Как летом вздыхает небо

Автор решил посвятить главу Вам, Папа Ананас. Я долго не понимала что не так, но, включив музыку и все чувства на максимум, переправила самое важное здесь - слова Тсунаеши. Каждое его слово было пропущено через себя. Возможно, что сомнительно, автор был в печали, и в грусти, и почти ревел. (Поворотная глава, все-таки). Немного ООСа, но это временно и вынужденно. Я искренне благодарна всем читателям, всем гостям, всем комментаторам. Спасибо вам, и спасибо, Папа Ананас.

Есть слова - их дыхание, что цвет, Так же нежно и бело-тревожно, Но меж них ни печальнее нет, Ни нежнее тебя, невозможно. Не познав, я в тебе уж любил Эти в бархат ушедшие звуки: Мне являлись мерцанья могил И сквозь сумрак белевшие руки. И. Анненский, «Невозможно»

Их история любви закончилась на этом. Не было после ни срывов, ни признаний – в течение десяти лет не было ничего, кроме расстановки трех на одного. Три неприкаянных души и одна – сторонняя. Да, их - детей, повзрослевших слишком рано - история любви закончилась на этом. Здесь следовало бы поставить точку, перенести пробел и начать новый абзац. С настоящего. С того, что происходит сейчас, точнее, все-таки, в будущем. Но человеческую жизнь нельзя вот так вот прервать, чтобы после начать ее с новой страницы. Тсунаеши с тех пор подрос и окреп, даже – немного огрубел, но вместе с тем и как-то стал тоньше. Гокудера осознал собственную жизнь и не стал мириться со своим характером, начал упорно заниматься и поглощать знания со скоростью губки. Киоко вышла замуж и родила двух прекрасных малышей, поселилась в Тоскане, но четыре из двенадцати месяцев она гостит в резиденции Вонголы. Ее муж стал доверенным лицом Внешнего советника и уже дослужился до собственного имения на горячей итальянской земле. Мукуро остался в Японии, но на третьем году после вступления Савады на пост Главы поселился у семьи Джиглио Неро и ныне поддерживает постоянную связь напрямую с Тсуной. Рёхей уже приобрел статус известного боксера, но так же, как и Ямамото, покинул мир спорта для служения семье. Сейчас он тесно сотрудничает с отделом разработок Вонголы и выполняет самые различные задания. Хром живет вместе с Рокудо и с Чикусой, которого нежно и трепетно любит. Такеши стал одним из сильнейших мечников эпохи, известен как самый хладнокровный наемник и киллер и сейчас занимает пост главы охраны. Он – личный секьюрити Тсунаеши. Тимотео отдыхает где-то под Палермо и вечно ожидает звонка – то от халтурящего Дечимо, то от обеспокоенного делами Хаято, то от кого-либо еще. Реборн, как и прежде, занимает в Вонголе особый пост. Ламбо тоже его занимает – едва ли найдется кто-либо еще с такими же детскими замашками и недетскими возможностями. Савада питает к нему особую любовь еще с подросткового возраста. Хибари никак к Вонголе не относится, кроме занимаемого поста Хранителя Облака. Он просто живет в свое удовольствие на третьем этаже южного крыла одного величественного замка в Италии, сражается до изнеможения и нередко пропадает из вида. За эти десять лет они научились быть взрослыми. Вария уже давно перестала называть их ребятишками и начала уважать за достижения. Теплые и безбрежные просторы итальянских земель приняли их, напоили светом и позволили отпустить большинство тягостных воспоминаний. За эти десять лет они доказали, что Вонгола – не кровь, пот и металл, но и нечто большее, нечто лучшее. С авторитетом и влиянием Дечимо сейчас никто не смел спорить, в отличие от первого года его правления. И, забегая вперед, хотелось бы сказать, что Тсунаеши женится только на одной женщине, которую никогда не будет любить любовью мужчины. У них будет дочь с большими серыми глазами и сын – черноглазый брюнет с чистым итальянским нравом. Двое хищников будут оберегать Саваду от любых контактов и людей. Его жена будет жить в Милане, и так и никогда не осознает всей красоты Тсуны, не почувствует его любви, не станет и заикаться об этом. Это будет брак между семьями, не более. Через десятилетия, через сотни лет всё, что останется от Великого Вонголы, приобретет статус священного, и потомки будут хранить каждую частицу от него, да и свое наследие с небывалой осторожностью и заботой. Никто, кроме внука Дечимо не сможет полностью совладать с кольцом. С тем самым кольцом. Вонгола будет распадаться и вбирать в себя другие семьи, будет на краю полного краха и на вершине целого мира. Ну а десятое поколение… Оно, как и первое, будет заключено в Вечной Воле пламени, семьи. Оно будет проживать свою жизнь где-то на кромке миров, на нестареющей земле Италии, без времени, сожалений и смерти. И возможно, что Тсунаеши, Реборн и Хибари будут вместе – без преувеличения – вечность. Если смотреть на Кёю сверху, он так же красив. Если ощущать его пальцы на своих ладонях, они небывало теплые. Если хотеть поцеловать его ресницы, то можно утонуть в бархате, грозовой серости и щемящей грудь нежности. Тсунаеши понимал все это с отчаянной безнадежностью тонущего. Каждый раз, когда он хотел коснуться, посмотреть, ощутить своего Хибари – каждый раз за эти десять лет – он обрывал себя еще до начала пути или натыкался на бетонную стену отчужденности и холода. И сама возможность сейчас опустить голову и ощутить аромат шампуня его Хибари похожа на сон, несбыточную грезу. Сладкая горечь тлела на его языке, а тонкие и длинные пальцы Хранителя сжимали его ладони. Савада сидел на софе, Кёя сидел перед ним. Осторожными движениями больших пальцев мужчина гладил внутреннюю сторону его рук, так бережно выводя круги. Как будто Дечимо – мираж. Как будто он – еще одна иллюзия Мукуро. Хибари смотрел куда-то в коленки рыжего задумчивым взглядом опьяненного человека. И они могли бы просидеть так вечность, довольствуясь этой атмосферой единения, не разобщенности. - Тебе рассказал Ямамото? Хибари почти незаметно кивнул, вздохнув, добавил: - На одной из наших дуэлей. – Да, Облако было старомодным японцем, считавшим тренировки – дуэлями. – Он будто взорвался. И… я… если бы он… Тсунаеши улыбнулся уголками губ, прекрасно все понимая: - Ты вспомнил только благодаря его запальчивым словам? – Еще один еле различимый кивок, Кё не поднимал головы. – Прости его, он бывает довольно жесток. - Нет, все правильно. Правильно. – Долгие минуты молчания. Одно единственное имя, на первых звуках которого что-то в комнате изменилось, - Тсунаеши… Савада ощутимо покраснел, вдруг подумав, что никогда и никто, не считая одного Аркобалено, не произносил его имени так: будто стон, будто донес ветер, будто прозвучала молитва. Надвигающиеся сумерки наполняли воздух прохладой, но ладони мужчины, опять же, были теплыми, как были темными его волосы, и длинными - ресницы. Савада долго ждал этого. Он слегка обезумел, стал жадным и нетерпеливым. Но Хибари казался таким хрупким сейчас! Разве может этот человек – этот ужасный, жестокий, кровожадный человек – быть таким?.. - Не проси прощения. Когда ты становишься настолько слабым, мне кажется… - Нет, не так. Хибари еще ниже опустил голову, уткнувшись во все еще довольно острые коленки своего Неба, словно ему стало больно. – Ох, Кёя. Ну давай же, скажи это. – «Иначе мы ни на шаг не уйдем от того, что было десять лет назад. Пожалуйста, перебори себя, и скажи это». Где-то недалеко раздался детский смех, но они не обратили внимания. Они были сейчас друг в друге, и Савада ждал, чтобы поцеловать эти упрямые, сейчас наверняка жестко сжатые губы, и Хибари ждал, пока жгучая ненависть к себе и любовь к нему достигнет пика и вырвется со вздохом. Он с детства был несчастливым ребенком и считал, что причина несчастья – в нем самом. Он думал, что не создан для этого. Но Хибари Кёя так хотел любви, что думал, будто в груди дыра. Само существование без нее приносило ему такую боль, что другие могли только отшатнуться. У него в груди зияла чертова черная дыра. И был Тсунаеши – с этой его силой антигравитации, с этой его проклятой гармонией и рыжим апельсиновым теплом. Трус по имени Тсунаеши, в котором все нуждались. Ребенок, которого хотелось загрызть до смерти – не от ненависти или неприязни, не от презрения или гордости – от ощущения, что он чужой. Не его, Хибари Кёи, чей угодно – но не его. Хибари сжал сухие и прохладные ладони Неба в своих, поднял голову и четко, тихо произнес: - Прости меня. – Тогда Савада легко, как-то магически улыбнулся, мягко нырнув вперед и нагнувшись, лишь тронул губами чужие губы. Тсунаеши десятилетней давности поцеловал Хибари тогда, на крыше, и отстранился. - Прости меня? – Блеснув на мгновение усмешкой, произнес Кёя и смотрел на красивый, любимый рот Савады. – Ну же, прости меня. Еще раз. – Переняв игру, Тсунаеши нагнулся вновь, со вкусом чмокнув уголок жадного мужского рта. Раздался тихий стук в дверь, и в проеме показалось веселое личико Алисии. Переняв от матери почти норвежскую внешность, от отца она унаследовала темные, бездонные, искрящиеся смехом глаза. - Ой. – Вспыхнув, девочка мгновенно исчезла, а ее место заняла довольная львиная морда. Натс. «Надо же, вернулся, - подумал Вонгола, фыркнув от одного только вида почти улыбающейся кошки, если, конечно, кошки умели улыбаться, - скорее всего, потратил почти все пламя на игру в прятки с ребенком да на мелкие пакости прислуге». Но Дечимо почти с отеческой нежностью отметил, что безмерно рад беззаботной веселости своего Натса – создания, казалось бы, не живого. Тсунаеши подозвал его, и лев, грациозно распахнув дверь и оставив пару царапин на лакированном дереве, вошел в комнату Хибари. Кёя, так же наблюдавший за питомцем, недовольно тцыкнул, но промолчал. Дечимо еле-еле удержался от смешка. Зверь вернулся в кольцо, а подступающая тьма окрасила все в холодные оттенки. Комната, сочетающая в себе японскую классику и модерн, оставалась все такой же необузданной и нелепой. По тем скудным картинкам, хранящимся в голове, Тсуна знал ее, кажется, наизусть. Он мог бы точно сказать, что на прикроватной тумбе справа всегда стоит музыкальная шкатулка – наверное, из детства – маленькая, но такая значительная часть его мужчины. Этот мужчина любил строгие костюмы, терпкие ароматы и силу. «И маленьких рыжих боссов», - добавил бы Хранитель, если бы умел читать мысли, но он не умел, и слава Ками. Хибари отпустил ладони Савады, поднялся, огляделся. С интересом наблюдал за ним Тсуна, испытывая давно забытое ощущение покоя и теплоты, свернувшейся в груди тугим шелковистым комком. Стояла тишина, и хотелось не двигаться и просто смотреть друг на друга. - Ты же не думаешь, что сбежишь? – Возвышавшийся над возлюбленным Кёя немного насмешливо вскинул брови. Да, ему самому было настолько хорошо сейчас, что не верилось, и хотелось свернуться вокруг его теплого босса калачиком, и таять, мурлыкая. Но нежность была равносильна голоду - древнее желание съесть Саваду пробудилось ото сна, пробегая легкими волнами возбуждения по телу. Он стоял перед расслабленным, почти домашним Тсунаеши и не знал, с чего же начать. (С шеи? С той самой рубашки? С кончиков пальцев, или губ?) Савада пожал плечами, слегка сверкнув улыбкой, и добавил: - Меня мучает бессонница. - Бессонница? – Хранитель нахмурился, переступил с ноги на ногу и сорвался с места. Раздался щелчок, и зверь внутри довольно заворчал – теперь зверек не сбежит. – Сними её. – Целеустремленно подошел, и безапелляционно начал расстегивать рубашку мальчишки, будто та еще могла хранить тепло пальцев Реборна и его запах. Ревность начинала закипать. Тсунаеши заливисто рассмеялся, запрокинув голову: Кёя такой Кёя! Хибари же вздрогнул, он давно забыл чарующую волнительность этого детского смеха. Ками-сама, ну почему Савада был так невыносим?.. Разве сложно было ее снять? Ну разве сложно? А не смеяться так – что может быть легче? Облако ненавидело свое Небо сейчас почти так же, насколько и любило. Ах, черт, нет, намного меньше!.. Сильные пальцы в спинку дивана, и поцеловать этот смеющийся рот, поглотить эти идеальные сладкие губы. Сделать то, что хотел еще до того, как стал частью Вонголы: поцеловать Саваду Тсунаеши. Савада не мог дышать, и Кёя тоже – он не имел опыта, но он хотел. И он, почти не моргая и не скрывая глаз за веками и ресницами, делал так, как ощущал свое «правильно»: он кусал, он вылизывал, он ласкал вкусный рот Вонголы, и не отпускал его взгляда. У Дечимо были неповторимые глаза оттенка виски, подслащенного жженым сахаром, с крапинками игристого шампанского и лучиками бархатно-коричневого рома. Или карамели, солнца и шоколада. Если бы глаза можно было пить, Хибари давно бы захмелел. Оторваться на мгновение, а потом продолжить – каков был Тсуна на вкус? А Ками его знает! Хибари мог сказать только, что ему до неприличия это нравилось, и он невольно навалился на Дечимо, а его руки переползли на чужие скулы – красивые, точеные скулы и шею. Кёя поглаживал его подбородок, сознавая, что Тсуна по-прежнему расслаблен и бесстыден – рыжий выгибался так, что задевал бедра Хранителя, и разводил ноги, вместе с тем притягивая мужчину вплотную к себе. Как огромный томный кот, прямо в руках становящийся горячим и податливым. Тсуна сорвано дышал и тихо постанывал. Хибари же молчал, только пальцы дрожали. Замычав, Савада больно ущипнул брюнета за руку, и тот неосознанно отстранился. Грозовое серебро словно разбавили коктейлем, так глаза Хранителя странно дымились. - Давай поговорим, - бровь Кёи невольно выгнулась, а непривычно яркие губы несмешливо усмехнулись, - хотя бы немного. Пожалуйста, Кё. – И «Кё», пару мгновений думая, глядя на своего босса, только отрывисто кивнул. Он резким движением придвинул стул, сев на него с такой тяжестью, словно готовый вот-вот упасть. Своего возбуждения мужчина и не собирался скрывать. И – обожемой – Савада уже обожал такого Хибари, согласный на секс даже на полу. Хотя бы на полу. Хранитель тонко улыбнулся, так как их мысли во многом совпадали, только вот – прямо на ковре? Да ни за что на свете! Если маленький зверек заболеет, кое-кто (с половины Вонголы народу) снимет с него кожу. - Даже если бы ты не извинялся, не просил прощения – да и за что? – Савада, вздрогнув, подобрался, скинул обувь и потянулся, - я бы тебя простил. Я же говорил: я люблю тебя. После этих слов вздрогнул уже Хибари, вроде бы чувствуя счастье где-то под сердцем, но и ощущая опаску. А сердце-то болело. Только Дечимо всея Вонголы был неумолим: - Возможно, в первый момент твоего отказа тогда, на крыше, я уже сознавал причины подобного ответа. – Рыжий говорил без надлома и даже без боли, словно уже давно переосмыслил и принял поражение – словно уже ничего не чувствовал. От подобной мысли всё внутри Хранителя сжалось в горький давящий комок – нет, не может такого быть. – Интуиция, с которой я действительно похож на женщину, - тяжелый вздох, - кричала о том, что ты не честен ни со мной, ни с самим собой. Кем ты был, и кто ты есть? Сильнейший Хранитель – я бы удивился, кинься ты ко мне в объятия. Ками, да это даже звучит смешно. Немного горький смех прокатился по комнате душащей волной, и Кёя почти задохнулся. Дальше мысли «я отказал ему» он пока не осиливался зайти: «сильнейший», как сейчас его звали многие, на деле оказался трусом, боящимся боли. Да, он боялся ее, избегал, старался вывернуться и не попасться на удочку – только кое-кто уже пересилил такое мучение, и этот кое-кто сидел перед ним. Брюнет просто не мог ни пойти той боли навстречу, ни отступить. - Но если бы ты просто промолчал в ответ, не произнес ни «да», ни «нет», я, видит Всевышний, был бы счастлив. Много ли мне, мальчишке, нужно было для этого? Не-а, совсем ничего. Конечно, потом возникла бы огромная куча проблем, которые пришлось бы решать с разной, скорее уж отрицательной, долей законченности, ну так и что? Ох, Согласие ты моё*, я же боец, тебе ли не знать?.. Я бы горы свернул, только лишь бы доказать, что не влюбился «не в того, в кого нужно». Даже Такеши мне сказал, что никто кроме нас самих не вправе решать, кого любить можно, а кого – нет. Я жил десять лет с подобными мыслями, но ни капли ненависти к тебе я не испытывал. Твой отказ, в сущности, ничего не менял – какая разница, что ты сказал, если я люблю? Эгоистично? Да! Но такова уж моя природа. – Савада опустил взгляд и еле заметно, зябко передернул плечами. «Нет! – хотелось закричать Хибари, - Нет! Это не эгоизм, ты самый светлый человек, который когда-либо мне встречался, так что это не эгоизм!» - А потом я влюбился. – Кёю затошнило, и нечто в груди готово было вдруг взорваться, треснуть, - Ты понял, что я говорю про Реборна? – «Да. Нет. Черт, прости меня», - но Хибари молчал, глотая что-то соленое, не давая ему вырваться, а Тсуна продолжал, - И я готов был прыгнуть с вышки от этого. Мне казалось, что любить двоих в равной степени нельзя. «Невозможно» - стало моим смыслом, невозможно было так жить. И да, пару раз приходила мысль сбежать, или распрощаться со всеми… Но как я мог покинуть свою семью – свое всё? Это как разодрать себе грудь и оставить сердце на ночном столике, своей семье на память. Я смалодушничал и не смог уйти. Я до сих пор ненавижу себя за подобные сомнения, да что там, за само свое существование. Но я так хочу жить! Я так хочу видеть вас, хочу знать, что ничего страшного моим родным не грозит, и хотя бы иногда просыпаться в обнимку с вами обоими! Тсунаеши не плакал, и голос его совсем не дрожал. Дрожал Кёя, и всё в нем – содрогалось. От одновременного жара и морозящего холода. - А потом я подумал, что моей самовлюбленности нет предела - только о себе и забочусь. Я ни разу не подумал о том, как Реборну было тяжело видеть меня сломленным и разбитым, как было тяжело тебе вдруг сознаться в привязанности – в слабости! – к кому-нибудь кроме своей канарейки. Тогда я дал себе слово быть сильным: не давить, не требовать ответа, поддерживать и молчать. Я даже свыкся с мыслью, что вы когда-нибудь уйдете, чтобы стать счастливыми, и мне ничего не останется, кроме как улыбнуться и постараться поддержать. Ведь хоть что-то хорошее для вас я должен был сделать. Ямамото всё понимал, и иногда мне казалось, что в моих чувствах он разбирается даже лучше меня. Он почти перестал давать мне советы и говорил лишь, что в итоге всё будет хорошо, что светлое восторжествует, что боль пройдет. Боль прошла, а чувства остались. Никуда мне от любви не деться, - Тсуна смолк, глядя с задумчивостью на свои ладони, но потом мужчина очнулся, - Поэтому, пожалуйста, я больше никогда и ни о чем тебя не попрошу, но дай нам шанс. Реальный шанс нам троим, потому что если Реборн уйдет, я уже не смогу… а если ты… О, Ками… - Он спрятал лицо в тех самых ладонях, и вот теперь они заходились в приступе дрожи. Кёя впервые за всю жизнь ощутил себя хрустальной статуэткой, которую с силой приложили об пол. Ему было настолько плохо, что даже то немногое чувство любви молчало. Тсунаеши поднял взгляд и посмотрел открыто, уязвимо своими пряными взрослыми глазами. По бедной, бьющейся в агонии статуэтке, как будто еще и прошлись. Страшна была мысль, что боль бывает еще сильней – что еще сильней мог страдать его Тсуна. - Когда-нибудь я сделаю вас счастливыми, я даю слово. А если я не смогу, я сам найду тех, кто сможет. Только останься, не убегай больше, не питай неприязни к Реборну – ему тоже было тяжело, и он совсем недавно позволил себе хоть каплю смелости и слабости. Мне больше ничего в мире не нужно, можешь молчать, можешь не говорить, что любишь – можешь просто позволять любить себя, но только не убегай! Кё, я здесь, и я – твой. Прими это и просто дай мне немного, совсем чуть-чуть, счастья, пожалуйста. Пожалуйста, я прошу тебя, позволь мне. Сидя в кресле, Хибари Кёя походил на мраморную статую. Хибари Кёе только что разбили сердце. (Впервые). И ничего сильнейший Хранитель, первоклассный убийца сделать не смог. Он только отрывисто кивнул непослушной головой, после так и не подняв ее. Тсуна легко, как-то по-отечески улыбнулся – самыми уголками губ, тепло – поднялся, замер, привыкая, подошел тихо к своему мужчине. Савада осторожно обнял Хранителя, ласковыми пальцами зарывшись в черные вихры этой самой непослушной головы, вздохнул. Спустя долгое время, когда тьма ночи была уже на пороге и, закинув ногу на ногу, курила сигару, выпуская в оконный проем лунный дым, Хибари молча, медленно обнял Тсуну в ответ. Он сжал руками его талию, прикрыв глаза и прижавшись щекой к теплому телу. Плевать на рубашку, теперь не возникало желания сорвать ее с Савады. Возможно, он поддался на речи босса. Весьма возможно. - Вот и поговорили, - мягко, почти шепотом поддел друга Дечимо. Он, запрокинув голову, поглаживал чужой затылок, пропуская короткие темные пряди между пальцев. Плакал ли?.. - Ты останешься? – Тсунаеши вновь улыбнулся, только Хибари этого не увидел. - Конечно, моё Согласие*. – Тсуна, словно стараясь не нарушить надвигающейся знакомой ночной тишины, старался говорить не громко и осторожно. Почти интимно и очень – доверчиво. Открыто. - Я согласен. – Пробормотал Хранитель, зажмурившись и заталкивая в самый угол собственного я ревность и эгоизм. Хватит мучить и других, и себя. - /Я люблю тебя/ Он почти произнес это. - Тогда можно мне позвать Реборна? – Тсуна осторожно поднял бледное лицо мужчины, да так заглянул в его глаза, будто вобрал в себя, затянул, как бездна. – Я просто знаю, что он сейчас где-нибудь просаживает собственную жизнь за espresso или, что еще хуже, за сигаретой. Наверняка думает, что, не успев обрести, уже меня потерял. М? Прежде чем Кёя успел осознать, его губы уже выдыхали короткое «хорошо». Савада расплылся в улыбке, ловко чмокнув любимого в уголок глаза, а потом в щеку, а после в губы, отстранился, направился к двери. На подоконнике, отвернувшись от них, кто-то курил лунный дым, и еле-еле освещался его светом, и задумчиво глядел в темное небо, и думал о чем-то своем. А на языке, с почти растаявшей горечью уходящего дня, Хибари Кёи, как и в его пустой легкой голове, как и в его раненном, разбитом сердце было лишь одно. /Я люблю тебя/ *Кё (Kyo) – сокращенная Тсуной фамилия Хранителя, с японского читающаяся как «Согласие». С ощущением легкой грусти Тсунаеши так и зовет Хибари «моё Согласие».