Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Астрид сидит не шевелясь, напряженная. Рука незнакомца, одетая в кожаную перчатку, придерживает ее, чтобы не упала. Происходящее кажется каким-то зыбким, нереальным, как во сне. Тело сковала слабость, в голове - кисель из десятков мыслей. Астрид вылавливает одну и вздрагивает: - Куда мы едем? Город в другой стороне. - Сделаем крюк, - невозмутимо отвечает незнакомец. До чего противный голос. Каркающий, сиплый. - Какой крюк? Там же... - Астрид вздрагивает сильнее. - Там уже спокойно. Сиди. Астрид сидит. Ее невыносимо клонит в сон. Запоздало она понимает: это из‐за молнии, на нее ушли последние силы. - Кто ты такой? - вяло спрашивает она, еле осознавая, что говорит. - Можешь звать Старьевщиком. - Ага, - что ж, ничем не хуже любого другого прозвища. - Только это не ответ. Я не спрашивала, как тебя зовут. Ты городской? - Вездешний. - Ты знаешь о том, что случилось. Откуда? Ты маг? - Да. - Мой отец тоже маг. Был. Это все из‐за него... - Астрид говорит, только чтобы не провалиться в дрему. - Так ты дочка того дурака? - Он не дурак. Был. - Дурак. Жадный, злой и настырный. Я не первый раз натыкаюсь на последствия его... опытов. - Старьевщик трясет Астрид за плечо. - Спать будешь потом. Какая у твоего папаши была сила? - Земля и огонь. - И огонь уже... Знаешь, как он получал новую магию? Заводил детей от баб, в которых текла кровь изначальных существ. Потом забирал от мамок, пробуждал в мелких силу и хапал себе. Мелкие, конечно, дохли. Глупый план. - Почему глупый? - Сложный и бессмысленный. Ему удивительно повезло в первые два раза - только полным идиотам так везет. Но третья стихия его прикончила. Радуйся, что так, а не то б стала следующей. Спать больше не хочется. Астрид сжимает кулаки и беспомощно смотрит перед собой, на поблескивающую от влаги ленту дороги. Значит, отец растил Леонор и ее на убой? Дико звучит, но этой ночью она видела много дикого. Зато теперь ясно, почему отец никогда не выказывал никаких родственных чувств. - Зачем ему были силы стихий? - Может, в мировые властители решил податься или двинулся на почве тайн мироздания. Это ты у него спросишь, когда на том свете свидитесь, - хмыкает Старьевщик. - Ясно. Они уже возле холма, вершину которого венчают руины дома: фрагменты стен сохранились, они похожи на оскаленные зубы, кусающие мутное от туч небо. У Астрид очень остро колет в сердце - так, что она испуганно прижимает к груди ладонь. Но это не настоящая боль, не телесная. А значит, ее можно унять... наверное. Старьевщик привязывает лошадь у чудом устоявшего, хоть и лишившегося почти всех ветвей, деревца у подножия холма, и идет наверх. Астрид остается внизу. Гладит равнодушную к тому лошадь, смотрит на далекий лес, внутренне дрожит: а если опасность еще не ушла, а просто затаилась, поджидая новых жертв? Но вокруг все спокойно. А вот внутри у Астрид - кипит. У нее больше ничего нет, прежняя жизнь - дом, лес, сказки на ночь - рухнула. Только и надежды - на этого чокнутого Старьевщика. А может, от него лучше сбежать, пока не поздно? Вот только куда... Старьевщик возвращается со свертком, с которого капает грязная вода. - Книги, - бросает в ответ на вопросительный взгляд Астрид. - Сама ничего не хочешь забрать? - Нет, - Астрид мутит от мысли, что она может снова увидеть отцовское тело. - Как угодно. Они проезжают мимо деревни: разрушенные дома, неподвижные тела в грязи - человеческие и скотины, - мертвая тишина. Дорогу размыло так, что неясно, где она пролегала. Лошадь вязнет почти по колено. Зато поля нетронуты. Колышутся на слабом ветру стебли пшеницы. Астрид закрывает глаза. - Твоя лошадь видит в темноте? - Да. - Почему? - Потому что заткнись. Астрид слишком измотана, чтобы пререкаться, поэтому не отвечает. Ровный ритм цоканья копыт убаюкивает, и она проваливается в сон. *** Астрид просыпается и чувствует под собой мягкий матрас кровати. Астрид укрыта одеялом. Ей тепло и уютно, только что‐то беспокоит, неприятное ощущение, как будто она забыла что‐то важное. Может, что‐то из сна? Ей ведь снилась ночь, вода, чужой человек в нелепой шляпе... Астрид открывает глаза. Темно, но видно: потолок над ней не чистый и беленый как дома, а серый каменный. Комната незнакомая, простыни из жесткой плотной ткани. Она вспоминает, что чувствовала сквозь сон, как Старьевщик нес ее на руках. Значит, все было на самом деле. Она не дома, потому что дома у нее больше нет. В комнате Астрид одна, вторая кровать у противоположной стены пустует, на спинке висит сумка, которая раньше была приторочена к седлу лошади Старьевщика. Сам он куда‐то ушел. И хорошо, что так. Астрид утыкается лицом в подушку, и та сразу намокает от слез. Сквозь собственные всхлипы и судорожное дыхание она слышит за дверью шаги, поспешно отворачивается к стене, чтобы спрятать зареванное лицо, и притворяется спящей. Кто‐то заходит в комнату и останавливается у кровати Астрид. Томительную минуту или больше стоит над ней - очень хочется двинуться, внезапно зачесались нос, спина, пятка. Но она не шевелится. - Будешь реветь дальше - делай это тихо. А не то вылетишь отсюда. Астрид вздрагивает. - Подушку можно выжимать, - сообщает Старьевщик и наконец отходит, оставив Астрид безмолвно злиться и стыдиться своей слабости. У нее есть безусловное право оплакивать свои потери, но в присутствии Старьевщика слез показывать не хочется. Он явно не из тех, кто начнет утешать. Вот Леонор бы... В уголках глаз снова становится горячо, стекают и впитываются в наволочку соленые капли. Когда она просыпается в следующий раз, Старьевщик сидит на кровати и натягивает сапоги. Астрид сонно трет руками глаза. - По коридорам не шатайся, - предупреждает Старьевщик. - Пожрать принесут. Сиди тут и жди меня. Последняя фраза обнадеживает: пока что он не собирается бросать Астрид одну в городе. Она совершенно не представляет, куда податься, если внезапно обретенный покровитель ее оставит. К нищим? Или попроситься на работу хоть бы и на постоялом дворе? Мыть полы да разносить еду и выпивку пьяным посетителям. От такой перспективы Астрид в восторг не приходит. Она терпеть не может домашние дела. Дома все хозяйство было на Леонор, Астрид только изредка помогала... Астрид уже выплакалась ночью, и теперь безутешное по своей природе горе осело мутной тяжестью на дне души. Кажется, что она попала в дурной сон. И наверняка еще долго будет казаться. Одна ночь перечеркнула всю прежнюю жизнь, и пока не удастся выстроить новую, боль не утихнет и отчаяние не уйдет. Единственное, чем Астрид может себе помочь - поскорее забыть прошлое. Но как его забудешь, если она любит Леонор и если ей сложно поверить в предательство отца, пусть даже отношения с ним не сложились... и если хочет помнить? Забвение - естественный процесс. Его можно ускорить, получив новые яркие впечатления. Но где их взять? Вроде бы Старьевщик обещал "свести" ее с кем-то, что бы это ни означало. Может, это поможет. Она почти сразу понимает, что сидеть в комнате будет не просто скучно - невыносимо, потому что в тишине ничто не мешает лезть в голову дурным мыслям. Но выйти она не может не только из‐за того, что Старьевщик запретил, но и потому, что из одежды у нее только грязная ночная рубашка. Астрид подходит к окну. Она много раз бывала в городе вместе с Леонор, но вид за окном ей незнаком. Узкая, грязная улочка, с обеих боков стиснутая мрачными домами в два-три этажа. Две собаки яростно вырывают друг у друга кость, скаля желтые зубы. Астрид наблюдает за ними, пока они не скрываются из виду, так и не поделив кость, а потом валится на кровать и лежит, бессмысленно рассматривая трещины на потолке и темные пятнышки - тельца пауков в обрамлении тонких лапок, зависшие на паутине - по углам. Зрелище унылое и только навевает тоску. Астрид поворачивает голову и застывше смотрит в пространство. Почему‐то ей вспоминается сказка о кошке и сове - последняя сказка Леонор. Теперь она кажется такой глупой: какие кошки, какие совы? Все просто и жестоко. Вот она, твоя действительность, вот смерть, обошедшая тебя стороной до поры до времени, вот не обещающая хорошего неопределенность, в которую превратилось будущее. Астрид скатывается прямо на пол с кровати и заглядывает под нее. Что угодно, только бы отвлечься. Опять пауки. И пыль. Почему сидеть и ждать так сложно? Старьевщик оставил сумку, она висит на спинке его кровати. Астрид вскакивает на ноги и без зазрения совести копается в его вещах: одежда, фляга, нехитрая посуда - все то, без чего не обойтись путешественнику. Из необычного только горсть амулетов на дне сумки. Они сделаны из звериных - для человеческих мелкие - костей, нанизанных, словно бусины, на прочные шнурки вперемежку с цветными камешками. Астрид чувствует слабую магию, которую они источают, и от этой магии веет бедой и опасностью. Она не знает, какая у Старьевщика сила. Не догадалась спросить. Магия по сути своей суровая штука, которую непросто подчинить. Астрид сложно вообразить волшебство, несущее исключительно свет и радость, но то, что исходит от амулетов, ничего доброго нести не способно в принципе. Засовывая вещи обратно в сумку, она случайно находит потайной карман: нащупывает в полотняной стенке что‐то вроде монет. Вытаскивает, разглядывает - и впрямь монеты, золотые и тяжелые. Хоть кради и беги. Будь Астрид отчаянней, так бы и сделала, но смелости не хватает, и она возвращает деньги в карман, а потом, не находя себе места, мечется по комнатке, и та кажется еще меньше, чем есть - семь шагов в длину и восемь в ширину. Хочется хоть чем-то заняться, лишь бы остановить неумолимый ход мыслей, которые раз за разом возвращаются к событиям прошлой ночи. Подошли бы книги, спасенные из развалин дома Старьевщиком, да только тот, похоже, унес их с собой. Когда Астрид уже близка к помешательству, ей приносят еду. Толстая невзрачная девица не задает лишних вопросов не ждет, что Астрид что‐то спросит, и просто ставит поднос на грубо обструганный столик возле окна. И уходит. Астрид пытается есть, но не может. Ей удается впихнуть в себя всего пару ложек каши. Вечером Старьевщик возвращается. Он прихрамывает на левую ногу, но кажется вполне довольным собой. В наблюдающую за ним со своей кровати Астрид он швыряет свертком, в нем - одежда. Штаны из плотной ткани, рубашка, плащ, сапоги. Астрид стягивает ночнушку и торопливо переодевается, подозрительно косясь на Старьевщика, но тот даже не обращает внимания на ее наготу. Улегся на кровать, вытянув больную ногу и согнув в колене здоровую, и с закрытыми глазами что‐то шепчет одними губами. - Ты что, молишься? Астрид никогда никому не молилась. В книгах, которые ей читала Леонор, говорилось, что раньше мир делили между собой могучие боги. Но те времена давно прошли. Астрид знает, что в деревне люди взывали к духам природы, однако безрезультатно. Раньше она думала, что духов не существует - пока не встретилась с одним, поглотившим Леонор. Похоже, им нет дела до дрязг обычных людей, и они просто не слышат голоса не-магов. Иначе почему никогда не откликаются на мольбы? Старьевщик, аки дух, остается безмолвен. Астрид не настаивает. - Что с ногой? - она поводит плечами. Рубашка впору, штаны, если затянуть пояс, тоже ничего. Сапоги только великоваты. Старьевщик снова молчит. *** Когда Котинор возвращается с работы, осматривавший Сиджи врач уже собирается уходить. Ему лет сорок — недолго осталось. Седые жидкие волосы обрамляют бледную блестящую лысину на макушке, он высокий и нескладный. Сиджи, кажется, спит. Котинор долго смотрит на нее, потом вешает куртку в шкаф, вслушиваясь в тихие, произнесенные почти шепотом слова врача. Он говорит, что вколол Сиджи обезболивающее и потому она смогла заснуть, но его действие скоро закончится, а больше давать нельзя. Врач говорит, что сегодня все решится. Если Сиджи доживет до утра, выдержит ждущую ее тяжелую ночь, то пойдет на поправку, а если нет... Врач уходит. Котинор идет в душ и плачет, уткнувшись лбом в разбитый кафель, пока в дверь не начинают стучать рвущиеся мыться соседи. Вода холодная, и единственный плюс этого - глаза не выглядят заплаканными, в чем Котинор убеждается, бросив взгляд в мутный осколок зеркала, висящий на стене. Клацая зубами и все еще всхлипывая, но уже беззвучно и без слез, она выползает греться в коридор и, не обращая внимания на соседей, недовольных тем, что она долго не выходила, бредет к своей комнате. Сиджи лихорадит, она горячая, как вынутый из огня уголек. Мама и папа сидят возле нее, а Котинор хотят уложить на другую кровать и велят спать, но она настолько упрямо не согласна, что они сдаются. Мама, съежившаяся на неудобном табурете, дремлет. Котинор знает, что на заводе не укладываются в план и потому нагружают рабочих сильнее. Маме нужен отдых. Папа, тоже понимая это, осторожно берет ее на руки и укладывает на другую постель, а сам садится на ее место. Через какое‐то время Котинор понимает, что его тоже сморил сон. Они с Сиджи остались вдвоем против темноты и смерти. Смерть всегда рядом. То, что она до сих пор не коснулась тебя и твоих близких - просто счастливая случайность, но вечного везения не бывает. Рано или поздно смерть заберет всех. Естественный ход вещей. Вот только почему, когда ты понимаешь это, то начинаешь противиться неизбежному с удвоенной силой? За окнами тьма кажется непроглядной. В ней тонут редкие уличные фонари, огни патрульных флаеров, звезды и два тонких серпа народившихся месяцев, медленно движущихся по небосклону один за другим. Тьма вползает и в комнату. На тумбочке потрескивает газовая — электричество отключают на ночь - лампа, ее свет кажется тусклее обычного. Сиджи хрипло стонет, мечется по постели, рискуя свалиться на пол, что‐то шепчет, а иногда вдруг затихает, и Котинор пробирает озноб. Но потом Сиджи снова бредит и дрожит, и, пусть она мучается и от этого Котинор самой больно, это все же лучше тишины, слишком похожей на мертвую. Котинор обнимает ее. Тельце сестры очень тонкое, костлявое - как только в нем душа держится - и кипяточно-горячее. Котинор не умеет молиться и не знает, к кому воззвать: боги и духи давно покинули Литос, если вообще когда‐либо существовали. Но ей отчаянно необходима помощь высшей силы, и Котинор снова обращается к своей недавно пробудившейся магии. Она знает: магия причинит ей немало страданий. Но перед этим пусть сделает хоть что‐то хорошее, хоть что‐то, оправдывающее ее появление. Чудо. Позволь передать хоть немного моих сил, просит Котинор, зажмурившись и прижав к груди ладонь. Пусть Сиджи выживет, я все для этого отдам. Пусто. Глухо. Волшебство не внемлет просьбам и мольбам. Оно само все заберет и не заплатит, оно только приносит беды. Котинор отворачивает голову от вновь затихшей сестры, и от слез щиплет в носу. Она надеялась, правда надеялась, и теперь, когда стало ясно, что чуда не будет, отчаяние топит ее в себе. - Воды, - просит Сиджи почти неслышно. Стакан стоит на тумбочке. У Котинор дрожат руки, она чуть не расплескивает воду по постели, но все же справляется с собой и прижимает стеклянный край к пересохшим губам сестры. Жадно припав к нему, та делает несколько больших глотков и отворачивается. Котинор ставит стакан обратно и дрожит уже вся. Сиджи борется. Сиджи бормочет отрывки из устава вперемежку с фразами из учебников и ворочается с боку на бок, вывернувшись из объятий Котинор. Котинор не знает, сколько это продолжается, прежде чем усталость берет вверх и она засыпает неглубоким тревожным сном, сквозь который слышит надсадное дыхание, перемешанное со всхлипами, от которых рвется сердце - что Сиджи видит в своем бреду? - и тихие шаги, и успокаивающий шепот - мамин. Трель будильника прорезает мутную пелену сна. Котинор разлепляет глаза и щурится на тусклый серый свет. В первые секунды после пробуждения она еще ничего не помнит, но потом в панике поворачивается к Сиджи. Глаза Сиджи закрыты, лицо бледно и страдальчески хмурится от противного звона, а грудь мерно вздымается и опускается в такт дыханию. Она дышит. Она дожила до утра. Котинор смаргивает выступившие на глазах слезы счастья и вскакивает с постели. Пора собираться.