Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Теллурия как две капли воды похожа на Идильяк. Здешний порт такой же шумный и так же кишит сомнительными личностями, как и тот, из которого Астрид и Старьевщик отплыли чуть больше двух суток назад. За пределами приморского городишки те же зеленые луга, рощицы, по левую руку видна опушка леса, и в какой‐то момент Астрид кажется, что она никуда не уезжала, что вот-вот вдалеке покажется знакомая деревня, а поодаль от нее пологий холм, на вершине которого высится двухэтажный каменный дом. Но вместо этого вдали справа видны развалины древней крепости: полуосыпавшаяся стена, в бреши видны постройки с провалившимися крышами и угрюмый замок, слепо глядящий в никуда темными провалами окон. Иллюзия развеивается. Это другой остров, здесь другие луга, леса, деревни и города. А обратно на Идильяк Астрид если и вернется, то через долгие годы. Они едут по утоптанному сотнями конских копыт и человеческих ног большаку. Астрид, в покинутом городке обзаведшаяся собственной кобылой, старается не сверзиться из седла: наездница из нее неважная, не было необходимости учиться. Лошадь ведет себя смирно, едущий впереди Старьевщик не торопится пускать свою в галоп, так что пока жить можно. Недавно прошел дождь, от нагретой беспощадно ярким солнцем земли парит, слабый ветер влажен. Астрид вся взмокла. Ей напекло голову, во рту пересохло, но просить о привале бессмысленно: вдоль тракта нет ни единого деревца, под которым можно укрыться в тени. Остается только терпеть. Кажется, на Идильяке такой жары не было. Куда они направляются, она спросила еще на корабле. Старьевщик сказал, что намерен оставить Астрид у своей бывшей ученицы, если та еще живет на прежнем месте. Трясясь в седле, Астрид гадает, какой окажется эта женщина. Воображение рисует то отважную воительницу, которая одной рукой лихо машет мечом, а другой швыряет заклинания, то тихую и опасную, как змея, колдунью-исследовательницу, что дни напролет проводит в лаборатории, ставя магические и алхимические опыты. Как отец... Лучше бы будущей учительнице Астрид не быть на него похожей. Луга сменяются полями. Смуглые темноволосые крестьяне провожают всадников равнодушными взглядами. Вдали темнеют огороженные заборами домики и сараи. К вечеру Астрид и Старьевщик добираются до города и останавливаются в трактире. После ужина вымотанная Астрид идет спать, а Старьевщик остается расспрашивать местных. Она просыпается от звука шагов. В темноте видит, как Старьевщик тяжело опускается на другую кровать, неверными движениями пытается стянуть сапоги, ругаясь себе под нос, но они не поддаются. Кое‐как стащив один и швырнув им в стену, Старьевщик сдается и падает на кровать, как подкошенный. В комнате отчетливо воняет перегаром. Астрид понимает, что лучше отложить вопросы до завтра. Наутро Старьевщик выглядит мрачнее обычного. У него трясутся руки, когда он остервенело плещет себе в лицо холодную колодезную воду. Капли летят на Астрид. - Ты вчера выяснил что‐нибудь или просто нажрался? Старьевщик берет полупустое ведро и окатывает из него не успевшую отскочить Астрид. - Козел! - Заткнись, мелкая сучка. И иди собери вещи. Мы едем на коровью ферму. Астрид пару секунд глупо хлопает глазами. С фермами чародейки у нее ассоциируются слабо. Но Старьевщику, наверное, виднее. *** - Ну надо же! Кто пожаловал! - доносится громкий женский голос с крыльца. Обладательница голоса дородна, у нее круглое лицо с носом-картошкой и маленькими глазами, русые волосы, выбивающиеся из-под повязанной вокруг головы косынки, густые нахмуренные брови. Она вытирает мокрые руки о замызганный передник и щурится на новоприбывших. - Дюжина лет, почитай, прошла. Чего надо? Из дома выбегает ребенок. Маленький, года три, и трудно сказать, мальчик это или девочка. Он хватает женщину за подол платья и недружелюбно смотрит на Астрид. Старьевщик с полминуты таращится на них угрюмо и внимательно, после чего выносит вердикт: - Ты раскоровела, Фейр. Ряха стала - в двери не пролезет. - Чего приперся, хрыч? - Ты берешь учеников? Лицо женщины, и раньше неприветливое, становится каменным, и в глазах появляется что-то нетипично жесткое для простой фермерши и матери семейства. Наклонившись к ребенку, она что-то шепчет, и тот возвращается в дом. - Я больше не практикую, Старьевщик, - говорит она в полный голос. - Тебе тут ловить нечего. - Сам решу. В чем дело? Только не говори, что бросила колдовство ради вот этого, - Старьевщик презрительно кивает на пустующий загон. Коровы, видимо, на пастбище. - Пошли в дом, - зовет Фейр, мрачно глянув на сидящих у дверей загона работников, которые изо всех сил делают вид, что разговор им безразличен. Следом за ней они идут по поскрипывающим половицам на кухню. - Голоден? - интересуется Фейр. - А, что спрашивать, у тебя вечно то времени нет, то грошей, чтоб пожрать. Притулившаяся на табурете в углу стола Астрид глотает слюнки, глядя, как Фейр вытаскивает из глиняной печки исходящий паром горшок с чем-то, одуряюще пахнущим мясом и пряностями и разливает по мискам похлебку. Проблем с деньгами Астрид за своим покровителем пока не замечала. Однако то, что порой он просто забывает поесть, - факт. - А ты кто такая? - интересуется Фейр, ставя миску перед Астрид. - Астрид. Фея. - Фея... даже не могу сказать, свезло тебе в этом или не очень. - Почему ты не практикуешь? - Старьевщик спокойно глотает ложку горячего варева, даже не подув на него (Астрид нервно ежится: почти кипяток же), и оценивает: - Сойдет... - Больше не могу колдовать. Перегорела. Слышал о смерче? Десять лет тому назад он пришел с моря, да какой... Даже самые дряхлые пердуны не могли припомнить эдакой жути. Он двигался на город. Порушил порт, смел мимоходом деревеньку, посдирал с полей весь урожай - дело-то было аккурат перед жатвой. Ну, и я... а что я? Молодая, горячая, глупая, в магию верила свято - твоя ученица. Вышла я против того смерча, а со мной еще двое чародеев, один городской, другой из башни к северу отсюда... теперь та башня уже, верно, и развалилась, но не суть. Стоим, значит, втроем посреди большака, над головой - тучи чернющие, а впереди вихрится, на змею похожее, и того черней. А дальше уже ясно. Выставили щиты - продавил. До последнего пытались их подпитывать, а потом у меня перестало получаться. И такое чувство было - словно в груди что‐то лопнуло, испугалась еще, что сердце. Хоть мы смерч и ослабили, он уменьшился, усох, но все равно рядом с ним мы были - блошки. Он нас подхватил и отшвырнул. Когда очухалась, еле душа в теле держалась. Чародеи лежали поодаль, не шевелились, и видно было, что не живые, а мне повезло. Кое‐как встала да заковыляла к воротам... только не было там ворот. Пролом в стене, разрушенные дома до самой центральной площади, кое‐где трупы. Вот так. Потом долго отстраивались, еле успели до морозов. А я с тех пор не могу пользоваться магией. Самое поганое - я от этих придурков, за-ради которых ее потеряла, слова доброго не услышала. - Нашла чего ждать. - Да уж. Была молодой. Но это проходит. И сейчас я уже ни о чем не жалею. На самом деле, без магии жить тоже можно, и неплохо жить. Фейр подпирает щеку кулаком и переводит взгляд на Астрид, но продолжает обращаться к Старьевщику. - А знаешь что? Оставь девочку у меня. Я не смогу учить ее магии - но на что она ей? Одни беды. Зато дам крышу над головой, кусок хлеба, научу работать, а там, глядишь, и замуж выдам, - Фейр с сомнением смотрит на волосы Астрид. Да уж, замуж с такими запросто могут и не взять. Вот только Астрид от этого ни жарко ни холодно - описанное будущее ее не воодушевляет. - Если захочет, пусть остается. Эй, фея. Хочешь? - Нет. - Я тоже однажды не захотела, - кривит губы Фейр. - Толку-то. - Ты себя с ней не ровняй. У тебя силы кот наплакал, неудивительно, что ее легко было загасить. У Астрид потенциал в разы больше. Из нее может получиться что‐то получше, чем обрюзгшая фермерша. - Ну да. Например, оборванная бродяжка вроде тебя. - Или придворная чародейка. Или... - Старьевщик осекается. - Неважно. Посмотрим. - Мне все равно, - дергает плечом Фейр. Помолчав, добавляет: - Муж вчера отплыл на Идильяк, к родне на свадьбу, будет квасить там, как черт... Пока его нет, можете пожить здесь. Думаю, дней десять. Или опять в дорогу? - Поживем, - сообщает Старьевщик с таким видом, словно делает Фейр огромное одолжение. *** На заднем дворе, огороженном деревянным забором, на который с другой стороны напирает бурно разросшийся кустарник, пустынно. Двор зарос травой и мелкими красными цветами, у стены дома свален в груду старый хлам. Похоже, сюда наведываются нечасто. - Элизиум сидит у меня в печенках. Следующего кандидата в твои учителя ищем в Пироборее. Есть у меня пара на примете... - развалившийся у забора в тени кустов Старьевщик жует травинку. Астрид не слишком хочется говорить то, что она чувствует себя обязанной сказать. - Это... Старьевщик... спасибо. Что не бросил тут. Или еще раньше. - Дела надо доводить до конца. Следовало убить тебя еще той ночью, а теперь поздно. Чтобы от тебя избавиться, мне придется приложить усилия: Кегон не принимает в ученики кого попало, тебя надо тренировать. Умеешь обращаться с оружием? - Нет. - Разумеется, - произносит Старьевщик с таким удовлетворением, что Астрид хочется разбить об его голову валяющийся неподалеку кувшин без донышка. Старьевщик садится и, отстегнув от пояса кинжал, протягивает ей. - Начнем с этого. Посмотрю хотя бы, насколько ты ловкая... если это слово к тебе вообще применимо. Через полчаса, запыхавшаяся, злая, вся в синяках, Астрид готова признать, что ловкость — не ее сильное качество. У нее кинжал, у Старьевщика ничего нет, и магией он не пользуется, но на результат это не влияет: раз за разом ее опрокидывают на землю - добро еще, что тут трава и мягко - и сообщают: - Я мог бы легко свернуть тебе шею. В настоящем бою ты валялась бы с перебитой ногой. Считай, что тебе сломали позвоночник. Астрид шипит, как разъяренная кошка, и яростно бросается на Старьевщика. Но тот, несмотря на возраст и более внушительную комплекцию, оказывается быстрее и без труда уходит от неумелых ударов. Когда она отбила себе все, что можно, и почти все, что нельзя, Старьевщик снисходительно заявляет: - Хватит. Отдыхай, вечером займемся магией. Астрид еле сдерживается, чтобы не покрыть его всеми словами, которые так любили пьяные постояльцы идильякского трактира. Она не уверена, что вечером вообще сможет встать. *** Подрагивает неровный круг света. Тишина, как в могиле. Это и впрямь почти могила тех времен, когда еще не всех мертвецов кремировали. Сверху земля, вокруг замкнутое пространство, и не выберешься... Хорошо, что Котинор не одна. - Мой прадед был колдуном, - говорит шахтер. - Рассказывал деду, что по всей планете в условленный день колдуны каждый год собираются в группы и проводят свои ритуалы, чтобы отсрочить пробуждение Зародыша. Но мой прадед давно помер, а на колдунов охотятся. Им не до ритуалов, и, может, оно и к лучшему. Голос шахтера, вначале слабый и еле слышимый, крепнет. - Самое главное в легенде о Зародыше - это не легенда. Это быль, и это наша надежда на то, что мы будем отмщены. Литос и Зенит - не единственные планеты в мире, но другим нет дела до нашей боли. Когда‐нибудь они за это заплатят: когда Зародыш созреет и родится. А Зенит... Зенит падет первым, сразу после нас. Они сами выбрали этот путь, когда отняли у нас магию, а вместе с ней и возможность сдерживать развитие Зародыша. Однажды он войдет в тело матери, отмеченной знаком... - Каким знаком? - Не знаю. Не перебивай. Он разорвет мать изнутри и выйдет наружу, чтобы уничтожить весь мир, и никто его не остановит, потому что нет такой силы ни здесь, ни там, у этих крыс, которые живут возле других звезд и делают вид, что не знают, как живем мы. - Простите... но что такое этот Зародыш? Откуда он взялся? Это... ребенок? Чей? - Чей бы ни был - не наш. Не человеческий. Мне рассказывали, когда он появился, то убил своим пришествием тех, кто его призвал. На весь Литос осталась жалкая горстка людей. Они одичали, забыли о знаниях, об изобретениях, они стали нами. За обитаемыми зонами, в горах, можно найти руины поселений, и тамошние постройки мы бы не сумели повторить. Но в обмен Зародыш дал нам магию. Много магии. Он источает силу, которая проникает во всех, кто хоть каплю способен магичить, и они становятся сильнее. Знаешь, почему начались гонения на чародеев? Потому что они были настоящей опасностью. Сотни зенитцев расставались со своими ничтожными жизнями. Что‐то мы могли, да. - Но ведь самое многое, чем один маг смог навредить зенитцам - убил тридцать солдат... - Брехня. Это они так говорят, и в школах вдалбливают вранье, чтобы мы голов не смели поднять. Наши колдуны лепили из скал и камня, как из глины. Они сдвигали горы и погребали врагов под обвалами, раскрывали землю до самого кипящего нутра и хоронили там космические корабли... Только где все это? Не вернешь. Так что выбирайся отсюда, девочка. Раз умеешь колдовать, в шахте не сгинешь. А как выйдешь, сдавайся и беги во внешний мир, и, если повезет, ты проживешь там счастливую жизнь и умрешь до того, как Зародыш проснется. Котинор утыкается лицом в колени. То, что она узнала, кажется бредом. Шахтер, может быть, безумен. Может, он сочинил эту историю сам, а потом в нее поверил. Но это может быть и правдой. Если хоть часть того, что он рассказал, истина, то Зенит будет преследовать и уничтожать тех, кто знает легенду - магов, - и искать сам Зародыш... - А вдруг солдаты уже нашли Зародыш и убили его? - Тогда почему колдунов становится все больше? Каждую неделю кого-то ловят только у нас. - Да, точно... - у Котинор голова кругом от всего этого. - Вы знаете что‐нибудь еще? - Нет. Все сказал. Пользы от меня уже не будет, - шахтер запинается и продолжает через силу: - Убей меня, девочка. Котинор вздрагивает. Подспудно она ждала такой просьбы - и боялась ее больше, чем окружающей тьмы, безмолвной толщи камня и угрозы обвала. - Мне все равно уже не жить - без ног, без движения я сгнию заживо, даже если меня вытащат и я не останусь тут помирать от голода и жажды. - Я... я не смогу. - Больше некому. Это не жестоко. Жестоко оставить меня здесь, чтобы я подох мучительной смертью. - Я вас не оставлю. Все равно идти некуда, мы в тупике. - Дурында. Магия тебе на что? С ее помощью через завал пройдешь. Так что не жуй сопли да бери камень покрепче. Свернуть мне шею тебе силенок не хватит. Ножа с собой нет? - Нет... - Жаль. Тогда камнем. Бей в висок, там кость тоньше. Бей посильнее. Котинор продолжает сидеть, тупо уставившись на свои руки: исцарапанные, в грязи и пыли, в ее крови и в крови этого человека, который просит у нее смерти. - Чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше и тебе, и мне. Бери камень! - Как вас зовут? - Котинор сама не знает, зачем спрашивает. Любопытство? Она ведь не смогла его вспомнить. Попытка потянуть время? Бесполезно. Желание сохранить в памяти имя того, кого убьет? Пожалуй. - Это уже не важно. Давай, девочка. Котинор оглядывается. Вокруг полно обломков. Она выбирает один - увесистый, с поблескивающими острыми краями. Внутри все дрожит от страха и глупого, иррационального чувства вины. Она не виновата, что не выдержали перекрытия и шахту завалило. Она не виновата, что этого человека так изувечило. Она не смогла его вылечить, но она попробовала. Она не умеет лечить, и в этом тоже нет ее вины. Убить его - акт милосердия. Проявление доброты. Вот только очень плохо увязывается в сознании милосердие с собственной вспотевшей ладошкой, вцепившейся в камень. Шахтер закрывает глаза и лежит молча. Котинор очень страшно, но ему должно быть еще хуже - парализованному, беспомощному, приготовившемуся к боли. Нужно бить сильно, чтобы это поскорее закончилось. Котинор берет камень обеими руками и опускает на серебрящийся сединой висок. Сразу хрустит проломленная кость. Это правильно, так должно быть, значит, ей хватило сил. Шахтер издает странный звук, что‐то между всхлипом и стоном. Не глядя на него, Котинор бьет снова и снова, словно наблюдая за собой со стороны. Кожу рук жгут горячие капли чужой крови. Потом она отшвыривает камень, отползает подальше от тела и сворачивается в клубочек. Рыдания, родившись в груди, рвутся наружу - без звуков, без слез, сухие, отчаянные, не приносящие облегчения. Неизвестно, сколько проходит времени, перед тем как Котинор встает и, вытерев глаза грязным рукавом, идет к нагромождению камней. Нужно пройти сквозь него, и ей это удается на удивление просто. Достаточно немного вскарабкаться по осыпающимся обломкам наверх, и там находится узкий лаз между камнями и устоявшей стеной. Она долго ползет по нему, прежде чем выбирается в уцелевшую часть штрека. Далеко уйти не удается, Котинор натыкается на новый завал. И разгребает его своей проклятой магией до тех пор, пока тьма не застит глаза. Придя в себя, она сперва думает, что ослепла, но потом понимает: что‐то с фонариком. Закончилось масло, как выясняется. Теперь у Котинор только зажигалка. Идти приходится почти вслепую. Она наступает на что‐то мягкое. Светит зажигалкой - оторванная по локоть рука в окровавленных лохмотьях. Котинор рвет. Придя в себя, она опрометью бросается в темноту, натыкается на стены, бьется о камни, падает, слышит под ногами треск - хрупкая порода или чьи‐то кости? Выбившись из сил, она приваливается к ближайшей стене и пытается отдышаться. Сердце колотится где‐то возле горла, не хватает воздуха. Километры земли давят сверху, заставляя опустить голову, вжаться в пол и уже никогда не подниматься. Умереть в темноте, тишине и одиночестве. Издалека вроде бы доносится звук. Котинор начинает кричать, звать на помощь. Ей все равно, кто придет, только бы не оставаться одной. Но звук не повторяется - показалось, или то был стук камней. Темно. Тихо. Другие шахтеры либо мертвы, либо отрезаны от Котинор обвалами. Она сидит и смотрит во мрак, вспоминая свою семью. Вечно усталую мать, горькие складки у ее губ, мягкий и затравленный взгляд. Седину в волосах отца, запах табака и перегара. Трудно не пить, когда вокруг все пьют. Сиджи... Тут Котинор снова начинает плакать. Все, что она старательно держала в себе, чем старалась не нагружать родителей, все страхи, неосуществимые надежды, почти невыносимая ответственность, невозможность выбраться, вина перед тем, кого она не смогла вылечить и убила час или несколько часов назад, желание крепко-крепко обнять Сиджи и желание, чтобы у нее никогда не было взгляда, как у матери, - все выплескивается вместе со слезами. Ничего не остается. Лицо высыхает, соль стягивает кожу. Во рту сухо, саднит горло. Котинор сидит, пустая и безразличная, пока на стенах тоннеля не зажигаются тонкие цветные полосы, похожие на прожилки драгоценных металлов. Они мерцают мягким, завораживающим светом и уходят далеко вперед, змеясь по стенам, полу и потолку. Котинор встает и, пошатываясь, идет за ними, к ним, туда, куда они ведут.