Жрицы Филлиды. Будь на моей стороне

Астрид плотнее запахивается в плащ и отпивает остывшего грога. Она и Старьевщик сидят за длинным столом, с краю. Старьевщик хандрит. В те несколько раз, когда у него раньше было такое настроение, он напивался до мертвецкого состояния и Астрид приходилось почти волоком тащить его в комнату и сгружать в кровать, иначе заснул бы под столом. Однако пока вечер в разгаре, а Старьевщик хоть и пьян, но адекватен. В зале накурено и душно, чадят лампы, копоть черными спиралями взмывает к потолку. Народу за пятью длинными столами полно. "В объятиях спрута" — самый крупный трактир в порту Тауринок, здесь останавливаются и развлекаются все, кто не ищет роскоши, но и не совсем на мели - матросы, купцы, путники, ожидающие прибытия кораблей, которые идут нужным курсом, и даже пираты - у противоположной стены расположилась пестрая, вооруженная до зубов компания. Тауринок - городок либеральный, далекий от строгой Аготеры, столицы Глебы. Тут никому нет дела до того, что ты творил перед тем, как сюда попасть, лишь бы не устраивал резню здесь; а если уж устроишь - не попадайся, и все будет хорошо. На помостки в углу зала выбирается пестрая компания музыкантов. Они располагаются, переругиваются, барабанщик пытается врезать скрипачу. Их быстро и, похоже, привычно разнимает флейтист. Астрид, фыркнув, отставляет кружку и, перебросив ноги через скамейку, садится спиной к столу. Музыканты, разобравшись друг с другом, слегка вразнобой начинают играть что‐то медленное. Астрид выходит к помосткам и, встав лицом к залу, сбрасывает плащ. Становится тише. Открытые руки, лицо и живот жгут чужие взгляды. Люди разглядывают ее переливающийся, расшитый камешками, бисером и монистами костюм: лиф, который зрительно добавляет объема по-мальчишечьи плоской груди, и шаровары; запястья охвачены несколькими десятками тонких браслетов, которые звенят во время резких движений. Она очень тощая, костлявая, "ни сиськи, ни письки", как выразилась одна пироборейская трактирщица. Когда Астрид выпадает сомнительное счастье добраться до большого зеркала, отражение вызывает у нее досаду. Но, говорят, в танце она прекрасна. Косвенное подтверждение: каждый раз, когда она танцует, находятся извращенцы, которые пялятся вожделеюще. От особо настойчивых приходится потом отбиваться, но это даже бывает весело. Подлаживаясь под небыстрый ритм, она выписывает восьмерки бедрами и неторопливо поднимает руки, плавно вращая кистями. Чуть не пропускает резкий удар - вступают барабаны, на долю секунды раньше, чем это было бы уместно. Музыка знакомая, хотя играют плохо, постоянно сбиваются, берут не те ноты, даже умудряются переругиваться в процессе - яростный шепот долетает до Астрид. Ошибки музыкантов отвлекают и заставляют быстро перестраиваться, начинать новое движение, не закончив старого - это раздражает, не давая отпустить себя и с головой провалиться в танец. Она проплывает мимо столов, повернутых к ней торцом, и сворачивает в проход между ними, который кажется чуть шире остальных. Бедра движутся мелко и точно - вверх-вниз-в сторону на каждый шаг; бренчит расшитый монистами пояс, звенят браслеты. Сидящие на скамейках выкручивают шеи и спины, чтобы не упускать ее из виду, и кричат что‐то одобрительное и похабное, но Астрид давно научилась пропускать мимо ушей то, чего не хочет слышать, и даже разрывы в ткани музыки уже ей не мешают. Она здесь, в душном шумном зале, провонявшем потом, перегаром, табаком, и она глубоко в себе, где‐то среди островов, зависших в облаках, - образ из ее снов, - она прячется у всех на виду. Полеты и танцы - вот две причины, по которым стоит жить на свете. Спасибо Грэсеми, что показала танец и научила ему. Спасибо страху и горю той ночи, что стала последней для отца и Леонор - эта ночь отняла у Астрид все и взамен дала крылья. Неравноценно, но лучше, чем ничего. Пройдя вдоль длинных столов до конца, она кружится вокруг себя, запрокинув голову, и думает двинуться по другому ряду, но, перестав кружиться, придумывает кое‐что поинтересней. Скрипа стола не слышно, но он чуть прогибается под ее весом, когда она запрыгивает - легко, будто вспархивает, почти чувствуя свои крылья, - на столешницу и идет, без труда находя путь между блюд, мисок, рюмок, кувшинов и стаканов. Старьевщик смотрит равнодушно, и в его взгляде можно прочесть разве что легкое беспокойство за пиво, к которому Астрид подобралась на расстояние шага. Мелькает мысль нарочно опрокинуть кружку, но Старьевщика тогда может накрыть, и Астрид решает не рисковать. Проходит мимо, ловко уворачиваясь от рук, стремящихся ухватить ее за прозрачную ткань штанов, и умудряясь не сбиваться с ритма. Звона монист она не слышит из‐за музыки и гомона, но чувствует всем телом. Побрякушки бьются о кожу в такт неистовому ритму. Что‐то отрывается, отлетает, падает в тарелку поддатому широкомордому мужику. Он вылавливает нежданный дар и, потрясая зажатыми в кулаке бусинами, хохочет и орет непристойности. Астрид ухмыляется ему, про себя досадуя, что опять придется возиться с иголкой и пришивать новые цацки взамен утерянных. Музыка заканчивается. Воцаряется пауза в несколько минут, за которые Астрид успевает поклониться ревущей публике, чувствительно впечатать локоть в живот парню, пытавшемуся утянуть ее себе на колени, отхлебнуть вина из поднесенного слугой стакана и с едва заметной угрозой - чтоб не вздумал сбежать с выручкой - кивнуть мальчишке, которого она наняла собирать дань со зрителей. Затем по ушам бьет фальшивый аккорд новой мелодии. В разгар вечера Старьевщик уходит. Астрид замечает его отсутствие, лишь когда снова забирается на стол и протанцовывает мимо его пустого места. В голове у нее шумит от выпитого, в ушах звенит от восторженного ора со всех сторон, она устала и хочет спать, народ явно расстался со всеми денежками, которыми готов был поощрить ее таланты, так что пора сворачиваться. Она взглядом указывает мальчишке-сборщику на лестницу. Добив последнюю мелодию, подбирает оброненный в самом начале вечера плащ, так и валяющийся у подмостков, и убегает наверх. Там в чулане она подсчитывает заработанное, отдает мальчишке его долю и, замотавшись в плащ, чтобы не привлекать внимания костюмом, идет к своей комнате по длинному коридору. Комнату она делит со Старьевщиком. После сегодняшнего выступления им даже есть чем за нее платить. Последний месяц вышел не очень-то щедрым на заработок. Прибыв на остров уже поиздержавшимися и быстро сбившись с дороги, они бродили по каменистым пустошам острова Карн, изредка натыкаясь на затерянные среди скал деревеньки, и не могли найти себе работу. Обычно они жили тем, что убивали магических существ, угрожающих готовым за это платить людям, или чистили дороги от разбойников, а после приносили их головы главам ближайших городов и деревень. Но на сей раз места подвернулись глухие и почти безлюдные. Только когда вышли к берегу, смогли понять, в какой стороне находится порт Тауринок - крупнейшее поселение на острове. Астрид пинает незапертую дверь, та возмущенно скрипит несмазанными петлями. Старьевщик, вопреки ожиданиям, еще не спит. Он сидит возле подоконника, на котором стоят потухшая свеча в подсвечнике, а также пустые графин и стакан, и оборачивается, когда Астрид заходит. В темноте его глаза светятся отраженным зеленоватым светом, как у кошки. - Даже не дыши на меня, - кривится Астрид. - Окно хоть открой. Старьевщик тяжело роняет голову на руки и больше никаких телодвижений не производит. Астрид открывает окно сама, переставляет на стол посуду, чтобы Старьевщик не смахнул ее на улицу, переодевается и уходит расспрашивать прислугу, где тут можно помыться. Когда она возвращается, он все еще на прежнем месте, так и задремал. Его проблемы. Астрид стелит на свою кровать застиранное, но относительно чистое белье и ложится. - Эй. Вот ты как думаешь, сколько можно ждать? - вопрос выдергивает ее из по-кошачьи мягких лап полусна. Она не отвечает, надеясь, что Старьевщик уймется, но ничего подобного. - Фея! - Да что тебе не спится-то... - Сколько можно ждать? На сколько тебе бы хватило терпения? - Смотря чего жду. - Возвращения того, кого любила. - Я думала, ты и слов таких не знаешь, - неловко бормочет Астрид. Она предпочла бы свернуть беседу. На трезвую голову Старьевщик бы в жизни такого не сказал, и вытягивать сведения из него пьяного кажется нечестным. - Фея. Астрид вспоминает Леонор. Два года странствий почти стерли ее лицо из памяти, осталось только ощущение тепла, отзвук грудного смеха в ушах и обрывки придуманных ей сказок. Ее возвращения с того света Астрид не ждала никогда - спасибо, вода, когда ты говорила Ее голосом, этого хватило, чтобы никогда не желать воскрешения мертвых, - хоть и скучала первое время по-волчьи. - Смотря откуда он вернется. - Издалека. С самых дальних островов... или из другого мира. - Не знаю. Если он туда умотал, то, может, уже и прижился и не собирается обратно. Я бы двинула к нему сама. Старьевщик смеется. - Ты не можешь найти его сама. Не знаешь, где искать. Ты не можешь послать ему письмо и не можешь связаться с ним с помощью колдовства. Можешь только ждать. Через какое время ты отчаешься? - Понятия не имею. Ты это вообще к чему? - любопытство одерживает верх над совестью. Вдруг у Старьевщика в дальних краях есть возлюбленная - тоже наверняка колдунья, такая же таинственная, как он сам, по-роковому красивая и не стареющая? Астрид не слишком нравится эта мысль. Она привыкла, что Старьевщик одинок и единственные женщины, иногда скрашивающие ему существование - шлюхи. Не хочется делить с кем-то единственного человека, который для нее важен. - Фея... никогда ни к кому не привязывайся, будь это человек или бог. Все когда‐нибудь уйдут, или ты сама от них уйдешь. Без привязанностей это сделать легче. - Угу, отличный совет. Ты б прилег, что ли. Нехрен кунять на окошке. Старьевщик послушно и нетвердо встает на ноги, сшибает табуретку, на которой сидел, и, врезавшись поочередно в стол, шкаф и стену, спотыкается возле своей кровати, чтобы рухнуть в нее ничком. - Вот и умница. - Астрид отворачивается лицом к стенке и заматывается в одеяло поуютней, собираясь уснуть, но потом все же не выдерживает: - А сколько уже ждешь ты? В ответ - только приглушенный храп. От разочарования Астрид еще долго ворочается в постели, тщетно пытаясь приманить ушедший сон. *** Улочки Тауринока грязны, вонючи, узки и имеют нехорошую тенденцию внезапно заканчиваться тупиками - западнями для тех, кто был достаточно неосторожен, чтобы не заметить слежки и засады. Астрид и Старьевщик убеждаются, что впереди лишь высокий забор, вплотную притулившийся к угрюмому серому дому, и прохода дальше нет, и собираются вернутьс, но дорогу назад заступают четверо плечистых молодцев. Лица их предсказуемо недобры, в ножнах на поясах побескивают рукояти тесаков и сабель. - Ты, - один выступает вперед, рябой и суровый, остальные поглядывают на него вопросительно и выжидающе, как на главного, который должен отдать приказ. Предполагаемый главный тычет пальцем в Старьевщика: - Идешь с нами. Старьевщик поднимает бровь, морщится, словно от говорившего несет помойкой, и возводит очи горе, будто вопрошая, какого черта тут происходит, и почему мироздание не предупредило его, что сегодня вероятность встретить злобных идиотов опасно выше обычного. У Старьевщика талант корчить мерзкие рожи. И от природы-то не красавец, а уж когда скривится, так и хочется съездить по морде. Даже Астрид хочется, что уж говорить о менее подготовленных людях. - Ты мне еще погримасничай! - рявкает говоривший, выхватывая саблю. Его товарищи обнажают клинки следом. - Ты их знаешь? - дергает Старьевщика за рукав Астрид. - Первый раз вижу. - Девка может идти, - говорит главарь. - Ты тоже можешь идти. Нахер. - Астрид скалится, вспоминая, сколько трупов таких, как он, обманутых ее безобидным видом, осталось лежать по сторонам пройденных ей дорог, в темных подворотнях и глухих лесных чащах. - Развлекайся, - безразлично бросает Старьевщик, прислоняясь боком к стене. - Превращение! Вспышка бело-голубого света слепит противников, и, когда Астрид взлетает, те бестолково пытаются проморгаться. - Цепная молния! Меж ладонями Астрид вспыхивает яркий белый огонь. Раздувается, рассыпая искры, с треском выбрасывает к противникам ветвистое электрическое щупальце. Молния бьет в шею главаря отряда, но нет ни запаха паленого мяса, ни криков боли. Он даже не пошатнулся. Щурится, высматривая зависшую в воздухе Астрид, которая уже разглядела шнурок, уходящий под кожаную куртку неудавшейся жертвы, и поняла, что там защитный амулет. Неприятно, но не слишком. Амулеты редко выдерживают больше пары заклинаний. - Воздушный клинок! - она метит в остальных, бестолково суетящихся внизу и не способных ее достать. Высота - преимущество. Что‐то свистит у ног и обжигает болью голень, но нужно завершить заклинание. Почти невидимое лезвие - голубоватая прозрачная дуга - с тонким свистом вспарывает пространство, а вместе с ним и троицу головорезов, не позаботившихся о защите от магии. В пыль летит отрубленная голова одного и отсеченная по плечо рука другого, третий получает рану во всю грудь. Воздушный клинок остер, он легко прошел сквозь ребра и почти срезал верхнюю часть туловища. Умытая кровью брусчатка влажно блестит. Трое готовы, остался последний. К щиколотке, затекая за голенище, струится теплое: на икре неглубокий порез. Астрид пытается понять, откуда он взялся, и тут главарь уже мертвой шайки швыряет второй нож. Она отшатывается, но слишом медленно. Короткое лезвие по рукоять входит в бедро, ближе к внешней стороне, кончик прорывает кожу. От боли она забывает двигать крыльями и теряет высоту. Пальцы главаря смыкаются на ступне пострадавшей ноги, и он рывком опрокидывает Астрид на землю. Оглушенная ударом, истекающая кровью, она ловит на себе бесстрастный взгляд Старьевщика. Злость на него придает сил. - Порыв ветра! - самое простое заклинание, чтобы задержать противника. Его, неловко взмахнувшего руками, отбрасывает на несколько метров, он падает на одно колено. - Шаровая молния! - боль мешает сосредоточиться, и молния выходит дохловатая. Амулет впитывает ее, враг встает и вытягивает из ножен меч. "Магией не успею." Оттолкнувшись здоровой ногой и вспорхнув вперед и вверх, Астрид врезается в главаря, но ее тело слишком легкое, чтобы сбить с ног. Зато она впивается ногтями в руку на рукояти меча и кусает подвернувшуюся шею. Запах перепревшего пота бьет в ноздри, перед глазами мелькает ворот рубахи и шнурок скрытого под ней амулета. Зажав шнурок в зубах, Астрид мотает головой и рвет его. Теперь амулет болтается где‐то под курткой у туго затянутого пояса, по-прежнему касаясь тела и продолжая действовать. Главарь отбрасывает Астрид и, шипя, хватается за шею, на которой осталась кровавая отметина. Падая, Астрид ударяется локтем, хоть и успевает затормозить крыльями. Мыслеобраз, необходимый для заклинания, ускользает, оставляя ее беспомощной. Старьевщик отлепляется от стены - отделившаяся от серой кладки тень в плаще и цилиндре. У Астрид вспыхивает надежда: вдруг вмешается? Детина-главарь идет к ней. Старьевщик запрокидывает голову, разглядывая край крыши дома, и не собирается помогать. Значит, спасет Астрид лишь тогда, когда ее серьезно ранят. Если успеет. И если захочет. Под ушибленным локтем, которым упирается в землю, она чувствует холодный металл. Первый нож - тот, что ее оцарапал. Не сказать, чтобы она виртуозно метала оружие. Но фее воздуха это и не нужно. Не сводя глаз с идущего к ней врага, она сдвигает руку, нащупывая рукоять. Сжимает. Отводит руку назад и бросает. Нацелив кончик лезвия в незащищенное горло, ускоряет полет ножа, насколько возможно. Главарь вскидывает руки к пробитому горлу, в котором торчит рукоять, и ему уже не до Астрид. Он пытается дышать. Теперь для него это непросто. Астрид радостно скалится и потихоньку садится, стараясь не шевелить поврежденной ногой. Осматривает нож в ране. Металл, пронзивший мышцы, ощущается чужеродно и до холодка в животе неприятно, даже если не принимать во внимание боль. Но если его вытаскивать, надо сразу наложить тугую повязку, потом сшить края. Представив, как будет штопать саму себя, Астрид нервно усмехается и трогает кожу возле раны, из которой текут рубиновые капли. Позади слышен свист и всхлип. Астрид вскидывается, оборачиваясь. Старьевщика прошил насквозь арбалетный болт. Древко торчит в груди слева, по одежде течет темная кровь. Он съезжает по стене вниз, хватается за болт, пытаясь вытащить его из себя. Астрид вскакивает, но с проклятиями падает на поврежденную ногу. Лезвие в ране смещается, разрезая плоть, Астрид коротко воет, насколько позволяет перехваченное дыхание, и касается рукояти, борясь с искушением выдернуть нож. Она снова встает, осторожно, крыльями помогая себе держаться вертикально, и ковыляет-летит к Старьевщику. Может, еще что‐то можно сделать. Такие, как он, не должны умирать от столь приземленных и простых вещей и при столь нелепых обстоятельствах. Кто стрелял, зачем... Таким, как он, уготована мучительная публичная казнь или быстрая гордая гибель в схватке с кем-то, кто оказался им не по зубам. Едва не задев ухо Астрид, проносится мимо второй болт, чей краткий путь завершается во лбу еще живого Старьевщика. И, собственно, завершается все. Боль осознания такая, что Астрид всерьез боится ее не пережить. Только-только заросла рана, нанесенная смертью Леонор, и по тонкой кожице, по нежному свежему мясу - топором. Человек, которого ты знала, единственный близкий тебе человек, который, как тебе наивно казалось, будет жить вечно и вечно будет оберегать тебя от этого бешеного и злобного мира, прекратил существование. Не так важно, что от него осталось: косые струи дождя и размокшая, обратившаяся грязью земля или же пустой сосуд для упорхнувшей души, бессмысленный набор костей, мяса и потрохов. То, что оживляло его, ушло, и часть тебя последовала за ним. Нужная часть. Важная. Без нее хочется отчаянно выть, вымогая у мироздания право проснуться и с облегчением стряхнуть с себя кошмар. Но это явь, которую невозможно выдержать. Очень милосердно со стороны рассудка притвориться, что он ничего не понимает и не верит в произошедшее. Это дает силы двигаться. На рыдания у однозначно мервого тела Астрид времени не тратит, сразу взлетает, высматривая арбалетчика и стараясь не зависать на месте, чтобы не стать легкой мишенью. Она видит темную фигуру, с кошачьей ловкостью перескочившего на крышу соседнего дома, и спешно стряпает молнию - мелкую, но злую и жгучую. Мимо. Молния разносит кирпичную трубу. Летят в стороны обломки и грязно-рыжая пыль. Фигура соскальзывает с крыши на землю, на сторону, невидимую для Астрид. Та бросается за ним, однако убийца растворился без следа. Несколько человек идут по неширокой улочке, но никто из них не похож на того, кто мог бы так ловко скакать по крышам и так метко стрелять. Никто не похож, но это ничего не значит. Кто угодно из них может быть тем самым, который скинул плащ и бросил арбалет. Ее замечают, один тыкает пальцем: диво дивное, парящая в небесах крылатая девчонка в блестящих тряпках. Если тот, кого она ищет, может быть среди них, не разумно ли порешить их всех? Он мог шмыгнуть в какую-нибудь подворотню, урезонивает кипящую кровь холодный голос разума. Или завернуть в какой‐нибудь дом. Весь город не уничтожишь. Засранец ушел. Астрид проносится вдоль улицы туда-обратно и обессиленно садится на ближайшую крышу. Она чувствует себя пустой, как разорванный кокон, из которого выбралась бабочка. Ей больно, она устала, ей хочется рухнуть в кровать в темной комнате и не выползать оттуда до конца времен. Старьевщик мертв. Так и унес с собой все свои тайны. Уже не узнать, кого он не смог дождаться. Всего за два года этот человек сделал из Астрид, сопливой и злой девчонки, раздавленной потерей, не менее злую, но куда более приспособленную к здешней жизни боевую волшебницу и ничего не потребовал взамен. Он был ее Учителем. Теперь Астрид решает звать его про себя именно так, не используя дурацкую кличку и уж тем более не костеря его последними словами, как бывало не раз. Любить и уважать людей постфактум проще. Вернувшись к телу, она заставляет себя его обшарить, забрать все полезное, пока не растащили уличные воришки. Мертвый Старьевщик похож на куклу, сшитую из кожи и набитую чем-то тяжелым. Эта неуклюжая, норовящая упасть вниз лицом вещь совсем не напоминает его живого. Глаза - как искуственные: фарфоровые белки, на которых прорисованы красные прожилки, и подкрашенное ярко-бирюзовым стекло радужки. Расширенные зрачки - крохотные тоннели в черную пустоту. Астрид опускает ему веки. Касается арбалетного болта, засевшего во лбу, потом того, что пронзил грудь. На пальцах остается начавшая густеть кровь. Она машинально вытирает руку о его жилет, но пачкает снова, когда снимает с шеи многочисленные амулеты на шнурках и цепочках. Амулеты, призванные оберегать владельца от магии. Обереги, талисманы, призванные не дать поразить его стрелам, копьям, метательным ножам, дротам, арбалетным болтам... Но на любой амулет найдется нейтрализующее заклинание, рунный узор или другой амулет. Стрелок был хорошо подготовлен и знал, с кем имеет дело. Отвлекающий маневр - те четверо на земле, - два метких выстрела, пробивших все чары, которые защищали Старьевщика, и вот результат. Астрид забирает его сумку и складывает туда все, что нашла в карманах. Потом обыскивает и трупы поверженных громил, но из ценного там лишь амулет главаря и немного денег. Она хотела бы отомстить, но лица убийцы она не видела. Арбалетчик ушел. Будет ли он мстить за четверых, которых Астрид отправила на тот свет? Нужен ли им был только Старьевщик, или ей теперь нужно трястись за собственную шкурку? Лучше перестраховаться. Быть осторожной, хотя бы пока не заживет нога. Фея приметна в сумеречном небе - светятся крылья и костюм, - но идти она не может из‐за раны. К гостинице, где остались скудные пожитки - ее и Старьевщика, - приходится лететь. Она вламывается в номер через окно. Побросав все, что еще может пригодиться, в сумку, хочет улететь, но сил оставаться в превращении не хватает. Она все истратила. Значит, надо заняться ногой здесь, благо игла, шелковая нить и спирт имеются. Астрид стискивает зубы, смаргивает слезы, и несколько стежков дрожащими от боли руками заполняют собой вечность. Потом больше всего хочется одним глотком допить спирт из фляжки и обессиленно рухнуть в кровать. Но она и так тут задержалась. Если ее тоже хотят убить, то могут явиться в любой момент. Она надевает плащ с капюшоном, чтобы скрыть приметные голубые волосы. Не рискнув прыгать со второго этажа, ковыляет к лестнице, сползает вниз, вцепившись в перила, и добирается до двери. Слежки вроде бы нет, но ни в чем нельзя быть уверенной. Она петляет по улицам столько, на сколько хватает сил, - хромая маленькая тень, укутавшаяся в серый плащ, - пока не выходит к покосившемуся деревянному зданию дешевого постоялого двора. Дальше она идти не может. Да и эта развалюха ничуть не хуже прочих мест, где можно было бы спрятаться. Денег, что у нее есть, хватает на две недели проживания. Или на одну, если с едой - с тем, что тут так называют. Астрид надеется, что ее скромных познаний в целительстве хватит, чтобы рана зажила за это время. Еще надеется, что ее не обглодают до костей одиночество и тоска, схожая с тоской свинцового неба, затянутого тучами без единого просвета и готового разразиться дождями на годы и годы. Нельзя поддаваться бесполезному горю. Старьевщик бы этого точно не одобрил. Надо решать, что делать со своей нелепой жизнью дальше. *** Котинор неловко шевелит скованными за спиной руками. - Стой смирно, - под лопатку тычется дуло лучевика. Лифт едет вверх. Кроме Котинор, на платформе еще пять зенитцев, один из которых назвался магом и предупредил, чтобы она не делала глупостей. Теперь уже нет смысла нарываться. Свою главную глупость Котинор уже сделала: спасла жизнь себе и двадцати коллегам. Остается лишь надеяться, что их не сочтут ее соучастниками. Один из зенитцев тычет пальцами в кнопки рации, связываясь с начальством. На другом конце неразборчиво кричат что‐то сквозь помехи. Зенитец кричит в ответ: - Взяли волшебницу. Восточная шахта, та, где авария. Везем в управление. Имя... Как тебя зовут? - Котинор встряхивает за плечо рука в перчатке из кевлара. - Котинор Эш, - только назвавшись, она понимает, что, может, имело смысл промолчать. Но ее семью это все равно бы не спасло: шахтеры-свидетели того, что она сделала, сдадут ее, не задумавшись. - Имя - Котинор Эш. Дата рождения... Эй, ты, когда родилась? - Тридцать первого октября восемьдесят восьмого года. На Литосе точка отсчета - год, когда сюда прибыли первые корабли Зенита. Больше ее ни о чем не спрашивают, она тоже не задает вопросов, хотя внутренности холодит страх за себя и подставленную под удар семью. Легкое злорадство - отец узнает, будет в ярости, - тает, толком не оформившись. Ее везут в флаере, запихнув на заднее сидение. Реньше ей никогда не приходилось не то что летать - забираться на высоту, на которую поднимается флаер. Чудовищное ощущение: металло-пластиковая коробчонка с тобой внутри отрывается от надежной земли, которая тянет тело вниз со всей безжалостной силой тяжести. Голова кружится, когда смотришь, какое внизу все маленькое, накатывает слабость. Адская машинка летит с огромной скоростью, быстрее до предела разогнавшегося грузовика, и разобьешься ли ты, зависит лишь от натужно гудящих двигателей. Тому, что что‐то течет по губам и подбородку, Котинор значения не придает: после потопа она и так мокрая с головы до ног. Но сидящий рядом маг говорит: - У нее кровь из носа, дайте платок. Один из сидящих на переднем сидении, покопавшись в бардачке, швыряет в Котинор целлофановую упаковку бумажных платков. За время полета она изводит половину. Кровотечение останавливается, только когда флаер садится - в центре города, возле сияющей неживым светом башни из стекла и металла, резиденции зенитцев. Котинор предпочла бы никогда тут не бывать. Но конвой подталкивает ее дулом лучевика в спину и заставляет миновать пост на воротах огороженной посадочной площадки и войти в раздвижные двери башни. Внутри некоторые стены прозрачные, другие металлически-серые или белые. На всех нарисованы разноцветные пиктограммы, тянущиеся вдоль коридоров стрелки, странные значки, под некоторыми есть подписи. За одной из прозрачных стен Котинор видит свою семью. Мама, отец и Сиджи пристегнуты ремнями к выстроившимся рядком креслам, возле них суетится человек в белом халате и двое военных. Допрос. Котинор хранила все в тайне от домашних, они в безопасности - хотелось бы в это верить. Стеклянная дверь в помещение приоткрыта. Шальная мысль: вырваться и вбежать к ним. Только зачем? Сиджи замечает сестру первой. Пристегнутая к подлокотнику рука дергается и сразу же бессильно ложится обратно. Котинор пытается виновато и ободряюще улыбнуться и видит такую же напуганную недоулыбку в ответ. Сиджи всегда была на ее стороне. И осталась. Отца скручивает судорога ненависти. Мать отворачивает блестящее от слез лицо. - Будь ты проклята! - кричит отец. - Ты больше нам не дочь, ты выродок! Котинор заставляют пройти мимо, но она до последнего оборачивается, пока поворот коридора не скрывает от нее семью. Зная, что может больше никогда их не увидеть, она старательно закрепляет в памяти их лица: красное от слез - матери, бледное - Сиджи, перекошенное от злости - отца. Нервная дрожь прошивает ее тело. Она пытается отвлечься от чувства, что мир рассыпается на части, но не может, потому это правда, потому что больше она не вернется домой никогда: либо ее убьют здесь, либо, навсегда покинув Литос, она улетит к другим звездам и планетам. Котинор вталкивают в лифт. Он не похож на ту развалюху, что поднимала ее на поверхность меньше получаса назад. Гладкие зеркальные стены, мигающие огоньки сенсорной панели с цифрами, вместо угрожающего скрипа тросов - едва уловимый гул, движение вверх плавное. Пылающая красным тройка на черном экранчике обжигает взгляд. Третий этаж - точь-в-точь как первый, разнятся лишь узоры цветных указателей на стенах. Котинор ведут мимо кабинетов и лабораторий-аквариумов за прозрачным стеклом стен. У одной такой лаборатории конвой останавливается. К солдатам выходит женщина в белом халате и уточняет, кого они привели. Получив ответ, кивает, достает из кармана коммуникатор и по нему просит подойти лейтенанта, чье имя произносит неотчетливо. Потом велит Котинор идти за ней. Солдаты остаются в коридоре. Котинор идет между заставленных пробирками, колбами и различной аппаратурой столами. Тут всего несколько ученых, все сосредоточились в дальнем углу, сидят за полупустым столом, сдвинув оборудование к его краю. Пьют чай из пестрых чашек. Женщина указывает Котинор на кресло, похожее на те, в которых на первом этаже сидели ее родственники. Котинор хочет крикнуть ей в лицо что‐то оскорбительное. Смахнуть со стола хрупкие приборы и стеклянную тару, полную неизвестных жидкостей. Прыгнуть на женщину и свернуть ей шею. Но она не хочет быть подстреленной стоящими у дверей военными и потому покорно садится. Пояс, шею, ноги, плечи и запястья - руки ладонями вверх - фиксируют эластичными ремнями. Женщина отламывает носики стеклянных ампул и набирает разноцветные составы в шприцы. Блестят тонкие иголочки шприцев, входят под кожу почти безболезненно. После первого укола от локтевого сгиба, куда он пришелся, распространяется вязкая прохлада, после второго возникает чувство, будто по сосудам пустили что‐то живое, от третьего яростный белый свет лаборатории меркнет, становится приглушенным, предметы теряют четкость форм и растекаются кляксами в пространстве, наползают друг на друга, за каждым тянется быстро гаснущий шлейф, словно за падающей звездой. Из смазанных теней и радужных пятен выплывает незнакомое суровое лицо. Шевелятся тонкие губы, перечеркнутые белесым шрамом. Звук доходит с запозданием, будто летит к Котинор через километры густого, как желе, воздуха. - Вы многовато ей вкололи. Она точно способна отвечать? - чужой голос - скрежет точильного камня о чью-то кость. - Стандартная доза для ее возраста, - о черт, какой отвратительный звук, заткните ее кто‐нибудь, заткните-заткните-заткните... - Надеюсь, вы знали, что делали. Ну, попробуем. Ваше имя Котинор Эш, вы родились тридцать первого октября восемьдесят восьмого года? - требовательная, повелительная интонация, жизненно необходимо сказать что‐то в ответ. - Да, - свой голос, слабый и тонкий - передышка для ушей. - Вы маг? - Да. Мелкая дрожь рождается в ногах и перекидывается на все тело. Забиться в судорогах мешают ремни. Клацают зубы. Тот, кого изредка удается вычленить из мешанины красок и объектов, наблюдает за Котинор с карикатурным скептицизмом. Бровь уезжает к затылку. Опущенные уголки губ стекают вниз, пачкая каплями черноту формы. Светлые глаза сияют двумя маяками в сумрачном море нечеткого лица. - Когда вы поняли, что обладаете магическими способностями? - Осень. Осень пахнет железной пылью. Все пахнет железной пылью. У осени еще запах гнили, ядовитых дождей и сросшихся серединками червей-мутантов. - Осень этого года? - Позапрошлого. Тот год на ощупь - как горячий лоб мечущейся в лихорадке Сиджи. - Почему вы не обратились к представителям Зенита, как предписывает закон? Закон сух, солон на вкус и хрустит пожелтевшими листами старой бумаги. Наверное, он раскрошится, если сдавить пальцами. Он трескается под зубами и вместе с ними. - Я боялась, что меня убьют. Моя семья могла пострадать или расстроиться. Я очень люблю их, особенно Сиджи, я должна ее беречь. Я люблю и маму, и папу, хотя он ненавидит магов так, что проклял меня, когда я проходила мимо на первом этаже, а мама плакала, но Сиджи меня простила, - слова вырываются наружу, и, даже когда Котинор пытается сомкнуть губы, сквозь них доносится мычание. - Меня не интересуют такие подробности... - Это все, что у меня есть, но больше этого нет, у меня больше нет ничего. Я даже не решилась убить тех, кто за мной пришел, я просто трусиха, я должна была... - Перестаньте! Хлесткая пощечина. Хаос плывущих, перетекающих друг в друга предметов замирает на секунду и ускоряется. Котинор ловит ртом густой, мучительно медленно протискивающийся в легкие воздух и вместе с ним втягивает в себя смешавшиеся краски и отголосок слепящего света. - Нестандартная реакция на новую сыворотку правды, - извиняется пищащий на грани терпимого голос, прежде чем вокруг Котинор воцаряется черная пустота. *** Она не сразу понимает, что допросы закончились. Что к ней в палату больше не ходят военные. Ее мысли - редкие клочья света в плотном сером дыме, наполнившем разум - мутны, как вид за грязным, годами не мытым стеклом. Ее мир сужается до четырех стен, жесткой кровати и боли в истыканных иглами шприцев и капельниц руках. У зенитцев, оказывается, много разных сывороток правды. Каждая действует по-своему, каждая может быть неэффективна для одного конкретного организма, поэтому нужно попробовать их все и сличить полученные ответы. А вопросов много. Хитрые, с подвохом, они - воплощенное желание подловить на лжи или попытке утаить хоть крупицу правды. Единственное, чему она была рада, пока могла радоваться - ей нечего скрывать. Они узнали ее самую страшную тайну, а остальное уже куда менее значительно. Их интересует, не связана ли она с сетью подпольщиков. Их интересует, не знает ли она других магов. Их интересует Зародыш: они заставили вспомнить разговор с человеком, сделавшим Котинор убийцей, в таких подробностях, которых, может, и не было. Она рассказывает все, но им мало, и они приходят снова. После полной яда в жилах вечности, наверняка уместившейся в осколочке времени не больше недели, Котинор оставляют в покое: апатичную, покорную, заплутавшую в лабиринтах вывернутого наизнанку разума. Она лежит на кровати, таращась в потолок. К рукам, запуская тонкие жала игл в вены, тянутся трубки капельниц. Если к ней придут еще раз, она не поймет, что им нужно. Она вся - живая, мыслящая - потерялась в химическом дурмане и осталась на записях допросов. Все, что было раньше, она помнит, как будто оно произошло не с ней. Не ее семья, не ее работа, не ее магия, замолчавшая и глухая к мольбам, когда еще были силы на мольбы. Не ее серая, пропахшая железом и безнадегой жизнь. Она всегда лежала здесь, чувствуя среди зыбкости и безразличия одно: нужно добраться до надежной земной тверди. Ступить босыми ногами на пыльную дорогу. Рухнуть, распластываясь по камням, раскинув руки, обнимая жесткий и неудобный родной мир. Восстановить что‐то невидимое и неуловимое, которое, будучи расколотым, страшно ноет в груди. Тогда, может быть, появится хоть какой‐то смысл в том, что она еще дышит. Я овощ. Я ничего больше не хочу. Оставьте меня в светлом месте и позвольте врасти корнями в землю. Но вместо земли - гладкий пластик пола, под которым еще несколько этажей здания, воздвигнутого из стекла и металла. Вместо солнечных лучей, рассеянных и слабых из‐за туч смога, - болезненно-ослепительные глаза ламп дневного света. Она лежит в постели несколько суток, не шевелясь. Ее переворачивают, чтобы не образовались пролежни, из-под нее выносят судно, ее кормят через зонд. Однажды, проснувшись, она видит рядом молодую медсестру. Та возится с ампулой и шприцем. У нее странное выражение лица: будто вот-вот заплачет. Непролившаяся влага в ее блестящих глазах заставляет овощ по имени Котинор Эш ожить. Чуть-чуть. Не больше, чем нужно, чтобы разомкнуть шелушащиеся сухие губы и задать вопрос. - У вас что‐то случилось? Медсестра роняет ампулу и шприц. Медсестра смотрит на Котинор как на выходца с того света и бросается к выходу. Видно, как она почти бежит по коридору за прозрачной стеной и быстро исчезает из виду. Котинор оглядывается, внимательно изучая обстановку, словно видит палату впервые. Раньше ей не было дела до того, где лежит ее тело, но теперь что‐то изменилось. Кровать, две капельницы на высоких подставках, тумбочка, раковина и зеркало над ней. Серые стены. Выдернув из себя иглы капельниц, Котинор встает и, шатаясь, с трудом вспоминая, как ходить, добирается до зеркала. Из его глубин на нее смотрит живой мертвец - обтянутый серой кожей скелет в болтающейся на плечах длинной рубашке. Помутневшие глаза запали, волосы висят сосульками, на голых руках темные точки покрывшихся корками ранок и синяки от уколов. Котинор опирается этими руками на край раковины и смотрит, забывая моргать и вяло пытаясь провести параллель между собой и этим существом из зазеркалья. В отражении видно, что возвращается медсестра. Приближается. Пахнет табаком. Она неловко отводит покрасневшие глаза и злится на себя за это. Грубо велит Котинор: - Ложись обратно. Та без возражений шагает вперед, но тут силы ее оставляют. Она держится за стену и сползает вниз, но не успевает осесть на пол: подхватив под подмышки, медсестра тащит ее к кровати. Укладывает, укрывает, возвращает иглы капельниц на место. Это неприятно, даже больно, но Котинор не сопротивляется. Медсестра опускается на корточки, чтобы поднять шприц и уцелевшую ампулу, содержимое которой растеклось нежно-салатовой лужицей по серому полу. Достав из кармана халата еще одну ампулу и шприц в упаковке, уже почти не дрожащими руками набирает в шприц прозрачный зеленоватый состав. - Что вы мне колете? - спрашивает Котинор, наблюдая, как убывает столбик жидкости, вводимой ей в предплечье. - Я все рассказала, я больше ничего не знаю. - Это лекарства. Без курса трансмагической терапии ты умрешь, едва поднимешься на десять километров над поверхностью планеты. Плюс еще витамины, антигистаминные - у тебя аллергия на половину сывороток, - стимуляторы... - И что со мной станет после этой терапии? - Магия Литоса для его магов - необходимое условие существования. Вы зависимы от поля, которое он создает. Разработки фармацевтов Зенита помогают преодолеть эту зависимость... - Я от них заболею? У меня будут проблемы с магией? Или... - Может быть. - Котинор не нравится выражение лица медсестры. - Терапия завершается с незначительными последствиями для здоровья сорока девяти процентов пациентов, а около сорока пяти страдают от соматических, психических и магических нарушений. Но тебя отправят на одну из высокоразвитых планет, где уровень развития медицины позволит существенно уменьшить или свести на нет негативный эффект курса. - Сорок девять и сорок пять - это не сто процентов. - Оставшиеся шесть - летальный исход. Котинор равнодушно кивает. Ее клонит в сон, но она не может не спросить напоследок: - Почему вы плакали? Медсестра неловко хмурится. - Я прилетела на Литос два месяца назад. Недавно закончила стажировку. До сих пор меня не допускали к работе с пациентами. В первый раз это оказалось... психологически тяжело. Прошу прощения. - Вам меня жалко? - Это не имеет значения. *** Седьмой этаж зенитской резиденции — изолятор временного содержания, блок одинаковых комнатушек с гладкими стенами и полом и прозрачными дверями. Высоко над землей - чтобы заключенные, окажись они магами, не могли воспользоваться силой. Надолго здесь не задерживаются, заключенных либо убивают, либо переправляют на другие места работы, с худшими условиями труда, а чаще всего и опасные для жизни. Сиджи Эш знала, что одна из безликих камер-одиночек плачет по ней горькими слезами, с того момента, когда, однажды ночью проследив за улизнувшей из комнаты сестрой, поняла, что значит расходящаяся от ее ладоней по бетонному полу чуть подсвеченная золотом рябь. Она обожала Котинор всем сердцем. Боготворила. Иногда любовь заполняла ее настолько, что вытесняла воздух и становилось трудно дышать. Ничто не могло поколебать или загасить это чувство - странное, слишком сильное, не похожее на отношение младших братьев и сестер к старшим в других семьях. Сиджи рано поняла, что желание всегда быть с Котинор неосуществимо и причиняет той неудобства. Пришлось затаиться, терпеливо дожидаясь моментов, когда сестра сама захочет уделить ей внимание, и впитывая в себя каждое объятие и доброе слово от нее. Котинор на них не скупилась. То, что Котинор оказалась волшебницей, ничего не меняло. Чтобы не огорчать ее, Сиджи не показывала, что все знает. Раз сестра скрывала дар, значит, так было нужно. По закону Сиджи была обязана на нее донести, но даже предположить, что она на это способна, было дико и смешно. Она тихо и незаметно делила тяжесть тайны с Котинор, надеясь, что та не попадется солдатам. Но они очутились здесь. Сидя на жестком полу камеры, Сиджи умирает от ужаса. Не за себя. Ходит много слухов о том, что происходит с магами в этих стенах. Говорят, что их калечат, лишают рассудка, из них литрами выкачивают кровь, чтобы загнать ее вместо топлива в какую-то адскую машину, что тех, кому посчастливилось пережить издевательства на Литосе, уничтожают в космосе, или же что до других планет они долетают безмозглыми овощами. Если бы Сиджи могла отдать свое сердце, чтобы Котинор достигла другого мира невредимой, то заключила бы сделку с радостью. Но она не может облегчить ничью участь. Она даже не знает, что будет с ней самой.