Сад на краю

Хоровод из событий захватил, утянул в воронку, где рябь перемежалась с продолжающим наполняться Миром. Однако Создатели больше не проходили в мир через врата, хотя через них продолжали путешествовать Ирисы. Их всегда провожала подобная видению, сотканному из покрытых росой паутинок, Белая Ликорис, на прощание давая цветок. Тонкие паучьи лапки лепестком слабо покачивались и, кажется, шептали что-то на языке, в тот момент понятном лишь двоим. – Проводник, найди путь к душе, желающей покоя, – шептала, оставляя на лбу Ириса медленно тающую метку. По возвращении же каждого встречала Красная Ликорис. Паутина, пропитанная кровью. Уже не дивное видение, но всё такая же эфемерная, едва уловимая, как истинный лик смерти, увидеть который можно лишь в последнее мгновение перед наступлением вечной темноты. – Ушёл ли он с миром? – спрашивала она. – Душа согласилась проследовать за грань. Да, обычно Ирис отвечал согласием, однако вне зависимости от ответа Ликорис описывала рукой петлю в воздухе и забирала цветок, что появлялся из красноватого огонька над его головой. После этого Ирисы ничего не рассказывали о других мирах, не упоминали о своей роли проводника, да и, кажется, другие о существовании таковой не ведали. Из-за разговора Амала и Порядка складывалось впечатление, словно правду о Мире Садов, о его изначальном предназначении, решили скрыть не только от Создателей, но и от духов. Чтобы никто и не подумал приоткрыть завесу тайны происхождения, надоумить вспомнить о прошлом? Чтобы ничьи чувства не посмели нарушить установившийся в мире порядок, не разбудили плавно колышущуюся за краем бездну? Садовники – вопреки возможному заблуждению, не только мужчины – появлялись возле того цветка, что прорастал в их саду самым первым. Краткой вспышкой, кристальной паутиной, быстро обретающей человеческие черты, а внутри загоралась искра души. Пока что спящей. И снова на месте ждали Ликорис, теперь уже три: Белая, Красная и Жёлтая – паутина, поймавшая в свои путы солнце. Первая, касаясь кристалла, возрождала, вторая забирала память о прошлом, а третья вместе с цветком давала имя и силы вступить в новую жизнь. – Да не узнает ваш сад бед, – говорила она напоследок. – И да не потревожит вас печаль прошлого. В ответ садовник поднимал голову, медленно выходя из транса, но когда взгляд приобретал ясность, рядом уже никого не оставалось. Лишь дивное множество цветов, уход за которыми станет смыслом его жизни, и дом, меняющий очертания под стать новому хозяину. И ни разу в этот момент рядом не находились другие духи, чем только усиливали подозрение. Впечатление, что правда о Мире – тайна, доступная лишь четверым. Из которых с одним мало кто решится заговорить, а троих сложно встретить. Вот только до появления в саду Ликорис о скором рождении садовника оповещал другой признак, многими оставленный без внимания. Если бы водоворот видений то и дело не заносил в Сердце, Азалия бы тоже не заметила. Белая Роза. Её смерть всегда казалась внезапной, а цветение будто становилось сигналом для новой жизни: пора. Из-за неизбежного возрождения духи очень спокойно относились к смерти, отчасти воспринимая долгим очищающим сном. Из-за самого количества духов сложно уследить за жизненным циклом каждого, с кем не состоишь в близких отношениях. Этим – и не только – они сильно напоминали людей. Лишь одна постоянно приходила к цветку и смотрела тоскливо, смиренно и одиноко: Жёлтая Настурция. В её мимике, жестах, словах читалась невероятная, возможно даже близкая к помешательству любовь к Розе, переносящаяся из жизни в жизнь. И оттого всё более натянутой, пропитанной обречённостью и болью становилась улыбка при каждом новом знакомстве. – Я готова сколько угодно начинать сначала, – повторяла Настурция, сидя у молодого ростка, – только возродись, – шептала с мольбой. Каждый раз, находя росток, Настурция оставалась рядом до самого возрождения. Спала на земле, рассказывала о прошлом, словно надеялась таким образом сохранить или воскресить память, либо просто смотрела, осторожно поглаживала листья, набухающие бутоны. Иногда черты её искажали зависть и отчаяние, особенно когда Настурция проходила мимо пока ещё не имеющих хозяина садов или видела издалека Амала – любовь Розы, из жизни в жизнь неизменную, словно между ними существовала особая связь. В обществе Настурция с лёгкостью надевала маску, притворяясь своевольной, самоуверенной и вместе с тем отчасти дружелюбной, елеем уши заливала. Перед Розой играла в подругу, готовую отойти на второй план ради чужого счастья, поддерживать в любви, понимая, что никогда не займёт в сердце настолько же важное место. Только наедине показывала истинное лицо и спрашивала пустоту: – Почему для чужой жизни нужна твоя смерть? Почему ты даже без воспоминаний любишь его, но мне всегда приходится выстраивать отношения заново? Поверь, даже он не дорожит тобою сильнее меня. И что с тобой будет, когда появится последний садовник? Перестанешь умирать? Больше не расцветёшь? – Настурция закрывала глаза и, положа руку на сердце, добавляла: – Знаешь, иногда я жалею, что не способна тебя забыть. Но этого не случится. Моё сердце выбрало тебя, а значит, всё закончится только с моим исчезновением. «Сердце выбрало» – когда речь шла о духах, есть все основания предполагать, что смысл у слов отнюдь не переносный. У каждого цветка имелась своя особенность, и вполне возможно, что у Настурций это – стремление быть с кем-то определённым. Настолько сильное, что способно побороть забвение. Казалось, ради счастья Розы Настурция готова принести в жертву не только своё счастье, стать верной тенью за её спиной, но и весь мир. Такая верность безответным чувствам могла бы показаться чем-то восхитительным, но в реальности пугала. Потому что… Да, не оставалось сомнений, Настурция не сможет смириться с потерей Розы. И сделает что угодно, лишь бы не жить без неё. Однако были и другие духи-тени, что уже отдали себя чужому благу. И не кому-то одному, а, пожалуй, самому Миру. Например, Пурпурный Гиацинт. Подобно Красной Ликорис, он по необходимости встречал духов что возвращались через врата и стирал следы их присутствия в посещённом мире, чтобы избежать аномалий. Каждый взмах меча сопровождался тихим звоном для многих невидимых оборванных нитей. Связей, которые успевали выстроиться. Сами по себе духи принадлежали только Миру Садов, а при перемещении вписывались в другой мир, получали не только подходящую ему оболочку, но и роль. Становились не гостями, а естественной частью. И не приходилось сомневаться – при таком раскладе пропажу заметят. Связь можно оставить, если дух часто возвращался в мир, но она становилась проблемой, если уйти требовалось надолго или навсегда. Вот только сам Гиацинт… Каждый дух – даже не вернувшийся и не переродившийся – встречал его, словно впервые. Они могли беседовать день назад, но при новой встрече все смотрели на него, как на незнакомца. Не чужака, ведь если дух, значит, свой. Но и не узнавали, не вспоминали. Кроме Лиловой Колокольчик: она забывала его только из-за перерождения. Любила подбегать к нему с широкой улыбкой и заводить разговор о чём угодно, совершенно не заботясь, отвечают ли ей, разделяют ли радость момента. Интересовалась мечом, делами и просто чем угодно, лишь бы с Гиацинтом связано было. Могло показаться, что она, подобно Настурции, ослеплена чувствами, помешалась на одном конкретном духе, но нет. Просто из раза в раз начинала испытывать одни и те же чувства, проходя по одному и тому же сценарию: тихое наблюдение со стороны, восхищённый вздох, стоило увидеть меч, и порыв подойти. – Да не увянет твоя душа! Не знаю, кто ты, но ты мне нравишься, – первые слова почти не менялись. – Снова, – бормотал Гиацинт, выглядя как будто недовольным, вместе с тем не стараясь поскорее избавиться, хотя мог! – Да расцветёт твоё сердце, – без грамма приветливости бросал общепринятую фразу. – А как же представиться? – спрашивала Колокольчик, по-ребячески надув губы. – А смысл? – уточнял устало, ведь кто угодно сочтёт бессмысленным столько раз представляться. – Чтобы я знала, как к тебе обращаться, конечно! Но если так не хочешь… – Колокольчик щурилась, смотря на волосы, чей насыщенный цвет на солнце казался особенно красивым. – Буду звать Пурпурным. Цвета повторялись гораздо чаще, чем цветы, поэтому обычно духи обращались друг к другу по названию цветка, а полную форму имени применяли конкретики ради. И крайне редко выбирали цвет, некоторые и вовсе резко негативно реагировали на такое обращение. – Не стоит ли для начала назваться самой? – парировал, вскинув бровь. – Впрочем, я и так знаю… – добавлял совсем тихо. – Знаешь? О, так если ты был знаком с прошлой мной, то я тем более хочу подружиться снова! – Почему ты считаешь, что мы дружили? Колокольчик делала вид, что задумывается, ковыряла землю носочком туфельки и наматывала на палец сиреневую прядь, а в итоге уверенно отвечала: – Потому что я остаюсь собой. Раз хочу сейчас, значит, хотела и тогда. А вот просто взять и сдаться совсем не по мне. Гиацинту оставалось смириться, представиться и поддерживать разговор… То есть без явной охоты отвечать на словесный поток, перемежающийся с весёлым звоном. Раньше на сиреневой юбке висели маленькие цветы колокольчика, позвякивающие при ходьбе, ветре. Какой бы бойкой, общительной, порою даже навязчивой ни была Колокольчик, одной её не хватало, чтобы предотвратить изменения. И некогда приветливый, участливый Гиацинт становится всё мрачнее, молчаливее и грубее. Вместе с поведением менялась и одежда: темнела и упрощалась, а под конец приняла знакомый вид военной формы. Траурной. Наблюдение за историей Мира вкупе со знанием грядущего вызывало смешанные чувства. С одной стороны, он будто утверждал, что один не выстоит против многих, а поддержка единиц – капля в море. Бесполезно идти против течения, пытаться сохранить себя вопреки обстоятельствам, отстаивать отличное от общепринятого мнения, сопротивляться судьбе. С другой же, красной нитью тянулась мысль, что один способен стать угрозой для всех. Так странно наблюдать противоречие в мире, где всё должно быть упорядоченно, а значит и кристально ясно. Когда всё подчинено правилам, легко предсказать результат. Если Гиацинт становился тенью в чужой памяти, то Дельфиниумов хотелось назвать тенью стражей врат. Они не могли долго жить сами по себе, только в связке с кем-то. Здесь уже и речи не шло о чувствах, скорее формировалось сотрудничество. И как будто всё получалось не так печально, но… Стражи врат часто покидали Мир, а с ними вынуждены были уходить и Дельфиниумы. Строить отношения с другими духами для них становилось проблемой, поэтому в итоге… Да, пожалуй, каждого Дельфиниума подавляющее большинство знало просто как тень определённого стража, а о личности имело представления смутные, как очертания в сумерках. О них не забывали, стоило разойтись, зато могли не замечать присутствие. А ещё… У них не было голоса. Точнее, никто из духов не мог его слышать, кроме других Дельфиниумов и хозяина тени. И как же тяжело, печально было видеть вновь расцветшего Дельфиниума, что тянулся к кому-то, пытался заговорить, но не мог удостоиться даже взгляда, словно жил по другую сторону зеркала Гезелла. Если только не крутился рядом долго, не провоцировал физический контакт. Знакомое состояние, пускай и причины разные. Всего один день в роли пустого места мог довести до отчаяния, а каково оставаться невидимкой всю жизнь? В таком случае совершенно неудивительно, что между Дельфиниумами складывались такие несвойственные духам «родственные» отношения. Чтобы избежать одиночества, им оставалось только держаться друг за друга. И оттого не могли Дельфиниумы с тем же спокойствием воспринимать смерть. Иная же ситуация сложилась у Жасминов. Их хотелось назвать тенью друг друга, потому как одновременно мог существовать только один Жасмин. Прошлый дух умирал за пару дней до рождения нового. Дотянуться друг до друга для них было также невозможно, как дотянуться до луны, увидеться – что повидать её обратную сторону. Самым удивительным для стороннего наблюдателя могло показаться то, что при виде ростка Жасмины испытывали только желание дожить до встречи, пересечься хотя бы на день, вместо того, чтобы обвинять новый цветок в своей скорой смерти. Их любовь и дружелюбие ко всем и всему не менялись из жизни в жизнь и словно не знали границ. Остались неизменны, даже когда остальной Мир ощетинился против «врага». На самом деле природой в духов вложено лишь стремление заботиться о растениях, сохранять миры, но в остальном способны на самые разные чувства, отношения. Неидеальны, как и любые смертные существа. Предрассудки, ложные обвинения, зависть, гнев, обиды, ревность… Как в Мире нашлось место для мрака бездны, так и в сердцах духов находилось место для разрушающей тьмы. И просто недостатков. Так Розы по-разному любили, зато одинаково по неосторожности ранили колкими словами. Ландыши казались очаровательными в своей скромности, хрупкости, но подберись слишком близко – вспомнишь, что за нежным видом скрывался яд. Георгины непостоянны, не способны на серьёзные отношения, а их обещания ничего не стоили. Одуванчики несомненно чудесные, яркие, лёгкие в общении, но также ветреные и о личных границах представления не имели. Цикламены любили устраивать драматичные прощания на пустом месте, а Гладиолусы и Лавры отличались излишней самоуверенностью… А за гордостью, неприступностью, а порою и резкостью Красной Амариллис скрывалась бескорыстная жертвенность, готовность поступиться не миром, но собой – до последней искры энергии. Будучи стражем врат, она много ходила между мирами и мало общалась с другими духами, и всё же смогла особенно близко сойтись с Фиолетовым Ирисом. Обычная случайная дружба, ничего не предвещавшая поначалу. Просто однажды пересеклись и разговорились, Ирису пришлись по душе честность и прямота Амариллис, ей – здравость его суждений. Просто однажды он начал ждать её возвращений, а после расспрашивал, как там – в других мирах, кто живёт, что происходит, нужна ли помощь какому-то саду, как сама себя чувствует. Сначала Амариллис отвечала из вежливости, потом осознала: ей это нравится. А ещё очень хотелось спросить у Ириса, что же за другими вратами. Стражам – и в целом кому-либо – запрещено посещать миры, где ещё есть Создатели, поэтому правду о них знали только проводники. И те забывали. Просто однажды Ирис вернулся с ранами, несовместимыми с жизнью. Рассыпался на глазах от истощения. Но Ирисы не способны уйти на перерождение, покуда дороги хоть кому-то, а значит, ему грозили или затяжные страдания в разрушенной оболочке, или вечное забвение. – Так бывает, – со слабой улыбкой прошептал Ирис, глядя на свою руку, зажатую между её, словно в попытке замедлить распад. – Не смотри так печально. Упрямо поджав губы, Амариллис ничего не сказала, но красные узоры на белой коже запульсировали как никогда ярко, часто. – Ама, подожди, что ты… – пробормотал испуганно, медленно осознавая, что именно она собирается сделать. Ирис попытался вырваться, да куда там – не с его силами, не в нынешнем состоянии. Амариллис одной рукой прижала Ириса к траве. Крепко, но осторожно, чтобы не расползлись сильнее трещины. Строго посмотрела в глаза, давая понять: переубеждать бесполезно. Если обязательно нужна чья-то смерть, то пускай будет её. Без громких слов, проклятий в сторону виноватых, признаний в том, насколько важна и дорога жизнь самого близкого друга. Да, у стражей два сердца. И в тот момент Амариллис отдала одно. А в следующий раз вернулась из-за врат не собой – молодым ростком. Ирис же потерял роль проводника, ведь хотя остался в живых, покидать Мир больше не мог. Шло время. Хоровод из событий и чужих чувств продолжал кружить, заставлял раствориться в себе. Всё труднее было отличить чужие эмоции от своих. Оглушительный шквал из воспоминаний, сменяющий друг друга личностей. Умирали и рождались духи. Появлялись новые садовники. Каждый со своими отношениями, историей, характером. Только сад на краю оставался без хозяина. Никто не уловил откуда, когда и почему по Миру, подобно яду, расползся слух о том, что последний садовник непременно принесёт беду. Словно иная сила посеяла в головах эту мысль, преднамеренно и сильно заранее готовя почву для будущей трагедии. Сила, по-настоящему заинтересованная в гибели Мира, но так и не показавшая своего лица. – Вы ведь тоже всё видели. Но продолжали бездействовать, – сказала Азалия в пустоту и осеклась. Потому что не заметила, в какой момент перестала быть всего лишь искрой разума, а обзавелась эфемерным телом, похожим больше на переплетение тонких полупрозрачных нитей. Подняв руку, можно всё так же спокойно смотреть на Мир, но долго удивляться причудливому состоянию не пришлось: раздался крик, и ноги сами понесли к его источнику. К саду на краю. Окружающее пространство стремительно менялось, цветущие сады увядали, превращаясь из некогда прекрасных в пустые, гнетущие. Мир погружался в затяжную осень. Дорожки покрывались сухими листьями и птичьими костями, небо затягивала сплошная пелена сероватых облаков. Но Азалии было не до того, чтобы смотреть по сторонам – и зачем, если всё это видела в реальности? Слух как будто продолжал улавливать голос. Отчаянный и слабеющий. Ограда. Знакомый просвет в зелёной стене. Азалия заглянула туда и увидела Последнего, нет, Редрона, сидящего на земле. Он дрожал и смотрел на стекающую с пальцев кровь, а рядом лежал чёрный нож. В зелёных глазах ещё мелькал огонёк души, но сейчас тесно переплёлся с ужасом. – Почему? – спросил Редрон, обратив взгляд к небу. – Вы же сами говорили: здесь можно найти покой. Здесь после смерти принимают таких, как я. Но… Он закусил губу. Поднял раненую руку и бессильно опустил, схватив пустоту. В груди зародился тот самый нездоровый смех, сотряс тело, расползся вокруг вязкой темнотой, особенно жадно кружащей вокруг ножа. Редрон вытер кровь о траву. Та почернела. – Я был предан своим миром и не принят этим. И даже не заслужил забвения, щедро розданного каждому. – Он поднял нож. – Если я зло, так почему мне не дали просто умереть? Почему я снова пытаюсь заслужить признание, хотя и сам знаю, что этого не случится? Если этим можно убить целый мир, то значит… – Рон! – Почему именно это имя сорвалось с губ, когда кончик ножа коснулся груди, Азалия не знала. Однако не её голос заставил Последнего замереть, а оклик Жасмина и Колокольчик. Духи подбежали к нему, выглядя искренне обеспокоенными, напуганными. – Ред, – было видно, что это обращение далось Колокольчик с трудом, – ч-что случилось? – Погоди, не надо так держать нож! – воскликнул Жасмин и схватил за руку. Белые пальцы словно покрылись копотью, дрогнули брови, напряглись мышцы лица, выдавая скрываемую боль, однако он не отпускал, пока Последний сам не опустил руки, не спрятал нож. Ухмыльнулся пусто и горестно. – А ведь этот сад тоже на краю, – пробормотал отстранённо и встал, оттолкнув духов, ушёл в другую часть сада. Но, кажется, на мгновение кинул взгляд в сторону ограды. Азалия отшатнулась, и стоило сделать шаг, как снова оказалась в светлом пространстве, быстро сменившимся знакомым кристальным залом. Пустым. Даже присутствие порядка не ощущалось. По всему телу пробежали покалывающие, как мелкие хрустальные иголочки, импульсы. Тело стало материальным. Одновременно своим и совсем иным по ощущениям. На раскрытую ладонь лёг почти до невидимости прозрачный кристалл. Сверкнул на мгновение гранью и исчез, отдаваясь лёгкой тяжестью и уколом в сердце. Инициация подошла к концу.