Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Астрид совершенно не умеет обращаться с оружием, она это знает, и это не уязвляет ее гордость — по крайней мере, не так, как бессилие перед колдовством Старьевщика. Потому что волшебству ее учили. Учила Леонор. Проигрывая, Астрид в некотором роде бросает тень на ее честь. Астрид никак не может понять даже того, какой магией обладает Старьевщик. Его щиты похожи на мутную розоватую пленку с разводами, его атаки разнообразны настолько, что невозможно вычленить из них что‐то общее. От его заклинаний то сводит судорогой боли тело, то появляется из ниоткуда рой мерзко жужжащих насекомых, сбивающих необходимую для ответного удара концентрацию, то что‐то очень быстрое и черное, похожее не то на змею, не то на кончик бича, вьется вокруг, раня неглубоко, но обидно. — Да кто ты такой? — вопит она в отчаянии, пытаясь убежать от сопровождающих очередное заклинание лиловых вспышек. Старьевщик только ухмыляется и гоняет ее по двору. — Где твои крылья, фея? Без превращения ты меня даже не поцарапаешь, хотя не думаю, что и с ним тебе это удастся. Но ты попробуй. — Я не могу превратиться! Не помню как! — Перерыв. Вспоминай. Она плюхается в траву и пытается вспомнить. Но все, что всплывает в памяти — исполинская волна, животный ужас, хлещущие по телу струи и иррационально знакомое для той, кто поднялся в воздух впервые, чувство полета. Превращение произошло само собой как реакция на смертельную опасность, и ощущала Астрид при этом только страх, растерянность и отчаяние. Вероятно, если ее жизни снова что-то будет угрожать, она сможет трансформироваться, только проверять не хочется совершенно. И говорить об этом предположении Старьевщику — самое дурацкое, что можно сделать. Он ее угробит из самых благих побуждений. Астрид отнекивается на все вопросы. Не знаю, не помню, не понимаю, не могу. Зато могу ставить щиты из уплотненного воздуха или из завихрений, могу сбивать с ног — промазала, но могу, и в следующий раз… — могу сгоряча швырнуть молнию, пусть и дохлую, путь сама потом от перенапряжения осяду на траву и буду долго трясти головой, отгоняя невесть откуда взявшихся темных мошек, пляшущих перед глазами. Могу насытить воздух энергией и спрессовать так, что он рассечет плоть, как клинок, — ну и что, что только царапина, тебе повезло, что успел отскочить! Темнота пульсирует перед глазами, то накатывая так, что Астрид ничего не видит, кроме черноты и плывущих сквозь нее разноцветных кругов, то отступая, позволяя разглядеть цель — обманчиво неподвижную, насмешливую цель, влегкую уходящую от атак. Гордость заставляет Астрид вставать, если упала, заставляет бить, когда больше всего хочется рухнуть лицом в траву и блаженно лежать без движения. Она не может быть слабой. Она покажет все, что может, даже без превращения — как же жаль, что превращение не далось: могла б летать — было бы проще. Старьевщик наконец пожимает плечами и поднимает руку, останавливая едва стоящую на ногах, но по-прежнему решительную Астрид. Роняет свысока: — С магией у тебя получше, чем я думал, с выносливостью тоже. Распластавшаяся по траве Астрид не сразу осознает смысл слов. А когда до нее доходит, то не хватает сил даже удивиться. Когда дралась со Старьевщиком, казалось, что она полное ничтожество, а теперь он вон что говорит… — И еще ты очень упрямая. Как осел. Возмущенно кричать лень. Старьевщик уходит в дом. Астрид все еще лежит, раскинув руки и наслаждаясь покоем, мягкостью травы под ноющим от перенапряжения телом, свежим вечерним воздухом. Сумерки сгущаются вроде бы медленно, но стоит прикрыть глаза, и в следующую секунду небо уже гораздо темнее, чем было. В траве стрекочут цикады и сверчки, над травой носится мелкая крылатая сволочь. Несколько сволочей садятся Астрид на руки и шею. Боль от укусов заставляет пошевелиться и кого-то согнать, а кого-то и прихлопнуть. Когда комаров слетается столько, что вот-вот сожрут ее, Астрид поднимается и, пошатываясь, бредет к задней двери дома. Доползает до выделенной ей комнаты и там грохается в постель, не разбирая ее и не раздеваясь. Это совсем необязательно, когда так хочется спать. На следующий день ей не дают передышки, хотя все тело, избитое, вялое, молит о пощаде. Астрид превозмогает боль и усталость и злится, злится, злится. На свою неумелость, на безжалостность Старьевщика, на незнакомого Кегона, который не берет неподготовленных учеников, даже на Фейр, которая наблюдает за тренировками из окна, из‐за занавески и, думая, что ее не замечают, пожирает Астрид завистливым взглядом. И от злости Астрид превращается. *** Она просыпается с первыми лучами солнца. Волны мерно плещутся за бортом, судно идет, покачиваясь, скрипя переборками и мачтами. Астрид сонно трет глаза, приподнявшись на койке, выглядывает в окно каюты — и обалдевает. Небо — рыже-красное, будто ржавое. Медного цвета тучи постоянно движутся, сливаются друг с другом, рвутся в клочья, словно там, наверху, перевернутый бурлящий котел, содержимое которого чудом не выплескивается на землю. На востоке заря окрасила море и небосвод в зловещий багрянец, однако солнце, против ожидания, не алое, но ослепительно-белое. Астрид, конечно, читала о Пироборее, читала и о здешнем небе, но слова не могли передать этой низко нависшей над ней огненной жути. Как здесь жить, если кажется, что вот-вот на землю хлынет раскаленная лава? Поежившись, Астрид отворачивается от окна и укутывается в одеяло, хотя ей не холодно, и она даже не может вспомнить, когда в последний раз ей было холодно. Слишком давно, в детстве. До того, как в ее жизнь пришла магия — ледяное дыхание вьюги, удары штормового ветра в лицо и треск электричества на кончиках пальцев — и укрыла собой от себя же. Старьевщик спит на спине, приоткрыв рот и похрапывая. Во сне он кажется старым и уродливым — то есть еще более старым и уродливым, чем когда бодрствует. Его цилиндр висит на вбитом над койкой гвозде, оставляя непокрытой начинающую плешиветь макушку. Астрид вздыхает и ложится, пытаясь опять заснуть, но уши ловят шум волн, ноздри щекочет запах соли, и перед закрытыми веками снова встает во всем жутковатом великолепии мутно-зеленоватая вблизи и вдали грязно-бирюзовая из-за отражающегося в ней неба сверкающая рябь. Море завораживает и пугает до дрожи. Ничего не изменилось с первого раза, когда она его увидела. Никто на берегу никто не смотрит на небо, никого не удивляет красноватый оттенок растрескавшейся, сухой земли. Человек в богатой одежде покрикивает на разгружающих корабль угрюмых матросов, шатающиеся торговцы противными громкими голосами предлагают устриц, вяленую рыбу, раков, портовые шлюхи скалятся в призывных улыбках. Но все же порядка здесь побольше, чем в Элизиуме. Вероятно, причиной тому — скучающие жандармы в зачуханно-синих мундирах, устроившиеся в тени нагруженной бочками с неясным содержимым телеги. На поясах у жандармов висят сабли. Лошадей Старьевщик с собой на корабль не потащил, оставил у Фейр, с тем чтобы та их продала или использовала по своему усмотрению. Поэтому сейчас он договаривается с возницей груженной мешками повозки, чтобы тот подкинул их до вокзала. Возница пытается набить цену, но Старьевщик мрачно велит ему не ломать комедию, грозится найти другой транспорт, цена вопроса падает вдвое, втрое, и наконец Старьевщик велит Астрид садиться. Они едут в повозке, среди тяжелых тюков, в которые возница велел не лезть. Астрид украдкой распутывает шнурок на одном и вытягивает краешек нежно-голубого шифона — из такого хорошо бы пошить костюм для танцев: легкий, воздушный, не стесняющий движений. Красивый. Старьевщик бьет ее по рукам и заставляет завязать тюк. Они едут по выжженной яростным пироборейским солнцем пустоши, где растут пучками жесткие на вид травы и шипастый кустарник да попадаются сухие перекрученные деревья. По левую руку видны далекие скалы, будто целиком высеченные из рыжей в черных разводах яшмы. Ровная дорога, мощенная красным камнем, тянется к горизонту, где виднеется что‐то темное и массивное. Астрид решает, что замок. Ее уже начинает тошнить от обилия рыжего и красного. Это не замок, это железнодорожная станция. Астрид впервые видит рельсы и поезда, и, пришибленная впечатлениями, смирно сидит на лавочке у перрона, пока Старьевщик покупает билеты. *** Город куда опрятнее идильякских, улочки ровные, покрытые брусчаткой и плиткой, дома сплошь каменные, ни одной деревянной халупы. Астрид тут неуютно. Их цель оказывается высоким особняком из красного камня, возвышающимся над каменной же оградой. Старьевщик подходит к массивным воротам и ударяет в них молотком, висящим на цепочке. Открывший дверь лысый слуга окидывает Старьевщика презрительным взглядом. Астрид же не удостаивается и такого, словно ее тут вообще нет. — Кто такие? — Я к магистру Кегону. — Магистр занят. Приходите по записи. — Ишь какая цаца. Рысью к нему и скажи, что приехал Старьевщик. — Ждите, — слуга пожимает плечами, но неуверенно, потому что тон Старьевщика не может не произвести впечатления, и запирает дверь у них перед носом. Слышны его шаги: неестественно неторопливые, будто он запрещает себе спешить, хоть и есть чувство, что надо бы. Вскоре шаги слышны снова: слуга возвращается почти бегом. — Прошу прощения, — не слишком любезно говорит он. — Магистр встретит вас у себя. Следом за Старьевщиком Астрид заходит за ворота и ступает на мощеную светлой плиткой дорожку, по бокам которой разбит палисадник: чахлые растения в основном серого и бурого колера тянут вверх тонкие колючие ветви. Трава выглядит припорошенной кирпичной крошкой, и только нежно-розовые цветы напоминают о буйной и полной силы флоре Элизиума. Они заходят в дом — трехэтажный, очень массивный и какой‐то угрюмый. Внутри впечатление усиливается. Стены темные, под потолком плывет темными спиралями копоть от тусклых ламп, освещающих переднюю. По винтовой лестнице справа от входа не торопясь, но довольно быстро спускается человек. — Магистр Кегон, — церемонно кланяется лакей, когда человек приближается к ним. Он — гора мышц, упакованная в просторную серую рубаху. Густая каштановая борода, усы, встрепанная грива волос, скрывающих уши, лоб, шею. Из-под челки пытливо смотрят темные глаза. Черты лица, как у грубо вытесанной из камня статуи, кожа изрезана морщинами, щеку рассекает белый шрам. От Кегона разит потом и гарью. При виде Старьевщика его суровое лицо смягчается. — Сколько лет, сколько зим! — решительно растопырив руки, Кегон пытается поймать брезгливо уворачивающегося Старьевщика в объятия, и ему это удается. Комично: невысокий сухощавый Старьевщик по сравнению с такой громадиной. Астрид старается не смеяться, чтобы не привлекать внимания. Старьевщик что‐то тихо говорит Кегону, и тот его отпускает. Они обмениваются еще несколькими репликами, после чего Кегон велит лакею: — Проводи девочку в гостевую комнату, пусть умоется и отдохнет. И позови к ней Лиссэ. Он подмигивает Астрид. Та хмурится в ответ и смотрит на Старьевщика, он кивает: можно идти. Она спешит к переминающемуся с ноги на ногу слуге, с трудом преодолевая желание беспомощно оглянуться на своего опекуна. Вдруг так и уедет, даже не попрощавшись, а она останется здесь? Ее приводят в темную из‐за задернутых штор комнату, нежилую на вид. На высокой кровати аккуратной горкой громоздятся подушки, два массивных шкафа поблескивают лакированными боками, пол устлан узорчатым ковром. Между шкафами прячется неприметная дверка в ванную. Слуга объясняет, как пользоваться кранами, о которых Астрид раньше только читала. Пироборея не перестает ее удивлять. Она отсылает слугу и долго нежится в теплой ванне, предварительно вылив туда не меньше половины флакона пахнущей цветами жидкости, от которой вода становится мыльной и пенится. Когда Астрид выходит, завернувшись в большое пушистое полотенце и сжав в руках свою пыльную одежду, в комнате на кровати она видит девочку на несколько лет старше себя. Девочка похожа на Кегона. У нее каштановые волосы, собранные в слегка разлохмаченный пучок на затылке, густые брови, внимательные желтовато-карие глаза и некрасивый крупный нос, который вкупе с тонкими губами делает ее безнадежной дурнушкой. Ровной осанкой и изяществом фигуры она тоже похвастаться не может. — Привет, — настороженно говорит Астрид и садится на кровать подальше от гостьи. — Ага. Я Лиссэ. Дочь магистра. И колдунья. — Астрид, — от высокомерных ноток в голосе девчонке хочется заехать по роже. Лучше — ногой. А вот рассказывать ей о себе нет ни малейшего желания. Наряженная в длинное платье с кружевами по подолу, Лиссэ со смесью презрения и любопытства смотрит дорожный костюм Астрид. — Брось свои тряпки. Надень это, — она машет тонкой ручкой на спинку кровати, и Астрид замечает висящее там платье серенького мышиного цвета. — В «Паровом котле» сегодня пляшет приезжая танцовщица. Меньше чем через час начало. Хочешь сходить? Лиссэ щурится и беззастенчиво разглядывает Астрид, когда та одевается. И изучает ее точно так же, как и та Лиссэ. Астрид думает о Старьевщике, о его гневе, который почти наверняка обрушится на а, если ее не окажется на месте, когда — если — ему вздумается с ней поговорить… Думает, что не стоит так уж доверять первой встречной и переться, куда та скажет. Но разве Астрид не сможет себя защитить? У нее есть магия и подаренный Старьевщиком кинжал, ножны с которым она крепит на предплечье. Широкий рукав надежно их скроет. Лиссэ удивленно поднимает бровь, но молчит. Все еще звучащие в ушах слова «пляшет» и «танцовщица» околдовывают Астрид и не дают голосу разума зазвучать в полную силу. — Показывай, где этот твой котел. *** За каминной решеткой, как тигр в клетке, мечется рыжее пламя. Блики и тени скользят по дорогой обивке кресел, по лицам тех, кто в них сидит, по расстеленной перед очагом медвежьей шкуре, задернутым портьерам, картинам на стенах просторного кабинета, книжным шкафам и столу, тонущим в полумраке. В этом доме не любят дневного света и солнца. Здесь почитают только огонь. — Кого ты притащил? — Кегон залпом осушает бокал и тянется к стоящей на столике бутылке. — С чего? У девчонки узкая специализация, сплавь ее сильфидам, тем более, в ней их кровь. Даже если б на меня не повесили недоделанных госмагов, я б разве что вбил в нее основы. Ну, еще молнии. Молнии — это мое, да. Но ей будет мало. Власти над огнем в ней ни на грош, а испытания пламенем, подковы голыми руками из огня, раскаленные уголья, по которым у меня ходят ученики, будут медленно убивать твою протеже. — Мне надо от нее избавиться, — Старьевщик покачивает свой бокал, зажав хрустальную ножку между средним и указательным пальцами. — Некогда возиться. Время почти пришло, на всех островах видны знаки скорого возвращения богов. На Теллурии я видел остатки алтаря — земля вытолкнула их на поверхность, ты понимаешь, что это значит? — Ты талдычишь одно и то же с тех пор, как я тебя знаю, а годов прошло немало. Сколько? Полвека, век? А ты как завел шарманку, так и заело. — Мы знакомы лет восемьдесят, и это ничтожный срок для того, о чем я толкую. Но темпы… темпы изменений растут, лавина катится. Алтари, углубление климатических различий между островами, рождение специализированных магов вроде моей, как ты изволил выразиться, протеже. Я почти дождался. Кто‐то из богов уже давно пришел в этот мир, но ничего не делает. Хотелось бы знать почему, хоть это не тот, кто мне нужен. На Филлиде его нет. Искать надо за пределами, чем я и был намерен заняться. Я ехал к переходу на Землю. Сто лет там не был… или больше? Вряд ли там все сильно изменилось, но остальной мир — не место для мелкой дикой девчонки, которой придется подтирать сопли и помогать бороться с цивилизационным шоком. — Так зачем подобрал? Чай, не котенок, в ведре не утопишь, хотя, зная тебя… — Хотел убить. Но ровно перед тем, как я б ее прирезал, она попыталась на меня напасть с молнией. Молнией. Много ты знаешь детей, способных призвать молнию? — Лиссэ научилась в свой двенадцатый день рождения. — Что за Лиссэ? — Дочка. — Неутомимая тяга к семейному очагу… не надоело хоронить собственных детей? Или находишь в этом особое удовольствие? — У Лиссэ есть все шансы прожить дольше срока, отпущенного простому человеку. Молния в двенадцать лет, Старьевщик. Сегодня ей четырнадцать, и она уже способна в бою один на один уложить на лопатки большую часть госмагов. — Поздравляю. — Сколько сарказма… Оставь мои беды в покое, старый стервятник, займись своими. Пироборея не для твоей девочки. Эмпирия, Элизиум, Глеба —, но не Пироборея, и ты сам это прекрасно знаешь. И пришел ты вовсе не одарить меня способной ученицей, но подкинуть кукушонка, которого придется пристраивать в подходящие руки. — Пусть так. — Это наглость. — Допустим. — Смешно ему. А мне не слишком: нет у меня таких знакомых, которым ее можно отдать. Я не знаю никого из сильных воздушников. Давай сам, Старьевщик. Просто отвези ее в Эмпирию, к сильфидам. — Они хотят моей крови. Мне нельзя приближаться к Летучим островам. Поэтому и прошу тебя. — Я не могу. Все. — Ясно, — Старьевщик резко встает, с размаху ставит бокал на стол — вино плещет через хрустальный край — и идет к вешалке. — Да положь ты плащик, малахольный! Никто тебя не хотел оскорбить, и не моя вина, что ты досадил сильфидам! В моем доме ты дорогой гость. Всегда. Уехать еще успеешь, но сперва передохни с дороги и девчонке дай отоспаться и отъесться. Старьевщик упрямо пытается вслепую попасть рукой в рукав. Кегон отнимает у него дорожный плащ и сажает Старьевщика на прежнее место. — Какой я по счету? — Кегон опускается в кресло и сам. — Скольким ты пытался ее приправить до меня? — Третий. — Похоже, тебе придется заняться ей самому. — Пошел к черту со своими суевериями. — Трижды не вышло — и в четвертый раз не выйдет. Ты сам понимаешь. Уж придется лет на пять отложить погоню за богами. Может, и отпустит тебя. Как знать. — Пошел к черту, — выплевывает Старьевщик по-настоящему злобно. *** Тусклый свет льется в окно. Где‐то там, за городом, за пеленой застящего небо смога, восходит солнце — ослепительно-золотое, яркое, как на картинке, как на кадрах из коротеньких передач, которые показывают по телевизору дважды в неделю в установленное время. Котинор не может вспомнить ни одного ясного дня. Сквозь мутную пелену небес, которую видишь, стоит поднять взгляд, солнце выглядит размытым и грязным, покрытым тяжелой металлической пылью. До звонка будильника около двадцати минут. Все спят: мать тихо, отец похрапывая, Сиджи посапывает, ткнувшись лбом сестре в плечо. Сиджи почти здорова. Зажившая рана, от которой остался багровый рубец, иногда напоминает о себе внезапной болью, но отлеживаться дома и дальше невозможно. Котинор осторожно, чтобы не разбудить, гладит сестру по волосам и невольно вспоминает, как та бросилась ей на шею, когда Котинор, которую уже успели записать в мертвые, вернулась домой. Она понимает, что ее вывела магия, но точно не ее собственная, израсходованная до капли. Неожиданное спасение перекликается с рассказом о Зародыше: если тот излучает силу, та могла как-то услышать Котинор и помочь ей. Предположение глупое, но что еще думать? …Тогда она долго шла по темному тоннелю, освещаемому лишь слабым мерцанием цветных прожилок, пока прямо перед ней не распахнулся выход: плоть земли разошлась в стороны без треска и шума, открыв дорогу в штрек, где по рельсам толкали вагонетки с рудой. Они спросят, они поймут, стучало в висках. Они выдадут. Никто ни о чем не спросил. Об аварии уже знали и чумазой зареванной девчонке не удивились. Просто проводили к подъемнику, а на поверхности постовым сказали, что Котинор повезло наткнуться на заброшенную выработку, которая вывела ее в непострадавшие тоннели. На поверхности был вечер. Затянутое смогом небо имело грязный ржавый оттенок. После пыли и вони застоявшегося под землей воздуха Котинор не могла надышаться гарью, которую приносил от завода ветер. И вдруг осознала, что жива, цела, и даже ее смертельный секрет, динамит с уже подожженным фитилем, сегодня не рванет и не вылезет наружу. Никому не было интересно, как она выбралась. Шахты действительно соединялись тоннелями, и кое-кому удалось по ним пройти. Раненым оказывали помощь два усталых фельдшера, невредимые просто отмечались и уходили. Котинор попыталась заглянуть в список выживших, но ее прогнали. Уходя, она услышала разговор двух лениво несущих караул зенитцев, которые в одинаковой броне и шлемах выглядели близнецами. — …будут таскаться. По ночам. — Да ну, силенок не хватит. — Будут, будут. Я до перевода насмотрелся. Они все одинаковые, в любой дыре. — У них даже техники нет. Что, руками? — Это звери, а не люди. — Охрану бы сюда тогда. — Зачем? Пусть роют, нам что. Если кого выкопают, только лучше. Солдаты заметили Котинор, и та поспешно, насколько позволяла усталость, убиралась прочь. Услышанного было почти достаточно, хотя хотелось думать, что она поняла неверно. Но дома, после шквала объятий и ливня счастливых слез, она узнала, что была права: в администрации шахты решили не вызволять погребенных заживо работников. Во-первых, потому что их под землей осталось не так уж много и тратить на них время и гробить почем зря технику не стоило, во-вторых — на этом участке почти не осталось руды. Его все равно бы скоро закрыли. Ночью она тихо, чтобы не разбудить сестру, плакала в подушку, вспоминая тех, с кем работала, и боясь представить, что с ними стало. Особенно ясно представлялся тот безымянный шахтер, которого она убила сама. Котинор еще не знала, что он станет персонажем ее ночных кошмаров на долгие годы, но не удивилась бы, скажи ей кто об этом. Ее перевели на новое место. Освоилась она быстро, и жизнь вошла в прежнюю колею, из которой выбился только долгожданный для многих праздник, суливший дополнительные пайки для семей, которые отработали положенное количество часов. Семья Эшей получила ненамного меньше, чем в прошлом году: всем выжившим после той аварии начислили бонусы, и таким образом убыток из‐за раны Сиджи почти компенсировался. Забираясь в заброшенные штреки, Котинор продолжала практиковаться в магии, хотя частенько сомневалась, кто в ком практикуется. Она не чувствовала себя хозяйкой силы — только ее инструментом для неясных целей, который в любой момент может сломать железная ладонь надзирающего Зенита. …Сегодняшний день не обещает ни бед, ни радостей. Котинор собирается, добирается до шахты, отрабатывает смену и возвращается — рабочая единица в огромном списке, серая от въевшейся в кожу железной пыли тень в потоке других шахтеров. Она устала и хочет спать. Бредет между унылых бетонных коробок домов, неприветливо глядящих на нее светящимися окнами, загребает пыль носками ботинок и не думает ни о чем. Дверь подъезда, лестница, которая могла бы быть и покороче… Из-под лестницы выныривает Сиджи — круглые глаза, растрепанные косички, грозно-фиолетовый синяк на щеке — и тянет Котинор за собой, в тесное пространство, усыпанное окурками, опаленными останками спичек и вездесущей пылью. — Это что? — Котинор трогает синяк, Сиджи старается не кривиться. — Папа. — Сиджи отворачивается и садится на корточки, брезгуя грязным полом. Котинор опускается рядом. — За что? — Дядю Киппа убило. Утром на северной шахте поймали колдуна, и он устроил обвал, чтобы сбежать. Котинор подавляет вздох. К дяде она всегда относилась равнодушно. Он для нее семьей не был. Семья - те, от кого ты зависишь, и те, кто зависит от тебя, а дядя, мир его пеплу, никак на жизнь Котинор не влиял. А вот папа его любил, что объяснимо — Котинор тоже любит сестру и, скорее всего, продолжит любить, даже когда они разъедутся с мужьями по разным комнатам. — Сбежал? — спрашивает она, просто чтобы не молчать. — Нет, конечно. А вот от этого грустно. — Его подстрелили лазером. Папа сказал, что надо было с него шкуру содрать, — Сиджи ежится. — И со всех колдунов тоже. Во рту появляется какой‐то мерзкий привкус. Котинор тупо смотрит на свои коленки, остро натянувшие ткань штанов. — Он так злится из‐за дяди? — Не только. Рассказал про бабушку. Она магичила, и из‐за нее дедушку сослали на радиацию. Папа вырос в детдоме… ты знала? — Нет. «Зато понятно, почему я колдую, — вяло думает Котинор. — Передалось от бабушки.» — Так откуда синяк? — Я сказала, что колдуны не виноваты, — Сиджи настороженно поглядывает на сестру, словно опасается, что та тоже ее ударит. — Что они просто такими родились. И что все было бы хорошо, если бы не солдаты! — Тише, — Котинор невольно оглядывается, хотя ничьих шагов не слышно и прячущихся под лестницей девчонок не видно. — Колдуны просто защищаются. Я бы тоже защищалась, — Сиджи послушно сбавляет тон. — А папа говорит, что это хуже болезни. Колдун в семье хуже инвалида. — А мама? — Молчит. А папа пьет, — Сиджи шмыгает носом. — Давай не пойдем домой. Ночью вернемся, когда он заснет. Котинор соглашается и обнимает сестру. Глаза щиплет. «Хватит, — говорит она себе, кусая губы. — Хватит, я уже наплакалась. Не надо, чтобы у Сиджи появились вопросы.» Слезы удается сдержать.