Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Первый тревожный звоночек - свет керосинок, рядком подвешенных на цепях к железным балкам на потолке тоннеля, мигает и становится нервным, трепещущим, сами лампы подрагивают, тоненько бряцают металлические звенья. Это напоминает Котинор день, когда она впервые спустилась под землю. Лет пять назад. Первое, что она почувствовала, что долгие месяцы не могла потом выбросить из головы, пока не свыклась: ощущение тяжести сверху, чувство, что ты ничтожная крохотная букашка, которую раздавить - раз плюнуть, достаточно малейшего подземного толчка, и все обвалится. Она боялась, что так и выйдет, но со временем страх ушел. Чтобы теперь вернуться стократно и не без причины. Свод шахты рассекает стремительно ветвящийся разлом. Сыплется песок. Кто‐то выкрикивает грязное ругательство, и это заставляет Котинор, до того глядящую наверх, как кролик на удава, опомниться. Она опрометью бросается в противоположную сторону, мимо еще скованных удивлением и шоком взрослых. Балки трещат, звенит металл, масса горной породы над головой приходит в движение. Котинор не знает, куда несется со все ног, ее гонит вперед инстинктивный ужас. Вперед, не разбирая дороги, прочь от осыпающегося свода, от грохота, панических криков, ругательств, воплей боли, от треска, скрежета, дрожи пола, падающих за шиворот камней, камней, что градом бьют по рукам, которыми прикрыла голову, камней, о которые легко споткнуться, чтобы остаться навечно под курганом обвала... От смерти. В спешке она сворачивает не туда, не к подъемнику, а в тупик. Путь назад отрезает оглушительный грохот рушащегося свода. Сердце стискивает холодная рука, но Котинор заставляет себя бежать, не оглядываясь. Срывается с потолка и гаснет, разбившись, последняя лампа в тоннеле. Дальше - только тьма. Вдалеке что‐то громыхает, движется, орет, бежит. Здесь слышен только угрожающий скрип и потрескивание. Пожалуйста, пусть выдержат опоры и балки. Пусть этот участок останется цел. Пожалуйста... Резкая боль в затылке. Последнее, что чувствует Котинор - врезавшийся в бок бугристый пол. *** Очень тихо. Котинор, сжавшаяся в комочек на полу, рискует поднять голову. Видно только густой подземный мрак, в котором не различить даже собственных пальцев, поднесенных к лицу. Она пробует пошевелиться. Движение отдается болью в спине и ногах, с шорохом и стуком падают на пол мелкие и не очень камни. Вроде бы серьезных повреждений нет, только синяки. Она натыкается на что‐то ногой, это что‐то откликается на удар металлическим звоном. Каска. Отлично. Закрепленный на ней светильник цел: еще одна улыбка удачи. Котинор достает из кармана зажигалку и собирается щелкнуть колесиком, когда слышит стон. Зажигалка выпадает из рук. - Кто тут? - Котинор торопливо шарит руками по полу, среди обломков, но зажигалка как в воду канула. - Девочка... подойди, - просит слабый мужской голос. Говорящий тяжело дышит и делает паузы после каждого слова. Проклятая зажигалка изволит найтись. Котинор кое‐как зажигает лампу и, щурясь, нахлобучивает каску на голову. В неверном свете разгорающегося огонька различает нагромождение камней всего в паре метров. По спине пробегает холодок. Окажись она там - лежала бы с переломанными костями, а может, и не живая. Под обломками шевелится человек, тяжелые глыбы придавили его ноги, до середины бедер скрытые под камнями. Котинор бросается к нему и падает на колени рядом. - Вы... вам больно? - она вглядывается в его припорошенное серой пылью лицо. Человек не молод, некоторые и не доживают до его возраста. Котинор никак не может вспомнить его имя, хотя знает большую часть шахтеров и этого тоже помнит. - Нет. Но двигаться не могу, - он тревожно скашивает глаза, пытаясь посмотреть в сторону. - Подождите, сейчас я... - Котинор сосредотачивается. Золотистый свет стекает с ее рук, впитывается в камни. Первыми сползают вниз, как живые, верхние, следом остальные, и мало-помалу Котинор удается аккуратно разобрать завал. У нее звенит в ушах, и, кажется, она теряет сознание на несколько секунд - по крайней мере, в себя приходит сидя и привалившись к стене. Когда в глазах проясняется, она еле сдерживает крик: ноги человека - тошнотворное месиво из крови, мяса и поломанных костей. - Вам точно не больно? - вырывается у нее дрожащим голосом. - Ничего не чувствую. Что там? - он хмурится, глаза лихорадочно бегают от лица Котинор к не видимому в темноте потолку, к стенам, верхушке завала и обратно. Говорить становится очень тяжело. - Вам раздавило ноги... Молчание длится не меньше нескольких минут. Котинор убито смотрит в темноту, смаргивая слезы. - И парализовало меня, видать, позвоночник поломал, - наконец говорит человек. - Да-а, ситуация. Мне конец. Тут уж ничего не поделаешь. - Он дергает уголком рта, будто пожелав усмехнуться, но в процессе передумав. И снова молчит. Его губы странно кривятся, сдерживая то ли плач, то ли крик. Потом он вроде бы успокаивается, лицо становится мертвенно спокойным. - А ты, значит, чародействуешь, - медленно произносит он, роняя слова по одному в темноту и безмолвие. - Ох и тяжело тебе приходится. Давно стала... это?.. - Две недели назад, - Котинор очень старается смотреть только на верхнюю часть тела шахтера, но взгляд то и дело соскальзывает на искалеченные ноги. - Только начала, значит... кто‐то еще знает? - Нет. - Тяжело тебе. - Нормально, - мотает головой Котинор. По сравнению с тем, что произошло с шахтером, ее проблемы и проблемами-то не назовешь. В конце концов, это не она лежит с перебитым позвоночником и размозженными ногами. - Нормально. Видали мы такое нормально. Что делать будешь? - Ну... скрывать. - Не сможешь. - А что мне остается? - Котинор сердится и стыдится своей злости. Но ведь этому человеку не должно быть дела до ее сложностей, она ему никто, пусть о себе подумает. - Сдайся солдатам. Они не тронут маленькую девочку, которая пришла к ним добровольно. Это самое безопасное для тебя. - Не могу. - Почему? За пределами Литоса точно будет лучше, чем здесь, потому что хуже уже некуда. - Тут моя семья, я не могу их оставить. - Глупости. О них забудь, думай о себе. - Сами думайте о себе! - не выдерживает Котинор. - Вы не понимаете! У вас, наверное, ни жены, ни детей! Вы не знаете, что такое семья! Она осекается. В мясе более-менее целого по сравнению с правым левого бедра - белые прожилки. Сверху желтоватое. Жир. Котинор либо сейчас опять вырубится, либо ее стошнит. Но почему‐то ни того, ни другого не происходит. - Жена у меня была, пока литейный не взлетел на воздух. Десять лет назад, ты вряд ли помнишь. Жена и две дочки. Близняшки. Сначала руки на себя наложить хотел, а потом понял, что одному проще. Не дергаешься. Не боишься. Даже сейчас... по мне некому слезы лить, мне не по кому. Котинор угрюмо молчит. Человек уверен в своей правоте - пусть так. Он чужой, ничего для нее не значит, он уже почти мертв и не стоит потраченных на него слов, вот она их и не тратит. Очень тихо и темно. Как будто в мире ничего не осталось, кроме самой Котинор, искалеченного шахтера и камней, выхваченных из мрака дрожащим огоньком лампы. - Можешь меня вылечить своим колдовством? Котинор вздрагивает. То, что этот человек ей не друг и не родственник, еще не значит, что она так и не попытается ему помочь. - Я... не знаю. На поверхности не получилось. Под землей ее сила крепнет, и пусть Котинор особо не верит, что сумеет спасти этого человека, нельзя не попробовать. Она вытягивает руки над тем, что недавно было здоровыми ногами, и не решается их коснуться, одновременно брезгуя и боясь причинить боль. Она не знает, что делать. Человеческая плоть не похожа на камень - единственное, на что Котинор воздействовала волшебством, да и то скорее интуитивно, чем осознанно. Она пробует вызвать видимую часть магии, надеясь, что та потянет за собой еще какой‐то эффект. Золотая дымка сгущается, окутывая нижнюю часть тела человека, и медленно рассеивается. Котинор старается не заорать и с трудом удерживает на лице безразличное выражение. Очень старается удержать. Ноги шахтера - лохмотья кожи, влажно и кроваво блестящее мясо, перебитые кости - стали серыми, словно припорошенными пылью. Она преодолевает себя и дотрагивается. До последнего кажется, что пальцы провалятся в мягкое и скользкое, но под ними твердо и сухо. Камень. Она сделала только хуже. Котинор закусывает щеку изнутри и водит дрожащими руками по окаменелости, стараясь снова вызвать золотое сияние и хотя бы вернуть все как было. Но оно не появляется. Бессильно сгорбившись, Котинор прячет глаза под челкой. - Не вышло, - утвердительно говорит шахтер. - Простите меня, я не хотела... я... не знаю, как так получилось, я... - Хватит. Я и не рассчитывал особо, - а по голосу слышно, что рассчитывал. Надеялся. Но Котинор не смогла. - Теперь послушай меня, просто послушай внимательно, девочка. Мне рассказал мой отец, он узнал от деда, а тот - от своего отца. Ему было где‐то как мне, когда прилетели эти с неба... он был колдун, многое знал о наших землях и тех, что простирались вокруг. Слушай, девочка. Я объясню, почему эти суки преследуют колдунов. И расскажу тебе легенду о Зародыше. *** Полуразрушенный кромлех - четыре высоких зеленоватых каменных столба с высеченными на них ликами. Сверху на столбах лежат остатки камней, когда‐то, вероятно, составлявших круглую крышу или же соединявших менгиры между собой. В центре сооружения - что‐то похожее на очаг. В этом очаге Старьевщик, очень ехидно ухмыляясь, разводит огонь. - Бывший алтарь, - сообщает он Астрид. - Всегда терпеть не мог ни ее, ни ее мистиков. Астрид равнодушно кивает. После половины ночи, проведенной в пути, она хочет спать, а не расспрашивать о мистиках, кем бы они ни были. Костер, потрескивая, облизывает вогкие сучья, которыми обложены крупные ветки. Над ним вьется привлеченная светом и теплом мошкара. Лицо Старьевщика, севшего к костру спиной, видно Астрид в профиль - угрюмый профиль с острым носом. Очень усталый и злой профиль. - А теперь объяснись, почему не желаешь на Теллурию. - Мне нельзя на корабль, - Астрид передергивает. - Какого черта? - Он плывет по морю. А море - это вода! - Астрид вскакивает на ноги. Ее бьет крупная дрожь, когда она вспоминает сотканную из воды фигуру, говорящую голосом сестры. - И? - Старьевщик тоже поднимается - тяжело, как старик. - Мне туда нельзя! От затрещины звенит в ушах. Астрид с легким удивлением обнаруживает себя стоящей на коленях: подломились ноги. - Еще? - интересуется Старьевщик. - Ненавижу истерики. С чего такая неприязнь к воде? - Леонор... тогда... у нее же была сила воды, и она тогда, той ночью, когда был дождь... Ну то есть этот... отец... что он там делал... От второй затрещины Астрид уворачивается, поднырнув под чужой локоть. Мысли вдруг обретают стройность и ясность. - Та водная хрень мне угрожала! - выпаливает она, не дожидаясь следующего удара. - Как именно? - Старьевщик опускает занесенную руку. - Не помню. Плохо помню. Говорила, что я сама к ней приду или как-то так. И тогда она заберет меня себе, а я к ней не собираюсь! - Ты мылась, пока меня не было? - Чего?! Если тут и воняет, то от тебя! - Дура, - Старьевщик садится обратно. - Повторяю еще раз: ты мылась? Подходила к колодцу? К речке, которая течет через центр города? - Ну... купалась, да, и из колодца воду таскала, но это же не то, это же не море. А про речку я не знала. - Проверим. Спи. *** Они выходят на пляж перед самым рассветом. Все кажется нереальным, зыбким, как во сне: чуть посветлевшее небо над далеким горизонтом, мягкий песок под ногами, жесткие ракушки, впивающиеся в босые ноги, свежий ветер, пахнущий солью и разлагающимися водорослями, выброшенными на берег никогда не виденного до сих пор моря, неслышно идущий следом Старьевщик, даже собственный страх, что что‐то пойдет не так. Позвякивают вплетенные в волосы рыбьи кости. На каждом шаге трясутся и стукаются друг о друга висящие на шее амулеты: птичьи черепа, оплетенные мелкими бусинками цветного камня, куски перламутра, косицы из проволоки, нанизанные на нитку жучиные крылья вперемежку с сушеными ягодами. В разрисованных колдовскими узорами руках клекочет и бьется живая чайка, которую Астрид крепко прижимает к груди. Чайка расцарапала ее когтями, и кровь тонкими струйками стекает по голой груди и животу. Это ничего. Даже лучше: не придется резать себя самой. Не оглядываясь на остановившегося на кромке прибоя Старьевщика, Астрид идет вперед по мокрому песку и скользким комкам водорослей. Набежавшая волна лижет ей ступни. Не задерживаясь, Астрид заходит глубже, холодная - она не чувствует, но знает - вода доходит до коленей, до середины бедер, до пояса. Тогда Астрид замирает, слушая плеск волн и глядя на сгустившийся над горизонтом туман, подсвеченный бледно-розовым. Она достает кинжал из закрепленных на запястье ножен и неаккуратно, неумело вспарывает яростно вырывающейся чайке живот, полосует ее по горлу - чтобы наверняка. Не вглядываясь в вываливающиеся внутренности, роняет птицу в воду, и окровавленное тельце, от которого расплываются темные разводы, с тихим всплеском идет ко дну, как камень. Астрид заходит глубже, по шею, и дальше плывет - к туманному горизонту, к далеким скалам, на которых наверняка полно спящих собратьев убитой ей чайки. Задержав дыхание и закрыв глаза, она ныряет. Множество мелких островков, соединенных мостками, повисло в воздухе. Они бело-голубые, на них растут прозрачные кристаллы, похожие на куски льда. Воет ветер. Серокожая крылатая женщина с бледно-голубыми, как у Астрид, волосами, складывает крылья и падает вниз, исчезая в пелене облаков. Астрид выныривает, жадно дыша ртом. Набирает воздуха в легкие и ложится на спину, лениво покачиваясь на волнах. Сквозь тучи проглядывают яркие крупные звезды. Уже можно идти обратно, знак был дан. Воздух подтвердил свое право на нее. Воздух не отдаст ее морю. Но Астрид не торопится. Гудит в ушах ветер, разгоняя туман. Над морем разгорается тусклая заря, в которой растворяются звезды. Пошатываясь от внезапной усталости, Астрид возвращается. Старьевщик сидит на берегу, рассеянно вычерчивая на песке символы, которые тут же стирает, когда Астрид подходит. - Когда я нырнула, я видела... - Мне это неважно. Все, что ты видела - твое. Она развязывает узелок со своей одеждой и натягивает ее на мокрое тело, попутно снимая амулеты и вытряхивая из волос вплетенные в них кости. Тело движется заторможенно и выполняет приказы разума с небольшой, но уловимой задержкой. Но на душе у Астрид легко. Теперь дух воды ее не получит, если только она сама не сорвет поставленную печать. Теперь можно плыть на Теллурию.