Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Воет ветер. В огромных окнах во всю стену видны окрестные, более мелкие острова. Они утопают в клочковатой кисее облаков, уплотняющейся вдали до плотной, ватной непрозрачности, в которой происходит движение, вечное и неутомимое, как дыхание бурь. Каблуки цокают по мраморному полу громко и уверенно, длинное платье шуршит, спина Мэрит выпрямлена, лицо спокойно. Владычица не вызывает к себе просто так. Мэрит ждет либо награда, либо наказание, осталось понять, что именно и за что. Владычица сидит на ступенях у подножия трона, на ее коленях — плоская чаша, полная воды. — Присядь. Мэрит опускается возле нее. От напряжения тошно и душно, и не остается сил даже восхититься Владычицей — самой чистокровной из всех сильфид, живущих на Летучих островах. Другие, отравленные человеческой кровью сильнее, нередко испытывают рядом с ней и любым из ее рода восторг, похожий на чувства уродливой, неуклюжей копии к живому и стремительному оригиналу. — Взгляни, — Владычица проводит рукой над гладью воды в чаше, и Мэрит кажется, что она видит в зеркальной поверхности свое внезапно помолодевшее отражение. Оно куда‐то едет, за его спиной проплывают, чуть подпрыгивая вместе с повозкой на ухабах, каменистые пейзажи Глебы. Отражение корчит унылую гримаску и откидывается на деревянный бортик. Мерит нервно сглатывает, пытаясь унять участившееся сердцебиение. Вот он, ее грех десяти — двенадцати? четырнадцати? — лет от роду. Тощий, одетый как мальчик, коротко стриженный. Глаза ярко-синие, как идильякское небо в жаркий полдень. Кожа бледная, но совершенно человеческого оттенка; щеки разрумянились. Как Мэрит надеялась, что девчонка сдохнет. Что папаша не уследит за ней, что прирежет сам, принесет в жертву чему бы то ни было. Но — вот она, живая, здоровая, занудившаяся долгой дорогой, смотрит отцовскими глазищами сквозь мать, не догадываясь о том. И подносит ко рту недозрелое зеленоватое яблоко. И вгрызается в него — брызжет сок, белые зубы вонзаются в мякоть. Чтоб ты подавилась, девочка. О небо, Владычица ждет. Надо срочно что‐то сказать, надо оправдаться любой ценой. Однако, заметив, что она собралась говорить, Владычица вскидывает руку, и неродившиеся слова умирают у Мэрит в горле. — Смотри. Она смотрит. Угол обзора меняется, теперь видно того, кто сидит рядом с девчонкой. Мэрит кажется, что она нырнула в ледяную воду, и та накрыла ее с головой, вышибив воздух из легких, лишив ее, сильфиду, воздуха вообще. Убив. На Старьевщике все та же мерзкая шляпа. Старьевщик в целом все так же мерзок, и Мэрит почти чувствует исходящий от него трупный смрад — как тогда, когда он был на Летучих островах… Картинки повторяются. Вновь — девчонка, откинувшаяся спиной на бортик, яблоко, Старьевщик. Цикл за циклом вода воспроизводит пойманные магией кадры. — Мэрит? — Я… могу что‐то исправить? — осторожно произносит она онемевшими губами. — Смотря что ты считаешь достойным исправления. Я знаю, что произошло тринадцать лет назад между тобой и человеком по имени Эйден. Знаю, что через год он вернулся, чтобы украсть ребенка. Я ни в чем тебя не виню. Человека не остановили наши стражи, он был хитер и подл и, очевидно, воспитал девочку достаточно дурно, чтобы та спуталась со старым убийцей. Но коль скоро нам стало известно, что она жива, нужно решить, как поступить дальше. В ней течет кровь сильфиды, пусть и сильно разбавленная человеческой — в твоем роду и без Эйдена было немало людей. Нас мало, и каждый новый член клана ценен. Мы могли бы попытаться исправить то, что сделал с ней отец. Если ты хочешь этого, я разрешаю тебе отправиться за ней и отнять у Старьевщика. Ты — мать. У тебя есть на это право. Покинуть Летучие острова. Из небесного царства бурь и гроз добровольно упасть на землю, оказаться в мире людей, которые ненавидят тех, кто отличается от них, которые не будут милосердны к сильфиде. Ради чего? Ради этой дрянной девчонки, которая сама — человек человеком? — Я не думаю, что она сможет стать одной из нас. Тринадцать лет она росла среди людей, и теперь наверняка сама считает себя человеком. Владычица, вы видите — она не похожа на нас, в ней слишком мало нашей крови. Если я отправлюсь за ней, то приведу к нам всего лишь человеческого ребенка, хоть и одаренного магически. Ей и самой вряд ли здесь понравится, — Мэрит старается говорить не так быстро, не выплевывать в панике все пришедшие в голову аргументы, но не может взять себя в руки. Ужас перед жизнью на земле сделал ее глупой и малодушной. Отчаянный поток слов не помогает. Глаза Владычицы — спокойная, густая серость пасмурного неба — темнеют от сдерживаемого гнева или разочарования, и это единственный след эмоций на ее лице. — Старьевщик может погубить ее. Это твое дитя, Мэрит. Подумай хорошенько. Она так похожа на тебя, маленькая копия… Я буду ненавидеть девчонку. Но, что куда хуже, буду ненавидеть и себя, думает Мэрит. За то, что показала свое истинное лицо Владычице — и за то, что оно оказалось таким неприглядным. Ни материнских чувств, ни храбрости, ни преданности клану. Я — мусор. Теперь я навсегда им останусь. Я вышла из Ее доверия. — Я считаю, что нам лучше оставить все так, как есть, — говорит Мэрит, и в ушах ее звучит погребальная песня, которую поют по ней самой. *** Сквозь развалины, вкруг камней и обвалившихся полусгнивших балок и сквозь них пробивается жесткая трава, серая и в дневном, и в ночном свете. Недремлющая пичуга выводит неприятные слуху рулады. Рогатый месяц — как ослепительный оскал небес. Дома по сторонам улицы тонут в черноте, только края крыш подсвечены серебром. Астрид хмурится, пытаясь осознать и заметить сразу все, как учили. Перешагивает выбоину в останках дороги, вздрагивает от мелькнувшей над головой тени летучей мыши, внимательно следит за идущим впереди Старьевщиком — не надумает ли замедлить шаг или вовсе остановиться. Он замирает у края залитой лунным светом площади, привалившись плечом к полуразрушенной стене. Астрид встает рядом и вглядывается в руины храма, который когда‐то был центром заброшенного города. У осыпавшихся ступеней, ведущих к груде камней, которые остались от здания, к сохранившейся колонне, слепо тычущейся в небо обломанным краем, привязана девушка. Сидит, сгорбившись и уткнувшись в согнутые колени, и, похоже, спит. Астрид ступает на посеребренную рогатым месяцем брусчатку, привычно доставая кинжал из ножен на предплечье. Старьевщик, помедлив, идет следом. Астрид опускается на колени рядом с девушкой. Та обвязана вокруг пояса, и еще у нее связаны руки. Астрид поддевает клинком веревку, которой стянуты ее запястья, и девушка вскидывает голову. — Убирайся. Что ты тут вообще делаешь? — Да пошла ты, — Астрид убирает кинжал, не взрезав веревку. — Сиди хоть до скончания веков. Хотя от голода сдохнешь раньше. — Ты что, не знаешь, почему я тут? — Знаю. Только ты им не нужна, они взяли другую, — Астрид поигрывает кинжалом, заставляя собеседницу подобраться: по Астрид никогда нельзя сказать, собирается она воткнуть клинок ближнему в глотку, или на этот раз пронесет. Такой вид она делает по привычке. Это полезная привычка. Иногда даже помогает. — Бред! — Осточертели им деревенские девки, то ли дело княжна… слыхала про княжну? Что‐то скрежещет, стучит, грохочет. Звук идет сбоку. Астрид поворачивает голову. Старьевщик зачем‐то сдвигает большие, по колено высотой, глыбы, спихивает одну с другой, расчищая одному ему ведомое нечто в глубине завала. — Княжна? — девушка подается вперед настолько, насколько позволяет веревка. — Так не бывает. Они берут только тех, кого отдают! — Не поняла. Ты так хотела помереть? Радуйся, что там не ты. Затянутая в перчатку рука Старьевщика, стоящего к ней спиной, вздымается в подзывающем жесте, и Астрид вскакивает, утратив интерес к пленнице, которая как раз собралась что‐то сказать. Старьевщик стоит напротив темного проема в человеческий рост. Астрид не может ничего разглядеть внутри, и вызывает крошечную, с ноготь, шаровую молнию, похожую на сердито потрескивающего светлячка. Молния вплывает в темноту, и выясняется, что проем заканчивается тупиком через несколько шагов, зато в земле зияет хорошая такая дыра. Астрид вздыхает. Воздух и земля плохо ладят друг с другом, Астрид слабеет с каждым метром спуска, и идти вниз не хочется. Но придется. — Так вы двое идете вызволять княжну? — кричит привязанная девушка. — Да щас, — фыркает Астрид. Старьевщик спускается первым, Астрид — за ним, цепляясь за выбитые в отвесной стене выемки. Лунный свет сюда не проникает, молния светится слишком слабо, внизу черным-черно, и кажется, что, если упадешь, будешь падать очень и очень долго, прежде чем разобьешься о каменное дно. Иллюзия разрушается, когда вместо очередной выемки Астрид нащупывает носком твердый пол. Ненавижу подземелья, думает она, злобно уставившись в сутулую спину Старьевщика. И ты об этом знаешь, сволочь старая. Ты при каждом удобном случае загоняешь меня в условия, в которых я толком не могу не только драться — жить. Уже два года так. Сама знаю, смысл в этом есть, но все равно в такие моменты хочется пырнуть тебя ножиком под ребра. Она плетется за Старьевщиком по темным тоннелям. Ему отсутствие света не мешает. Ему в принципе мало что мешает из того, что доставило бы неудобства любому человеку, вследствие чего возникает вопрос:, а кто же он тогда? Вопрос любопытный в той же степени, в какой и не имеющий ответа. Когда мрак разгоняет желтый свет фонаря, Астрид кажется, что это галлюцинация. На эту версию работает и вид держащего фонарь существа. Ее предупреждали, что потомки троггов отличаются от человека, но на словах это звучало вполне безобидно и ничуть не намекало на то, что они окажутся такими уродцами. У двух существ, вышедших гостям навстречу, тяжелые челюсти, плоские широкие носы и гипертрофированные надбровные дуги, под которыми теряются мелкие бусинки-глаза. В плечах уродцы широки, хотя росточком не удались — чуть выше Астрид. Руки их длинны, до колен, и бугрятся мышцами. Одеты дивные видения в живописные лохмотья. У одного в придачу ко всему щеку пересекает широкий рваный шрам. — Так и знали, что без тебя не обойдется, — кивает Старьевщику тот, что со шрамом. — Кто с тобой? — Воняет, — кривит страшную рожу второй полутрогг и демонстративно отступает от Астрид. Старьевщик предупреждающе сжимает ее плечо. Опять будут синяки, хватка у него мертвая. Зачем, спрашивается? Она идиотка — хамить уродцу на его территории, когда хрен знает сколько его сородичей таятся в темноте? — Моя ученица. — Сильфида. — От человека в ней больше. — Если она сделает что‐то не то, — угрожающе тянет тот, что со шрамом, — тогда даже твое заступничество ее не спасет. — Поняла? — рявкает на Астрид второй. — Поняла. Круг света, очерченный фонарями, вздрагивает и приходит в движение вместе с теми, кто фонари несет. Старьевщик идет за провожатыми, Астрид — за Старьевщиком. — Как поживает ваша находка? — светски интересуется он. — Все так же. — Никаких изменений? — Кровь не действует. Приносим жертвы раз в полгода — и ничего, — Астрид вспоминает привязанную к столбу девчонку, оставшуюся на поверхности. — Но до сих пор мы брали простолюдинок. Княжеская кровь может помочь. Их род древен, идет от тех же корней, что и наши. — Насколько мне известно, никаких внешних отличий от человека у княжеской семьи нет. — Их магия пахнет землей. — Может быть. — Ты желаешь посмотреть на жертвоприношение? — Когда? — Сегодня. На рассвете. Ты пришел вовремя. *** Здесь не видно рассвета. Пещера освещена лампами, желтое пламя которых бросает дрожащие отблески на изрезанный трещинами и вспучившийся буграми пол. Тени черны и угловаты. Княжна от девчонки наверху отличается только богатой одеждой и неприступным выражением лица. Она прикована тяжелыми цепями к развалинам, похожим на те, что Астрид уже видела в Элизиуме, в Пироборее и в Стигии — везде, где они со Старьевщиком бывали, они видели эти выплюнутые на поверхность самой землей обломки — обломки четырех менгиров, очага между ними и каменного кольца, которое когда‐то венчало их. Старьевщик говорит, что это алтари, но чьи и что все это значит — молчит. Он загадочен донельзя. У него куча тайн, у него по всему миру знакомые, и из пары обрывков его с ними разговоров, которые велись при Астрид, можно сделать вывод, что он на века старше самых смелых предположений о его возрасте. Он не отвечает на вопросы о себе. Где родился, когда, у кого учился магии, почему для него важны эти алтари, почему в Стигии у него были глаза побитой собаки, когда он смотрел на эти дурацкие камни, все заросшие ядовитой черной плесенью и служащие пристанищем мерзким червям и насекомым, набившимся в трещины. До сих пор Астрид любопытно до дрожи, что может будить такие чувства в суховатом, скупом на все эмоции, кроме раздражения, Старьевщике, но она старательно душит в себе желание докапываться. Черт с ними, с тайнами. Старьевщик — единственный человек во всем мире, которому нужна Астрид. Который о ней заботится, пусть и своеобразно. Который, хоть и со скрипом, научился принимать ее причуды — те же танцы, к примеру. Может, через годы и годы Астрид получит ответы на все вопросы. Она согласна ждать, даже если так и не дождется. У Астрид слипаются глаза. Ей хочется смотреть сны, а не то, как режут княжну, но компания полутроггов не кажется достаточно безопасной, чтобы прикорнуть где‐нибудь у стеночки. Остается лишь надеяться, что надолго действо не затянется. Княжна наблюдает за Астрид с тех пор, как та зашла в пещеру. И в глазах княжны ясно читается: она не понимает, что Астрид тут забыла. Астрид может похвастаться тем же. От группы полутроггов, расположившихся неподалеку и о чем-то говорящих на своем рычаще-гудящем языке, отделяется один, с ножом. Астрид сидит, уставившись в пол. За два года, которые она слоняется в компании Старьевщика по всей Филлиде, избегая лишь покрытых льдом островов Поднебесной, Астрид видела слишком много смертей, а кое-каким из них была причиной. И очень от этого устала. Ничего привлекательного в зрелищах вроде сегодняшнего она не находит. В том, чтобы поджарить кого-то или пустить кому-то кровь в драке, еще можно найти смысл. Иногда это бывает честно. О какой честности может идти речь сейчас? Услышь эти мысли Старьевщик, он бы долго и зло смеялся. Княжна совершенно не по-княжески взвизгивает, кровь хлещет на заплесневелые камни. К чему она им? Почему разумным существам так хочется друг друга поубивать под любым предлогом? Астрид хотела бы вырваться из этого круговорота, но не видит способа. Для этого надо перекроить мир, а юным феям, даже будь они ученицами темных магов, это не по зубам. *** Котинор бежит по тоннелю, прижимая к груди картонную папку с заполненными бумагами, и настроение у нее, как часто бывает в последнее время, отличное. Этой ночью ей снилось что‐то очень хорошее, и пускай она не смогла вспомнить, что именно, оно согрело ее на целый день. Нервно и предвкушающе сводит живот от предчувствия чуда — ничем не оправданного, но очень ясного. Котинор четырнадцать. У нее коса до пояса, круглое лицо, на которое засматривается кое‐кто из мальчиков, тощее, но ловкое и верткое тело; она сильно вытянулась вверх и повзрослела. А еще у Котинор есть то, за что в ее мире убивают. Оно цветет золотом под ребрами, рядом с сердцем, и дает ей растущую с каждым днем власть над землей и камнем. Темные тоннели, пахнущие сырым и затхлым, нравятся ей больше, чем грязное, всегда одинаковое небо. Когда‐то с небес на Литос явились пришельцы — явились не с миром, и с тех пор небесам нет веры; они проигрывают земной тверди в надежности и способности укрыть от напасти каменной плотью. Котинор жила бы в шахте, если б позволили. Жила бы, слушая пульс земли, спала на камнях, которые легко стали бы для нее мягкой постелью, колдовала, когда захочется, и была бы счастлива вдали от мира людей с их волчьими законами. Счастье стало бы абсолютным, если бы она могла взять с собой Сиджи. Котинор так и не поделилась ни с кем своей жуткой тайной, но в случае с Сиджи молчала из страха, что подвергнет сестру опасности, а не того, что та неправильно ее поймет, осудит, начнет сторониться. Дома Котинор не бывает спокойно. Отец все больше пьет и все больше ругает зенитцев, коллег, соседей, а любимая тема его разглагольствований — магия. Он как ненормальный собирает о ней сведения из всех доступных источников: новостей, сплетен, агитационных брошюр, которые зенитцы печатают миллионными тиражами и щедро рассыпают по почтовым ящикам, призывая доносить на подозрительных соседей, коллег и друзей. Отец говорит, что врага надо знать в лицо. Котинор кажется, что «врагам» завидует, пусть и сам того не понимает. Когда отца накрывает, она старается под любым предлогом сбежать из комнаты. Труднее всего терпеть не оскорбления в адрес магов — этого добра Котинор наслушалась и на работе, и по телевизору, так что выработался иммунитет. Но когда отец с пьяной сентиментальностью начинает обнимать дочек и гордо утверждать, что ему повезло, что они не такие — тут хочется не то взвыть, не то ударить его. Да, она почти ненавидит отца, но это лишь ответ на его ненависть, направленную на магов. Она часто думает:, а если бы он узнал? Какое у него было бы лицо: у самодовольного, брызжущего слюной главы семьи, в которой «все в порядке«… Иногда нестерпимо хочется признаться. Тайны, которые держишь в себе слишком долго и которыми ни с кем не делишься, мучают и изводят. Особенно велик соблазн рассказать Сиджи, но Котинор не может поступить с ней так подло и подставить перед зенитцами. А вот маме доверять уже нельзя: проникшись отцовскими аргументами, она приняла его сторону. С тех пор родители для Котинор все равно что умерли. У нее нет семьи, кроме сестры. Но нельзя сказать, что магия у нее только берет. Взамен Котинор получает мгновения, в которые она едина со своей силой, и эйфорию, которую они дарят. Чувство, что ты на своем месте. Воспоминания о нем позволяют не замечать дурного вокруг, сплести себе защитный кокон, надеть розовые очки и погрузиться бесплодные, пустые грезы, которые, однако, делают реальность хоть сколько‐нибудь сносной. Но ей достаются жалкие крохи от того, что она могла бы получить, не будучи так жестко ограничена во времени: обеденный перерыв, потом минуты, украденные у работы, да еще десяток минут в конце смены. Ей мало. Она уже научилась использовать свой дар и на поверхности, но улицы патрулируют солдаты, и колдовать там — самоубийство. О квартире, в которой ютятся пять семей, и где в принципе невозможно остаться в одиночестве, тоже не может быть и речи. Самое большее, что она себе позволяет, если совсем невмоготу — сбежать на лестницу глухой ночью или под утро. Там, вздрагивая от каждого шороха, она расщепляет бетонные ступеньки в пыль, заставляет пыль принимать различные формы, или приказывает ей укрыть себя, затвердеть и стать защитой для нежной человеческой кожи, или придумывает что‐то еще. Под землей, в заброшенной выработке, вариантов еще больше. Таковы ее игры. Единственные игры, которые ее интересуют, не требуют партнера и связаны с магией. Сверстники уже не зовут ее играть: привыкли неизменно получать отказ. Котинор считают странной и нелюдимой девчонкой, но ее это не пугает. Что могут ей дать другие дети? С ними не о чем говорить, они не способны оценить то, чему она научилась и чем страшно гордится, и не способны понять ее мечту — творить волшебство без ограничений и без мучительного страха попасться. Котинор бежит, спеша отдать никому не нужные бумажки старшей табельщице. Если повезет, та отпустит ее на обед пораньше, и можно будет улизнуть ото всех, повозиться с камнями подольше… Тоннель идет под уклоном. Котинор вдруг кажется, что она слышит впереди плеск воды, которой неоткуда взяться. А потом вместо твердого сухого пола она по щиколотку проваливается в жидкое и холодное. И тут врубается тревога. Истерично дребезжат звонки, вдалеке раздаются крики и шум — шум прибывающей воды. Котинор роняет папку и бросается обратно. Наверх бежать труднее, но она старается изо всех сил, одновременно прикидывая, далеко ли до лифта, и с неприятным холодком вдоль позвоночника понимая, что далеко, потому что ближайший сломан. Из боковых ответвлений тоннеля выбегают встревоженные шахтеры, и Котинор быстро оказывается среди толпы. Вода прибывает, узкое низкое пространство заполнено плеском и тяжелым дыханием. Хотя все совсем не так, как было два года назад, Котинор накрывает дежавю. Снова шахта, снова близкая — обернись и потрогай — смерть. Не успеем, отстраненно думает Котинор. Ледяная вода жжет ноги ниже колен, быстро доходит до бедер, она накатывает волнами, грозя сбить с ног, чтобы затоптала толпа. Ступеньки. Пять ступенек наверх, и новый тоннель, чуть шире и свободнее, но тут тоже люди. Зато воды всего лишь по щиколотку, хотя там, откуда успели сбежать, было по грудь. Еще несколько коротких ответвлений, сколько-то минут быстрого бега, от которого колет в боку и колотится сердце, и Котинор влетает в спину бежавшего перед ней. Дальше прохода нет, закупорен беспокойными людскими телами. Из‐за спин взрослых Котинор не видно, что творится впереди, но она догадывается, что лифт ушел наверх. Одежда насквозь промокла, ног Котинор почти не чувствует, потому что стоит по пояс в ледяной воде. Лифт с шумом опускается, людская масса, заполнившая проход, бросается к нему, но всех он не вмещает. Остается человек двадцать, и в их числе Котинор, которую подхватывает и сажает на широкие плечи высокий шахтер. Воды уже ему по грудь. Котинор было бы с головой. Лифт подняли на их глазах, и когда его опустят, все уже утонут. А если попытаются всплыть по лифтовой шахте, если даже от холода их не парализуют судороги, их раздавит спускающейся платформой — достанет ли ума тем, кто наверху, оставить ее там? Котинор в бездумном ужасе трогает стену тоннеля. Волшебнице умирать в своей родной стихии — обидно, нелепо, почему так получилось?! До потолка можно легко достать рукой, она гладит пальцами и шероховатости его камня, грубо обструганную балку, металлические держатели. Шахтер вдруг переступает с ноги на ногу, и Котинор до крови свозит тыльную сторону ладони о камень. Тот принимает невольную жертву с жадной готовностью. На долю секунды она видит себя со стороны — мелкую девчонку на плечах громилы-горняка. Потом все тает в сиянии. Гора кажется пронизанной тонкими золотыми сосудами, впадающими в более крупные жилы. Котинор видела подобное, когда тренировалась, но никогда ей не открывалось так много. Она никогда не думала, что вообще может получить столько власти над неподатливой земной стихией, но та сама отдалась в ее руки. Земля изменяется сама, подчиняясь одному-единственному желанию Котинор: чтобы вода ушла. В полу раскрываются трещины, пол проминается, образуя русло. Вода отступает, стекает по полу, наклонившемуся в другую сторону. Все сияет золотым светом. Пол исчерчен золотыми узорами, золотые отблески дрожат на искаженных ужасом лицах, золото отражается в воде. Гуще всего свет возле Котинор — окруживший ее искрящийся кокон, частично вобравший в себя и оцепеневшего шахтера, вцепившегося в ее ноги до боли. Она с трудом разжимает его пальцы и соскакивает на пол. В лицо ей летят брызги. Она не видит, не может видеть, что происходит, сквозь толщу породы. Но чувствует, как ломается и трещит хрупкий базальт, с трудом крошится гранит, осыпаются рудные жилы. Жало запертой, бурлящей в тупике воды прорывается вверх и рассекает мягкую землю у поверхности, как масло. Вода фонтаном хлещет во все стороны, сметая все наземные постройки. Блестит от влаги одежда, блестят лица. Люди мокрые, как мыши, но живые. Котинор стоит, опираясь на распахнутые воротца у лифтовой шахты, и не может шевельнуться. Тело застыло, закостенело от перенапряжения. В гаснущем сиянии видно, как один за другим, начиная с тех, кто ближе к Котинор, шахтеры отшатываются, некоторые падают на колени. Сколько-то времени они апатично и безмолвно ждут — чего угодно. Услышав гул, Котинор отмирает и, преодолевая усталость, поднимает голову, чтобы посмотреть вверх, в далекое темное дно лифтовой клети. Та медленно едет вниз, скрипят тросы, и уже видно, что клеть не пустая. В ней люди, одетые в неестественно гладкую, чуть светящуюся, очень прочную броню зенитцев. Вот он, неотвратимый финал всех игр. После краткого, но почти смертельного приступа паники Котинор обнаруживает, что может двигаться. И чувствует обнимающую ее силу, которая льнет к рукам, как ждущий ласки зверь. Выпусти меня — и я сотру их. Выпусти меня, под землей они ничего не смогут сделать. Под землей нет места для них — только для тебя, девочка, только для таких, как ты, плоть от плоти Литоса. Сомкнутся стены, растирая врагов в кровавую пыль. Придут еще — не беда, у земли хватит тяжелой, дикой силы на всех. Выпусти меня. Убей их. Сколько она представляла себе этот момент. Сколько тренировалась, думая, что, когда ее схватят, будет драться до последней капли крови. Сколько заготовила всяких приемчиков, чтобы ломать, терзать, уничтожать. Но как после этого она будет смотреть в зеркало? Кем ее будет считать Сиджи? Чудовищем или, что много, много хуже — героиней? Как Котинор будет смотреть на мир, в котором люди для нее будут лишь кусками беззащитного мяса, которое легко искалечить мановением руки? Мясо одно и то же что у зенитцев, что у литосовцев. У их крови одинаковый запах. Оказывается, ей хватило одного человека, умершего от ее руки, чтобы больше никогда не хотеть убивать. Она видит глаза за прозрачными щитками шлемов — человеческие глаза, глядящие на нее в прицел лучевиков. Под каждой броней бьется человеческое сердце, каждое тело — вместилище разума, целой вселенной, компактно уместившейся в черепной коробке. Она не должна рушить чужие вселенные и губить чужие судьбы, даже совсем чужие и непонятные. Сделав это, она перестанет быть собой и вообще кем-либо. Этого она боится больше всего. Она поднимает руки, вырывая ладони из - у? — цепляющейся за них силы и отрекается от нее. Она сдается.