что ты делаешь, просто двигайся. И знаешь… я никогда не упаду. В ту ночь мы говорили о разных вещах, но эта фраза почему-то запомнилась мне больше всего, будто бы кто-то вырезал в моем мозгу маленькие буквы: «Мир вертится на танцполе. А я никогда не упаду». Я вернулся домой и записал эти строчки на бумажке, которую тут же повесил на холодильник. Впоследствии я проговаривал эту фразу не одну сотню раз и, просыпаясь, первым делом вспоминал: «Мир вертится на танцполе». И сейчас, когда я оказался в квартире Тсузуку после двухчасового сидения в его подъезде, эти слова первыми пришли мне на ум. Я начинаю думать о прошлом все чаще и чаще. О том, как встретил вокалиста Mejibray, когда он только-только начинал делать маленькие, совсем робкие шаги в своей музыкальной карьере, о том, как пытался завоевать его доверие, о том, как он впервые прижался ко мне и попросил остаться с ним на ночь, о том, как пообещал ему всегда быть на его стороне, даже если весь мир будет против нас. В последнее время я жалею о том, что ушло, все больше. Случайная песня, мимолетный запах, бездумно сказанное слово – все это возвращает меня к моментам, в которых мы были счастливы и вернуть которые просто-напросто нельзя. Я просидел в холодном подъезде Тсузуку, насквозь пропахшем дешевыми сигаретами, два с лишним часа, пока сам вокалист Mejibray метался по собственной квартире, словно раненый зверь, круша все на своем пути. Я никогда не нарушу свое слово. Как бы неудобно мне ни было, как бы ни затекали ноги, как бы ни хотелось домой – я не брошу вокалиста Mejibray. Просто потому, что человека, попавшего в такую ситуацию, оставлять нельзя. Тсузуку часто сам просит меня об этом, говорит, что рядом с ним я просто трачу свое время, но он ошибается. Пусть отрицает это, сколько хочет, но он – то, ради чего стоит жить. В последнее время вокалист Mejibray, не выдерживая ритма танца, стал «падать» все чаще. И с каждым новым падением подниматься ему становится все труднее. Вот и сейчас Тсузуку заперся в своей квартире и кричит, что не хочет никого видеть. Пережить подобные моменты сложнее всего, ведь, наблюдая за его отчаянными метаниями, я понимаю, что начинаю падать сам. Мне больно видеть, как страдает этот человек, я не могу смотреть, как бесконечными ночами он подолгу пялится в одну точку, не переставая дрожать и шептать что-то окружающим его теням на стенах. Но, если я упаду, то встать на ноги у нас вдвоем уже не получится. Поэтому мне приходится держаться. В любой момент я готов протянуть Тсузуку руку, вытащить его из бездны и, если это понадобится, пронести на себе до самого конца. Если сравнивать с тем, что было семь лет назад, то ситуация, конечно, усложнилась. Вокалист Mejibray все реже «держится на танцполе прямо», а его падения происходят все чаще. Но пока он поднимает сам – то ли он слишком сильный, то ли слишком упрямый. Вот и сейчас, после моего двухчасового ожидания, он все же впускает меня в квартиру. Наскоро размяв затекшие ноги, я проскальзываю внутрь и первым делом принимаюсь за уборку: поднимаю опрокинутую мебель, раскладываю по полкам раскиданные вещи, выкидываю осколки стекла, черт знает как оказавшиеся в зале. В это время Тсузуку, скрестив ноги по-турецки, сидит на диване и курит, пристально наблюдая за моими действиями. А всем говорит, что бросил. Усмехаюсь и продолжаю приводить в порядок квартиру, по которой будто прошелся ураган. Всегда раздражаюсь, когда он достает сигареты в квартире, и собираюсь сказать вокалисту Mejibray об этом. Но стоит мне увидеть, как Тсузуку курит, и все слова мигом вылетают из головы. Его тонкие губы, резко очерченные, будто вырезанные на бледном лице, осторожно, словно боясь чего-то, стискивают фильтр, и необычайно длинные ресницы опускаются, скрывая от меня тяжелый взгляд вокалиста Mejibray. После этого Тсузуку чуть подается вперед, слегка наклонив голову в сторону, и медленно вдыхает в себя дым. Какое-то время он совсем не шевелится, а затем резко открывает глаза и выдыхает этот дым, отводя в сторону руку с сигаретой. Хозяин квартиры молчит, и мне приходится включить телевизор. На первом же канале транслировали какой-то хоккейный матч. Я совсем не интересуюсь хоккеем – просто хочу, чтобы телевизор оставался включенным. Хоть какая-то связь с реальностью. Затем я пытаюсь зажечь настольную лампу, но Тсузуку по-детски фыркает, давая мне понять, что полумрак его устраивает чуть больше. Я послушно киваю и продолжаю уборку. Когда все вещи оказываются на своих местах, и квартира приобретает такой вид, что ее хоть сейчас можно выставлять на продажу, я подсаживаюсь на диван к Тсузуку. - И зачем ты пришел? – вокалист Mejibray широко, с явным удовольствием зевает, даже не поворачиваясь ко мне. – Решил заскочить в гости в полночь? Вздыхаю и забираю у него сигарету, докуривая ее сам. Знаю, Тсузуку делает это не специально, но иногда его слова причиняют столько боли, что невольно начинаешь задумываться: а нужен ли ты ему? Про тот факт, что я пришел сюда два часа назад, я решаю тактично промолчать, и тихо говорю: - Мир вертится на танцполе, - на этих моих словах Тсузуку вздрагивает, но я продолжаю. – И я всегда готов поднять тебя, если ритм танца вдруг превысит ожидаемый. Вокалист Mejibray хмурится и продолжает молчать, сосредоточенно кусая губы. Я же пристально рассматриваю его, стараясь запечатать в памяти каждую черту облика хозяина квартиры, будто бы это наша последняя встреча. Мой взгляд несколько раз пробежался по блестящему кольцу, торчащему из темного соска Тсузуку, и почему-то остановился именно на нем. В который раз замечаю, какой же вокалист Mejibray худой. Его грудная клетка медленно опускается и поднимается, будто бы сам процесс дыхания причиняет Тсузуку невыносимую боль. Если бы я мог, то, не задумываясь, забрал бы ее себе. Протягиваю руку к хозяину квартиры, но он отшатывается, глядя на меня мутными глазами. А я ведь просто хочу, чтобы вокалист Mejibray улыбался. Улыбался простой, искренней, настоящей улыбкой, а не той нервной ухмылкой, что иногда появляется на его губах и тут же увядает, будто растение, так долго не видевшее света. Я ведь знаю, что Тсузуку может это, а потому делаю все, чтобы уголки его губ хоть на несколько секунд приподнялись вверх. - Тсу, у меня случайно осталось немного пирожных, - встаю с дивана и направляюсь в коридор, добавляя на ходу. – Я решил принести их тебе. У двери сиротливо скукожился оставленный мной пакет. Достаю из него коробку со сладостями и иду на кухню, где достаю широкую тарелку, на которую и раскладываю пирожные. Воздух в квартире вокалиста Mejibray какой-то напряженный, будто здесь вот-вот собирается разразиться гроза, и любые действия я совершаю на автомате, даже не задумываясь, почему я вообще тут нахожусь. Возвращаюсь в зал и вижу, что Тсузуку по-прежнему сидит на диване, даже не изменив позы. Застыв, словно каменное изваяние, он смотрит в одну точку, а в его руках тлеет очередная сигарета, пепел от которой уже оставил свой отпечаток на полу. В комнате клубится мутный дым, и от спертого сигаретного запаха, казавшегося каким-то мерзко-сладковатым, к горлу подступает тошнота. Не выдержав этого, приоткрываю окно и осторожно сажусь на диван рядом с Тсузуку. Вокалист Mejibray чуть вздрагивает – так в слабом потоке воздуха колеблется пламя свечи – и переводит на меня потухший взгляд. На секунду на его губах появляется некое подобие улыбки, но в следующий же момент все возвращается на свои места, и я начинаю думать, что мне просто показалось. - Совершенно случайно у тебя остались все виды пирожных, которые продаются в моей любимой кондитерской? – в голосе хозяина квартиры все же появился намек на живые нотки. Невозмутимо киваю. По пути к Тсузуку я действительно зашел в место, где раньше мы засиживались вечерами, но предпочтения вокалиста Mejibray совершенно вылетели у меня из головы. Поэтому я взял каждое пирожное, какое только было в продаже. Иногда я и сам понимаю, что в стремлении порадовать Тсузуку перехожу все границы, но, если честно, мне плевать, что подумают другие. Другие – это другие, и их мнение уже ничего не значит. - Ты пробовал это? – палец вокалиста Mejibray указывает на аппетитное пирожное, украшенное завитушкой из шоколадного крема. Отрицательно качаю головой. Ценителем сладостей меня назвать трудно, и подобные десерты я ем только вместе с Тсузуку, при этом большую часть вкусностей отдавая ему. Но неожиданно хозяин квартиры берет маленькое пирожное в руку и, подавшись вперед, протягивает его мне. Непонимающе смотрю в глаза вокалиста Mejibray, параллельно ощущая, как вторая его рука осторожно ложится на мое запястье. - Попробуй, - едва различимо шепчет он, поднося сладость к самым моим губам. – Это вкусно. Правда. Медленно откусываю кусочек сладкого теста, недоверчиво глядя на Тсузуку. На его лице написано так много, но я не могу понять ни слова из его молчаливого послания, и это пугает еще больше. Пирожное тает во рту, оставляя после себя ореховое послевкусие, а вокалист Mejibray продолжает пристально смотреть на меня, все сильнее сжимая мое запястье своими тонкими пальцами. Думаю, что что-то вот-вот случится, но ничего не происходит. Следующие полчаса мы просто едим сладости из рук друг друга практически молча, лишь иногда оставляя короткие комментарии по поводу того или иного десерта. Я откусываю от каждого пирожного совсем чуть-чуть, оставляя большую часть Тсузуку; сам вокалист Mejibray ест из моих рук очень осторожно, но иногда его раздвоенный язык все же проскальзывает по моим напряженным пальцам, из-за чего очень скоро они становятся влажными. Пожалуй, это одна из самых странных ночей, проведенных нами вместе. Сигаретный дым почти выветрился, но из-за открытого окна в комнате очень холодно, и, несмотря на теплый свитер, надетый на мне, кожа покрывается крупными мурашками. Тсузуку сидит слишком близко, и его тяжелое дыхание то и дело опаляет мою щеку. Сомневаюсь лишь секунду, а затем нежно обнимаю его за талию, сильнее прижимая к себе. Вокалист Mejibray сдается слишком легко и тут же прячет свое лицо в моей груди. Растерянно глажу его по спутанным волосам свободной рукой и легонько целую в обнаженное плечо, медленно сползая к ключицам. Тсузуку вздрагивает, и тарелка с оставшимися пирожными сползает с моих колен и, печально звякнув напоследок, разбивается на мельчайшие осколки, вперемешку с недоеденными сладостями украсившие пол. - Черт, прости, - отстраняюсь от хозяина квартиры и рассеянно осматриваю масштаб разрушений, пытаясь оценить, как долго придется убирать стекло. – Я сейчас разберусь с этим. Собираюсь встать, но цепкие пальцы впиваются в мое запястье, не давая даже сдвинуться с места. Покорно возвращаюсь на диван, и Тсузуку тут же прижимается к моей груди, а вместе с этим его руки обвивают мою талию. Понимаю, что осколки с пола убрать все же нужно, иначе вокалист Mejibray может пораниться, но что-то мешает мне оттолкнуть его от себя и приняться за уборку. Глажу его по дрожащей спине, вздымающимся бокам, напряженным плечам – по всему, до чего только могу дотянуться, а Тсузуку просто прижимается ко мне, комкая в своих тонких пальцах края моего свитера. - Не уходи, - шепчет он сквозь стиснутые зубы. – Пожалуйста, никуда не уходи. Киваю и продолжаю гладить его по голове, словно маленького ребенка. Хозяин квартиры трясется, и я понимаю, что холод, царящий вокруг, вовсе не является тому причиной. Хочется сказать так много, но почему-то в самый нужный момент все слова вылетают из головы, оставив там только пустое пространство, заполненное лишь расплывчатыми образами, не имеющими даже четких границ. Поэтому говорю лишь: - Не уйду. Никогда. Тсузуку поднимает голову, пристально глядя на меня, и в ночной темноте его глаза кажутся глубокими порталами в другую вселенную, где все устроено совсем не так, как у нас. Поэтому вокалист Mejibray и не может найти себе места в этом мире – он забрел сюда случайно. - Как же я иногда устаю, - хозяин квартиры качает головой, и темная прядь волос падает на его лицо, разделив его на две неравные части. – От этого вечного ощущения. Оно преследует меня по пятам, не давая даже надежду на передышку. Будто грудную клетку сдавливают клещами, а сердце вырывают на съедение. Ощущение себя утрачивается напрочь, и даже граница между собой и собственными страхами стирается. Жутко устаю. До головной боли. Молчу, давая Тсузуку понять, что он может говорить дальше. Его фразы часто бывают слишком сложны для понимания, но именно в этот момент я осознаю все, что он пытается мне сказать. Моя душа пропиталась его словами, как губка. На какое-то время вокалист Mejibray замолкает и собирается с мыслями, а его ледяные руки в это время забираются под мой свитер и замирают на моей груди. - Я боюсь будущего, - наконец продолжает он. – Боюсь за себя и за тебя. В последнее время это происходит со мной все чаще. Абсолютно перестаю контролировать себя, и весь мир превращается в одно большое, грязное пятно, от одного вида которого просто тошнит. Хочется сделать все, что угодно, лишь бы ничего больше не видеть и не чувствовать. А что будет дальше? Смогу ли я справиться с этим? Смогу жить нормальной жизнью? Наверное, я должен убедить Тсузуку, что его слова – ложь, что на самом деле все хорошо, что его приступы скоро пройдут, но я не могу это сделать. Не могу соврать. Я тоже боюсь будущего и не могу даже представить, что ждет нас впереди. С каждым днем становится все сложнее, а впереди не видно ни намека на какие-либо изменения, и потому я не могу придумать даже банальных слов успокоения. И мне остается только сказать правду. - Тсу, мне тоже очень страшно, - обнимаю его за плечи и внимательно смотрю в глаза в надежде, что он сможет все понять. – Все вокруг слишком зыбкое и расплывчатое. Но ты можешь быть уверен в одном: я никогда тебя не брошу. Даже если весь мир начнет рушиться. - Дурак, - вокалист Mejibray упирается лбом в мое плечо и тоскливо вздыхает. – Спасай хотя бы себя. Беги от меня, пока есть возможность, и, может быть, эта воронка не затянет тебя. Беру Тсузуку за его тонкие запястья и валю на диван, нависая сверху. Он ничего больше не говорит, просто лежит и смотрит на меня, будто желая молча передать еще что-то одним взглядом. В какой-то прострации разглядываю его тело, безучастно распластавшееся подо мной, и прокручиваю в голове последние слова хозяина квартиры. - Выхода нет, - в конце концов, просто улыбаюсь и целую вокалиста в самый уголок искусанных губ. – Она уже засосала. Тсузуку молчит, и я просто ложусь рядом с ним. Вдвоем на узком, скрипучем диване с торчащими пружинами находиться крайне неудобно, но нам, кажется, уже на все наплевать. Вокалист Mejibray прижимается к моему боку и, тяжело вздыхая время от времени, указательным пальцем рисует какие-то странные узоры поверх свитера на моей груди. В комнате совсем темно, но мне почему-то видны все окружающие нас вещи. Так странно. Обнимаю Тсузуку и смотрю в окно, из которого в квартиру пробивается желтоватый свет фонаря. Небо совсем черное, и звезд, конечно, не видно. Уверен, где-то далеко-далеко уже смущенно зарозовела тоненькая полосочка, обозначающая скорое приближение рассвета. Ведь, если верить в это очень сильно, то рассвет обязательно придет. В эту ночь мне так и не удается уснуть. Комната приобретает желтовато-розовый оттенок – наступающий день обещает быть солнечным. Вокалист Mejibray дремлет у меня на груди, но стоит мне хоть чуть-чуть пошевелиться, и он открывает глаза и сонно косится на меня, шепча что-то бессмысленное. Через час-полтора Токио заживет привычной жизнью, а мы к этому времени только-только заснем по-человечески. Нравится нам это или нет, вопрос отдельный, но мы с Тсузуку напрочь вылетаем из стиля жизни нормальных людей. - Рёга, - впервые за сегодняшнюю ночь хозяин квартиры обращается ко мне по имени, и в предрассветной тишине это пугает особенно сильно. – А что делать тем, у кого нет тебя? - Что? – мозг готов отключиться, а потому смысл слов вокалиста Mejibray никак не доходит до меня. - Я ведь не один такой, - Тсузуку снова закрывает глаза. – Представь, сколько человек в мире сейчас разрываются от боли? И никто им не поможет… Сон все больше овладевает сознанием, и реальность смешивается с выдумкой, все больше путая меня, а потому последнюю фразу формулирую с трудом и говорю ее тихо, едва ворочая языком: - Существует лишь один Тсу и один Рёга. И у них все будет хорошо. А остальные пусть выкарабкиваются, как могут. Веки становятся каменными, и я закрываю глаза. Но даже так, не видя, что творится вокруг, я чувствую, как уголки губ Тсузуку приподнимаются вверх. Он улыбается, прижимаясь к моей груди, а я медленно проваливаюсь в сон, думая, что новый день обязательно нас спасет.