Млада слово сдержала: весь остаток ночи не смыкала глаз, грелась у костерка, коротала, казалось, растянутое до бесконечности время в думах о минувшем и грядущем. Намедни жила она себе тихо, мирно, бед не знала, и всё за неё матушка с батюшкой решали, а теперь сама себе хозяйкой стала, и решать придётся самой.
Сколько еще замучит колдун детишек да девиц-красавиц, коль не доберётся она до него, сгинет в этом поганом болоте?
Долга и нескончаема была эта ночь с крупными яркими, похожими на рассыпанное жемчужное ожерелье звёздами. Туман растёкся по болоту молочным полотном. Поскрипывали над головой деревья, шумели неподалёку камышовые заросли, что-то тягучее хлюпало, плескалось и шипело в воде, окружавшей островок. Болото продолжало жить своей жизнью, однако не наводило теперь такого страха, как раньше — то ли оттого, что сама Млада попривыкла средь жителей болотных находиться, то ли от спокойствия ведьминого сына, который, набив живот и минуя запрет на сон, беспечно улёгся на боковую. Спал он крепко, сладко похрапывая, девушке оставалось лишь с завистью поглядывать в его сторону, потому как у самой сна не было ни в одном глазу, и если бы даже захотела она вздремнуть — не смогла бы, побоялась.
Тронулись путники в дорогу спозаранку, ещё до рассвета, и версты не преодолев, выбрались из болот в смешанный лес, к небольшому прудику. Млада несказанно обрадовалась находке. Излохмаченная, грязнолицая девчушка и мечтать не смела, что они найдут чистую воду, будто, кроме болота, ничего более не существовало в природе. Яромил тоже казался довольным. Первым делом сбросил он с плеч котомку и, раздвигая камыши, спустился по скользкому, зыбкому берегу к воде, погрузил ладони в прохладу влажных прудовых объятий, зачерпнул горсть, поднёс к лицу, к шее, грязь болотную и пот смывая. Закряхтел от удовольствия, зафыркал, отплёвываясь, как собака.
Млада не удержалась — спустилась следом, выбрав местом спуска редкие кустики, узелок свой с пожитками на траву зелёную уложила, осмотрелась. На голубой глади пруда белели кувшинки, как в зеркале, запечатлевалось в нём светлеющее небо, прибрежные растения, верхушки неподвижных деревьев. Взглянула она на своё отражение и ахнула, себя не узнаваючи. Вроде все было прежним на подёрнутом легкой усталостью лице — тёмные соболиные брови вразлёт, вздёрнутый нос, пухлые губы с суховатой коркой, — однако взгляд… Взгляд больших серых глазищ, чуть припухших от бессонной ночи, стал не по-детски серьёзным, хоть и продолжал таить в себе загадочное сияние, свойственное больше ребёнку, нежели зрелому человеку. Невольно испугавшись таких перемен, протянула Млада руку, плюхнула ладошкой по воде — размылись очертания её лица, рассеялись в глубоком таинственном мраке водоёма.
В это время поодаль поднялся с колен Яромил, зашуршал одеждой. Взгляд на него девушка перевела и ахнула, рот ладошкой прикрыв. К щекам прилила волна жара. Стянул охотник рубаху запылённую с крепкого тела, сбросил обутку, за портки* схватился да замер на полпути, напоровшись на девичьи круглые глаза.
— Чего вылупилась, стыдоба? — кивнул он ей, пытливо и насмешливо глядя в разрумянившееся лицо. — Вертай голову, неча на меня зенки пялить!
— Так ведь худое задумал — купаться собрался… — хриплым, испуганным голосом откликнулась Млада.
— Ну собрался. Тебе какое дело?
— Перед рассветом? Неужто не ведаешь, что кромешники поболе всего лютуют в пору энту?
Видела Млада, как очи ведьминого сына зажглись холодным огнём, как лицо посмурнело, брови сошлись на переносице, а под светлой кожей рук напряглись тугие мышцы. Пробасил он упрямо:
— Купаться буду, кады пожелаю, дозволения ничьего мне не надобно. Тело в чистоте держать никто не запретит. А от кромешников… отобьюсь как-нибудь, — добавил он с ухмылкой, подмигнул: – Ты, главное, слухай да гляди в оба, коли звать на помощь буду — подсоби, – и, шагнув в камыши, стянул портки.
Млада отвернулась, ресницы опустила и глаз не казывала, покуда спутник у берега плескался. Зашёл Яромил в воду по грудь, обмываться принялся, нырять с головою, фыркать. Побежали по воде тёмные разводы. Глядя на них, со вздохом подумала девушка, что и сама не прочь искупнуться: тело чесалось от пота, грязи и комариных укусов, а водица после купальской ночи, поговаривают люди, и хворь снимает, и силы даёт. Да и одёжка чистая, лесом родным пропахшая в мешке лежит, своего часу дожидается. Мысли эти привели её прямиком к Зарининой избе, к костерку, у которого знахарка ей наставления давала.
«На трёх солнцах траву заговорённую высуши, в трёх водах искупай: болотной, колодезной и в огненном дожде. В трёх водах…» — припомнила она и сей же миг из-за пазухи мешочек вынула, шнурком перетянутый у горловины. Не раскрыла, отошла от пруда, расковыряла моховую кочку, ладошкой тонкой надавила — в примятую ею ямку набежала вода. С затаённым дыханием мешочек Млада опустила, глядя без отрыва, как темнеет он, разбухает, напитываясь влагой.
— Колодезную можно в селище сыскать, а где добыть огненной… што за водица такая дивная? — озадачилась девчушка. — Откель взять её…
Пока размышляла она о том и нехитрый обряд совершала, вымылся Яромил, на берег вылез. С волос его капала вода, лицо блестело от довольства. Переоделся он в чистую срачицу*, старую простирнул, отжал хорошенько да на ветку ближнего дерева повесил сушиться. Тряхнув головой, он подвязал рубаху на поясе и обратился к девушке, на траве сидящей:
— А ты так и пойдёшь на люди? Гляди, примут тебя за лешачиху — не отбрешешься.
Млада губы поджала, не ответила, отвернувшись. Что ему до того, как её примут — доведёт до ближайшего селища, а там и поминай как звали, и след простынет, и дорожка бурьяном зарастёт…
— Ну как знаешь, — услышала она голос охотника и вослед шаги удаляющиеся. — Огня добуду, поедим чуток перед долгой дорогой.
Покусала Млада губы в раздумье нелёгком, искоса глянула на Яромила, что ветки толстые в кучу сваливал, на небо рассветное, тихий пруд, а после и на себя взгляд перевела. И впрямь, негоже ей в замарашках ходить. А рассвет уже наступил, солнце первыми лучами землю согрело — чего же бояться?
Млада заколебалась, огляделась в поисках крапивы или травы полыни, что против мавок да русалок хорошим оберегом служили, однако, не найдя ни того, ни другого, набралась решимости, забрела в густые камыши, ища надёжного укрытия от очей своего спутника. Смущаясь всё же, скинула с себя одёжку, ленту из волос расплела — рассыпались они по хрупким плечам, прикрывая маленькую упругую грудь, — зашла в пруд и стала плавно продвигаться вперёд. Вода обжигала прохладой, побежали от пят до макушки мурашки, сердце её будто замирало при каждом шаге. По пояс углубилась она, глубоко с жадностью вздохнула пряный запах воды. Страх помаленьку отпускал душу.
Споро и ловко принялась Млада обмывать засохшую коркой грязь с чресл*, лона*, рук и плеч. Сей же миг кожа пупырышками покрылась от водицы студёной. Где-то на другой стороне пруда послышалось кряканье, плеск — это купалась утка со своим выводком. Нечаянный шум раздался у самого берега, за спиной. Поворотила Млада голову и заметила, как неподвижная кувшинка, качнувшись на волне, мигом исчезла в тёмной утробе пруда. Ахнуть не успела, как за ней и соседняя в воду канула. Скрестила она руки на груди в каком-то страшном предчувствии — выбраться на берег захотела, но двинуться не смогла, враз телом окаменев. Жарко стало ей, и сама не поняла — почему. Причудилось, будто чья-то длинная рука протянулась сзади, вот-вот схватит за плечо. Робко поворотилась она и отшатнулась, наткнувшись взглядом на незнакомку. Замерла молодка круглолицая в двух шагах, затаилась среди камышовых стеблей, что-то из-за них разглядеть пытаясь. Кожа её была белее парного молока, почти прозрачная, как крылья бабочки на свету, капли воды блестящей россыпью замерли на зелёных волосах, прикрывающих спину до самой поясницы, тонкими вьющимися прядями спадающих на тяжёлые налитые груди с крупными тёмными завлекающими шишечками сосков, без стыда выставленных напоказ. Кажется, девушка не замечала присутствия Млады, напевала звонким мягким голосом какую-то песенку, взбивала волосы лёгкой рукой, украшала их сорванной кувшинкой.
- Ой, — пискнула девчушка, сложив руки на груди.
Незнакомка обернулась и ахнула в ответ — казалось, она сама была не меньше удивлена Младиному присутствию.
— Ты кто такая? — проворчала она, красивое личико её перекосило от недовольства. — Чего уставилась? Что молчишь? Язык отнялся? Это место занято. А ну плыви в другое!
Глаза, немного выпуклые, с ярким серым отливом — будто оловянные, похожие больше на рыбьи, чем на человеческие, задержались на девушке. Тот же час напускное недовольство сменило удивление.
— Живая? — Крупные ярко-алые губы незнакомки как разомкнулись, так и остались открытыми.
— Живая, — подтвердила Млада негромко. — А ты кто же, девица-красавица?
— Не видишь, что ли? Мавка я, — спокойно ответила нежить.
И воздух от её слов потяжелел, камнем лёг на грудь Млады. У неё перехватило горло. Знала она, как опасны и коварны эти духи–утопленницы, обиженные людьми, кои из-за несчастной любви с жизнью распрощались.
— Как звать-то тебя? — спросила мавка, скосив на неё придирчивый взгляд.
— Млада.
— А меня Голубой звали, покуда жива была.
— Чего же ты тут выглядываешь, Голуба?
— А не видишь — женишка себе приметила. Помысли, приглянусь ли я молодцу этакому, могутному да статному? Глянь, как хорош… Сам смирной, но огонь в нём кипит нешуточный, чую — крепки да жарки объятия его, ох, жарки!
Мавка томно выдохнула, погладив себя по скошенному животу.
— Может, и приглянешься, да токмо не до того ему, не до любови, не до девичьих услад, — с сочувствием произнесла Млада, а мысли её роились, крутились вокруг одного: как спутника своего от беды уберечь, не допустить их встречи. Ведь всяк знает: коль молодец какой мавке приглянется, соблазнит она избранника всеми правдами и неправдами, заманит в сети свои, чтобы после из него всю душу высосать.
Помрачнела мавка, озлилась, губы скривила.
— Пошто это? — спросила с надменностью. — Не потому ль, што лада* у него ужо имеется?
— Про это не ведаю. А коли на меня намекаешь – зря. Я за другого сосватана, — ответила Млада прямо.
Встряхнула водорослевыми волосами Голуба — по нраву ей ответ пришёлся, — усмехнулась беспечно, пряча под улыбкой тоску по несбывшемуся, груди налитые, полные вперёд выпятила, плечами белыми повела:
— Тады не мешай молодца завлекать. Прочь пойди с глаз моих, пока до смерти не защекотала.
А Младе того и надо: ощутила она силу в ногах, на берег скорёхонько выбралась и, пока мавка волосы взбивала да красоту наводила, к узелку кинулась, нашла Заринин подарок — зеркальце в витой оправе из гладкого полированного олова, окликнула нежить, которая уже камыши раздвигала, подбиралась поближе к Яромилу:
— Постой! Постой, Голуба, глянь-ка, что у меня для тебя есть.
Оживилась мавка при виде драгоценности, на солнце сияющей, посветлела лицом, голову набок склонила, глаз зачарованных отвести от подарка не в силах. Вожделение в них расплескалось такое, что не приметил бы только слепой. Заскользило белое тело по воде, словно в лёгком танце, подплыла она ближе к береговой кромке.
— Дай — гляну!
— Дарю, Голубушка. Теперича вдоволь наглядишься!
Улыбнулась мавка, приняла из тёплых девичьих рук зеркальце, поворотилась от Млады, собой любуясь, волосы пышные на грудь перекинула. Девушка губу прикусила, чтобы не вскрикнуть: не было у нежити спины, все внутренности, вспухшие от воды, оголены, и сердце небьющееся багровым комком замерло…
Сочный плеск привлёк внимание Яромила. Поднялся он, отошёл от костра, что дымной струёй разгорался, в камыши вгляделся — не стряслось ли с его спутницей чего дурного. Средь камышовых метёлок с тугими стеблями заметил девичью светлую макушку, скользнул невольно ниже, задержав на ней свой взгляд, словно приклеенный. Кончики льняных распущенных волос были тёмными от воды. Выставив напоказ хрупкие ключицы, Млада борзо* натягивала на влажное стройное тело рубаху с вышивкой. Яромил залюбовался, на неё поглядывая. Взирал он с каким-то необъяснимым любопытством, как под тонкой льняной тканью исчезли сначала плечи и маленькая упругая грудь, а потом и тонкая талия, которую при желании можно было бы обхватить обеими руками. Настала очередь юбки… Когда за тонкими щиколотками исчезли длинные узкие бёдра да молочные округлые ягодицы, он наконец опомнился. Огляделся украдкой, словно вор, опасаясь, что кто-то мог застать его за этим постыдным подглядыванием. Тяжёлая кровь прилила к щекам, поползла горячим огнём по шее за ворот рубахи. Будто пьяный, вернулся ведьмин сын к костру, зажмурился, тряхнул головой, прогоняя навязчивое, томительное наваждение.
Никогда ранее не владели его сердцем страсти по бабам, а ум не занимали плотские утехи. Откуда взяться соблазнам, ежели прожил он все свои годы в глухом лесу, с единственной женщиной в его жизни — собственной матерью? На большаке*, куда он периодически выбирался из глухомани на торги, баб и девиц встречалось очень мало, и общался он с ними исключительно по делу. Не знал он ничьей ласки и заботы, кроме материнской. Мать опорой и защитой ему служила, утешением в напастях, от любой беды уберечь могла, советом дельным поделиться. Понемногу учила его, малого, Зарина всему, что сама знала, — травы собирать, хвори снимать, беды отваживать, но плохим Ярка учеником был, занимался нехотя, спустя рукава, не разумея, к чему ему навыки те: помогать людям он не мыслил вовсе. С малых лет он прислушивался к себе и к тому, что угнездилось в его душе и уме с того момента, как узнал он из материных рассказов о нелёгкой её доле, о мертворождённом брате, что во чреве с ним рос до поры, о подлости людского племени и о богах — властных, мудрых, преданных человеческому роду и ожидающих той же преданности от него, ценящих жертвенность, щедрые требы, самыми дорогими из которых являлись новорождённые младенцы мужского пола…
Яромил закашлял. Горло разом передавило, что-то тягучее и беспокойное разлилось в груди колким холодом, ухнули мысли в глубины далёких воспоминаний. Перед взором внутренним предстало худое, узкое лицо чернобородого темноокого Горюты… По весне было дело, семь годков ему отмерил травень* месяц. Приблудился к ним с матерью мужик, косматый, одноглазый, с рубленным глубоким шрамом во всю грудь. Одиноким он был, диковатым, как и они в лесу от людей хоронился. Приютила мать Горюту, пригрела. А он в ответ на доброту её принялся мальца Ярку мужским занятиям обучать: ходить на ловы, владеть оружием. Добрая у него душа была, да неспокойная. О своей прошлой жизни Горюта рассказывать наотрез отказывался — мало что помнил он о ней, да и вспоминать, по всей видимости, не хотел. От матери Яромил узнал, что новый жилец воином храбрым оказался, в одном из сражений с ворогами народа славянского, степными кочевниками, память потерял — ни себя, ни родичей своих толком не помнил. Угрюм он был, неразговорчив до зубовного скрежета, однако рукаст и покладист — для них с матерью делал всё, о чём бы ни попросили. Жили они ладно, дружно под одной крышей, как крепкая семья, но временами находила на Горюту дикая ярость, ужасная ломота терзала тело и дух. И отвары, и ворожба Заринины едва ли могли облегчить её. Страшен Горюта становился в те часы беспамятства, лютовал, буянил, орал дико, бормотал что-то неразборчивое, громил всё, что на пути попадётся, словно до сих пор сражался с призраками убиенных врагов, рубя их направо и налево воображаемым тяжёлым мечом… Ночами долгими жаркими метался он на полатях, словно исполох* в него вселился, стонал хриплым голосом, смертной тоски преисполненным, звал кого-то. И тени под его глазами пролегали всё больше день ото дня, а сами глаза — блестящие, жгучие — походили на бездонные тёмные пропасти. Слушал его Ярка, видел, как дрожало на шкурах худосочное тело, глаза жмурил, а сердце рвалось на куски от гнетущей тоски. Привязалась мальчишеская душа к одинокому, неприкаянному воину, полюбил он его, как отца родного, просил мамку: «Вылечи, вылечи! Вот ведь хворь какая в нём засела — не вытравишь!» Зарина обнимала его крепко-крепко, до боли, горячо целовала в русые кудри, говорила глухо, слёзы сдерживая: «Что мертво, то не излечишь травами да снадобьями. Морена тенью за ним ходит, я с нею тягаться не смею. Коли имеется у него охота превозмочь недуг, так и силы добрые боги дадут». Тогда он не понимал её слов, злился. Как же может человек жить и быть мёртвым, доброту и отходчивость с яростью лютой совмещать единовременно? А однажды в серпень месяц, после очередного такого приступа, Горюта ушёл в лес и больше не вернулся. Долго Яромил горевал о нём, порывался отправиться на поиски, да мать не дозволяла, говорила: «Не мешай ему, сынок, долгожданный покой обрести, волю и бессмертие».
Вспомнил охотник, как боль его детская рвалась наружу, слезами горькими, злыми по щекам катилась, и рыдал он так, как ни разу в жизни. Не помогли добрые боги, видать, милости их на всех не хватает. Нарушил он материн запрет, бросился на поиски Горюты, тогда и заплутал… Упрям он был в то времечко, и сейчас таким и остался.
Млада торопилась, как могла. Руки её мелко дрожали, мокрые волосы путались в пальцах. Обернулась она опасливо и замерла: тихо в пруду было, мавка сгинула, только на серебристой ровной глади белела одинокая кувшинка. Отлегло у неё от сердца, вздохнула она спокойно и, сверкая тонкими белыми икрами, выбралась к Яромилу.
Отдавшись на волю воспоминаний, Яромил не сразу заприметил Младу, а когда понял, что не один, глянул на неё да скорее глаза спрятал, на огонь уставившись. Почуяла девушка во взгляде его робость нежданную, словно не ведьмин сын перед ней сидел, а отрок безбородый с пушком на губах.
— Ты пошто бледная такая, аки хмара*? — спросил он, не поднимая глаз.
— Подмёрзла… — смутилась Млада и покосилась на камыши — не затаилась ли где девица-утопленница. Всю правду рассказывать не хотела она: а ну как высмеет охотник её заботу девичью?
— Тады грейся садись, — пригласил к костру Яромил и пошарил в котомке.
Уселась девушка рядышком, нехитрую снедь из его рук приняла, жевать стала. Первый тёплый луч коснулся её влажной спины. Молчали они, друг на дружку не глядя. Перебив голод, задерживаться надолго не стали, погасили костерок, обогнули пруд и углубились в смешанный лес.
Поперву шли путники без устали, пока Хорс, лучи свои сплетая в тонкую золотистую паутину, до вершины неба не добрался. Болото давно осталось позади, впереди – лес, лес, лес. Тропа под ногами, густо покрытая буйной зеленью, уже не чавкала, ноги путались в длинных травяных стеблях, что из земли рвались. Млада радовалась этому событию как ребёнок и готова была идти и идти по мягкому полотнищу изо мха и листвы, слушать птичьи трели, переклички, возню.
К обеду стало знойно, воздух хорошо прогрелся, с замерших сосен лениво стекала смола, среди раскидистых ветвей вспыхивали, подобно солнечным зайчикам, слепящие пятна света. Шишки и сухие чешуйки коры падали на хвойный настил, под ноги путникам. Яромил всё чаще останавливался, оглядывался по сторонам, стирая со лба горячий пот. Вокруг раскинулся молчаливый еловый лес. Испытующе глядел на него охотник, и ощущение его пронизывало насквозь — будто и на него глядят так же…
Млада утомлённо вздохнула, понимая, что заблудились они: полдня уже крутятся среди деревьев, конца и края этому кручению не видать. Забирался ведьмин сын не раз на высокие стволы берёз и сосен, осматривался, а как слезал, отчёт держал — глухомань кругом вёрст на сто.
От усталости тело клонило к земле, стояла Млада, прислонившись спиной к сухой коре, и ждала. Сверху посыпались листья, упал в траву сухой сук, а за ним приземлился на ноги Яромил. Отряхнул ладони, молча двинулся по дороге, усыпанной хвоей и шишками. Млада засеменила следом.
— Яромил!
— Чего тебе?
— Невесел ты, гляжу…
— Чай не до веселья, — пробасил охотник ворчливо, словно бы злился на её глупые приставания. — Лес больно обманный. Тихий. Хоть одну птицу слышишь? Вымерли все, что ль!
Млада насторожилась. Лес, точно деревянное идолище, стоял в пугающей неподвижности. Даже листва на деревьях не шевелилась, будто и не живая вовсе была. Холод поганой змеёй медленно заползал ей под сердце. В смолистой тишине и впрямь ни звука постороннего не было.
— Глухо, — обронила она встревожено. — Што за нечисть здесь завелась, коли даже птицам приюта не стало?
— Узнаем, ежели не выберемся отсюда дотемна, — недобро усмехнулся парень, руку на топор, что за поясом висел, положил, да так и шёл, не снимая.
Помрачнело небо над путниками, как перед грозой, тучами Перуновыми затянуло его, ползли они низко-низко, касаясь голых вершин деревьев. Млада хмурилась — не хватало ещё, чтобы ливануло как из ведра! Дождя она не боялась, но по мокрому лесу пробираться куда труднее.
Внезапно изменилась природа, порыв промозглого ветра хлестнул по лицу, заставил обоих путников зажмуриться. Натужно заскрипели, зарокотали нехорошим стоном то справа, то слева шершавые стволы деревьев, разлапистые ели всё больше затемняли небо, угрожающе выставляли сучковатые ветви густые кусты, норовя оцарапать, зацепить.
Сплюнул охотник с досады, в который раз оглядевшись, руки на пояс поставил, уперев кулаки в бока. Оскал зубов блеснул средь светлой щетины.
— Лешак, блудник* окаянный, все дороги перепутал, тешится над нами. То ли прутом его отхлестать как следует, шоб впредь неповадно было, то ли задобрить чем…
Млада едва успела рот открыть, чтобы признаться, что во время пути кусочек хлеба для хозяина леса оставила на пеньке, как среди деревьев, в самой гуще непролазного валежника, обозначилось движение. Сквозь синеву меж ветвей показался малорослый человек. Был он одет в шерстяную рубаху с длинными рукавами, подвязанную красным кушаком*, в сермяжные широкие штаны. На ногах имелись онучи* с подошвами, прикрепленными к стопе ремешками, а на голове — войлочный колпак, весь во мху, веточках и щепах коры, что сверху на него падали.
Сопел старик, пока пробирался к ним, дышал громко, в такт дыханию леса. Как показался пришлый путникам на глаза, так учуяла Млада, что мхом и сыростью на весь лес повеяло.
— О нём речь — а он навстречь! — усмехнулся невесело Яромил, не отводя глаз своих прищуренных, пытливых от гостя.
Странно выглядел человек. Стар он был, сгорблен, лицом напоминал сморщенное яблоко, заросшее кучерявыми, с проседью волосами. Кудлатая белая борода вилась до самых пят, однако ж идти ему не мешала вовсе. Выбрался старик, кряхтя, из травы высокой, на посох, что узловатыми, почерневшими от грязи пальцами сжимал, опёрся. Голову поднял, из-под бровей густых, сросшихся у переносицы, рассматривать стал двух путников. Правого уха у него не имелось, один глаз прищурен больно, а другой, наоборот, — большой, зелёный, выпуклый, точно не человеческий, горел огнём. Младе аж поёжиться захотелось от взгляда его.
— Здрав будь, дедушка лесной, — вежливо заговорила Млада и поклонилась старику в пояс.
— И вам не хворать, люди добрые, — откликнулся хриплым стариковским голосом пришлый. — Откулешные* вы?
— С Сырого болота топаем, — опередил девушку с ответом Яромил. — Жильё человеческое ищем. Заплутали малость. Подскажи, старинушка, как до селища выбраться. Леший дорогу украл, знать, скучно ему одному, коряге мохнатой, — с нами прятки затеял…
Старик потянул за белую бороду, покачал головой, совиным глазом моргнул.
— Чего ж на лешего пенять, коли у самого зенки не на месте? Вона тропка стелется, петляет. — Тонкие сухие пальцы, похожие на сучковатые ветки, нацелились за спину охотника.
Яромил даже не оглянулся, руки на груди сложил, навис над стариком могучим дубом.
— Ты мне зубы-то не заговаривай. Нет там никакой тропки! И отродясь не было. Мы с Младой вдоль и поперёк это место облазили!
Усмехнулся старик губами тонкими, ткнул охотника посохом, чтобы немного в сторонку принял, да шагнул в то место, куда показывал, нагнулся, зашарил в траве сухощавыми руками.
— У хорошего хозяина все под присмотром! И каждая травинка-былинка свое место знает, и каждая тропка! — произнёс он с долей величия, а после нагнулся к земле, прислушался. — Аль не слышишь, молодец, как молот по наковальне бьёт? Зенно* бьёт, за версту слыхать! Ты буйну головушку-то склони, ухо к земле приложи.
— Ты меня дурачить вздумал, шишка еловая?! — сердито буркнул Яромил и для устрашения рукава рубахи закатал. — Сейчас оттаскаю тебя за бороду, вруна старого…
— Что ты, что ты, — покачал головой гость, выставил вперед ладонь, что посох сжимала, и на Младу, которая с распахнутыми глазами на них в сторонке взирала, покосился пытливо. — И в мыслях не имелось охоты такой — голову тебе морочить, соколик. Может, и напутал чего. С кем не бывает. Я-то дорогу хорошо помню, да токмо вижу плохо одним глазом. Прямёхонько идти надобно, до волчьей ягоды, а там свернуть вправо, в ельник, а далее… А чего я всё сказываю, хошь — покажу?
— Ну, кажь, раз не шутишь, — подобрел охотник и приготовился уже за ним следовать, как засмеялся старик хрипло, засопел, ударил охотника по плечу посохом.
— Кажь… Ты вона богатырь, аки Святибор*, а я маленький, от горшка два вершка. Годы ужо не те, ноги больные, едва дух перевожу.
— Так чего же ты от меня хочешь? — вильнул бровью Яромил.
— Уважь старика, соколик, возьми к себе на спину, донеси до селища, а я путь указывать буду.
Охотник помолчал, задумался, на чудного старика поглядывая. Млада руки на груди сложила, к нему подошла, на цыпочки встала, ухватилась за сильное плечо, зашептала взволнованно:
— Сделай, как просит, Яромил, а иначе заведёт нас леший в дебри иль болота да бросит там помирать. А ещё пуще — медведя натравит.
— Никого я не боялся доныне и сейчас бояться не стану, — упрямо ответил ведьмин сын, снял её руку со своего плеча, шагнул к старику, что в сторонку глядел да насвистывал про себя какую-то мелодию, похожую на птичью трель.
— Решено… — начал было он, однако замер на полуслове.
Повернул к нему голову старик. На узком заросшем лице его резко выделился единственный глаз, круглый, тёмно-зелёный, будто тиной болотной переполненный. Всматривался Яромил, как зачарованный, в этот глаз, который чудным образом стал темнеть, наливаться смутной, неутолимой силой, разрастаться, шириться, заслонять собой весь мир, и чувствовал, как в душе поднимается неприятное ощущение, ворочается где-то в утробе просыпающийся страх, а на спине начинает проступать холодный пот, несмотря на вездесущую духоту. Показалось, будто стоит он не на земле, а в трясине болотной да с каждым вздохом проваливается в тягучую пустоту…
Листья низких кустов зашелестели, несколько из них сорвались с веток, закружились за спиной старика, травы под ногами тревожно зашептались, пригибаясь под внезапно возникшим порывом сухого ветра. Придвинулся со всех сторон могучий лес и задышал ему прямо в лицо…
Сморгнул охотник — прошло видение. С трудом стряхнув с себя оцепенение, поёжился он, вздохнул поглубже широкой грудью. На Младу глянул, что так и не опустила сложенных на груди рук, взирала на него умоляюще, пробасил:
— Далече идти?
- Ась? — На тонких губах старика возникла лукавая улыбка.
— Далече идти, спрашиваю, старый пень! — беззлобно повторил свой вопрос Яромил. Подошел к Младе, отдал котомку, а прежде достал оттуда свою старую рубаху, которой и собирался привязать к себе незадачливого наездника. После присел на корточки перед стариком.
- А, нет, здесь близко. Прямёхонько, до волчьей ягоды, а там вправо свёрток будет, — охотно оповестил незнакомец, вручил свой посох Младе, а сам к спине парня припал, за шею пальцами цепкими ухватился. — Токмо смотри не урони!
— А ты держись крепче, чай не безрукий! — предупредил ведьмин сын, подхватывая его скрученной в полоску рубахой под тощий зад. — Млада, не отставай! — наказал он девушке.
Та, прижав к себе дедов посох и котомку охотника, только кивнула.
***
Какое-то время они кружили по еловому лесу, пробираясь сквозь валежины, минуя овраги и ямы, пока деревья наконец не расступились. Хоть хлюпенькое тельце старика имело совсем небольшой вес, спина в неудобном положении быстро затекла, охотнику не терпелось скинуть с себя живой «груз» и распрямиться. Под ногами идущих заструилась трава, впереди замелькали кусты с овальными, тонкими листиками и круглыми ягодками красного и чёрного цвета, но дорога так и не явилась взору. Яромил остановился, отдышался, а после спросил нетерпеливо, подсадив старика, который начал сползать, повыше:
— И где твои тропы, старый?
— Погодь чуток, немного осталось, — успокоил тот довольно. — Ты вперёд ступай… А там, милок, вправо сверни… — ткнул он костлявой рукой за изгородь сосновых деревьев.
— Ну смотри мне, — покачал головой охотник и смахнул со своего уха листок, упавший с дедовского колпака.
— А чего мне смотреть? Выведу я вас, куды денусь. — Он подмигнул поравнявшейся с ними Младе единственным глазом, усмехнулся, закряхтел, приговаривая: — Одно мне покоя не даёт… услыхал я давеча загадку, а отгадка никак на ум не идёт.
— Какую такую загадку? — подала голос Млада, глядя на него снизу вверх с нескрываемым любопытством.
— А вот, слушай: что выше лесу, тоньше волоса?
— Тоже мне — невидаль, — хмыкнул Яромил. — Паутина энто. Она тоньше любого волоса.
— А как она выше лесу может быть? — поразмыслила девушка.
— Кады от ветки оторвётся, взлетит под облака, тады и может, — терпеливо объяснил парень.
— А ты што ответишь, Младушка? — заулыбался ей старик.
— То и отвечу, что думаю. Тень энто, человеческая, аль какая другая. Токмо, не придумала ещё, как это она выше деревьев бывает.
— Я знаю, как, — пыхтя, вклинился охотник. — Ежели тень отбрасывает птица, то запросто на солнце энта тень попадает и на верхушки деревьев.
— Мудрёно, — подивился старик. — Смекалистые мне попались путники, да это всё не то. Не то это.
— А тебе откель известно, что не то? Сам баял — отгадки не ведаешь, — проворчал Яромил. — Иль голову нам морочишь, старый?
Парень, почуяв, что у него от долгого перехода без единой передышки вот-вот отвалится спина, нашёл глазами мшистый пень, опустил на него свою ношу, сам присел в траву, тяжело выдохнул. Млада крутилась рядом. Склонив в задумчивости голову, она глядела себе под ноги и терзала в раздумье алые губы, повторяя негромко: «Выше лесу, тоньше волоса… тоньше волоса, выше лесу…»
Яромил устало прикрыл глаза, слушая её бормотание, ощущая тихое шевеление за спиной. Ветер приятно холодил его разгорячённое с дороги тело, перебирал взмокшие волосы, ласкал трепетно и нежно, как мать родное дитятко.
В голове у него звенело от пустоты и лёгкости.
— Ветер… — внезапно прошептал он, а после, словно очнувшись ото сна, распахнул веки и глянул на девушку, повторив громче: — Ветер энто! Эй, старик… — Он обернулся и замер в удивлении. За спиной никого не было, только его серая свернутая рубаха одиноко лежала на мшистом гниловатом пне. — А куда делся…
Охотник не договорил. Из чащи леса послышались звуки ломаемых сухих веток, отголоски весёлого, раскатистого хохота, а следом над ельником пронёсся пронзительный девичий визг. Подхватился Яромил скорёхонько, отряхнул порты да, переглянувшись с Младой, которая смотрела на него во все глаза, поспешил на крики.
Беспросветный ельник остался позади, впереди высился березняк со смородиновыми и малиновыми кустами. Вышли путники к тропе, по которой между деревьев неслась сломя голову стайка девиц от мала до велика. Замелькали справа и слева беленькие да синенькие платьица, цветастые понёвы*, развевающиеся по ветру, белобрысые девичьи макушки, что прикрывали плетёные венки. Пара лукошек с перевёрнутыми в них травами и цветами сиротливо валялась на дороге.
— Чего энто они? Неужто нас испужались? — подивилась Млада.
— Лешего поди, твово, коего я на горбу своём задарма покатал, — усмехнулся Яромил. — Надо было одёжу шиворот-навыворот надеть, обуткой поменяться, тады этот проказник старый нас бы не провёл, тот же час тропки распутал. А, пустое, задним умом все крепки. Пошли, что ли, в селище? — кивнул охотник своей спутнице и направился прямиком туда, откуда веяло теплом человеческого жилья.
Дорога вывела путников на пригорок, степенно потянулась через склон к стоявшим в низине красивым рядком избам. Девки, выбежав из леса, всё ещё верещали на разные голоса, хохотали и тешились, то разбегаясь по поляне, то сбиваясь в кучки. Дразнили они молодого парня в рубахе навыпуск, завернутых до колен портках, что, громко хохоча и улюлюкая, гонял их, руки растопырив в стороны, как кур гоняет петух, силился ухватить за понёву то одну, то другую.
— Эгей, человече! — окликнул его Яромил, подходя. — Што за селище энто?
Обернулся парень, встретился охотник со светлыми потешными глазами на задорном веснушчатом лице.
— А чо? — глупо заулыбался он, голову к плечу склонив.
— Не «чокай»! Говори как есть, коль спрашивают!
— Тебя, что ль, девки наши испужались, такого стрекоча задали — не угнаться?
— А хоть бы и меня. Не тебе ли на забаву? Хоть одну потискать-то успел? — с трудом удержавшись от смешка, с ухмылкой пробасил ведьмин сын.
Выжидающе глядя на него, парень громко фыркнул полными губами-плошками, как гнедая кобылица, на Младу взор переметнул — та тотчас за спину своего спутника шмыгнула.
— А вы-то кто сами будете? — осклабился незнакомец, сощурившись.
— Мы-то? Люди, разве не по глазам?
— С чем же вы пришли, люди? — вопросил парень, с издёвкой выделив последнее слово. — За славой и величием пожаловали али хоронитесь от кого?
— Ни то ни другое. Нам бы на постой к кому напроситься. До завтрего утречка. А там в Киев-град отправимся, — объяснил Яромил, посерьёзнев вмиг.
— Эвоно как… — протянул незнакомец, почесал светлую макушку. — Тады к Зыряю вам прямая дорога. Изба у него ладная, гостей он любит, хлебом не корми — дай пришлого порасспрашивать о том, что в мире деется.
— Добро, — кивнул охотник. — Вона Млада у меня мастер байки сказывать. От скуки не помрёт твой Зырян. Хлопот лишних не доставим. Веди нас к нему.
— Ан нет, покуда зазря до избушки евоной не ходить да травы у порога не мять, отведу вас к сыну евоному, Буслаю. Дед-то во лесах бродит, токмо к вечерней зоре объявится. — С этими словами двинулся парень вперёд.
Яромил переглянулся со своей спутницей, и, поняв друг друга с полувзгляда, они тронулись во след.
Парень повёл гостей к небольшому озерцу, через которое был перекинут мост. Млада осторожно ступала по хлипким досочкам вслед за Яромилом, радуясь в душе тому, что они наконец-то выбрели к людям. Но, с другой стороны, её это и огорчало. Ведьмин сын сдержал обещание — провёл через болота и леса, теперь его ничто не держит рядом с ней. Уйдёт он нынче* восвояси, самой придётся со всем справляться, своими мыслями жить, своей головушкой думать. Положа руку на сердце Млада призналась сама себе, что не хотела бы расставаться с Яромилом. Пусть он суров и серьёзен, дерзок и холоден, с ним она чувствовала себя под защитой. Он не боялся ни лесных, ни болотных духов, любил лес и уважал его, в то время как её родичи поклонялись ему из страха. Много в лесу опасностей, коварства и лиха. Сколько охотников из стана забрал он в свою необъятную, ненасытную утробу в дань своему могуществу и величию? В отличие от неё, Яромил не боялся леса и мог жить в нём днями и ночами. А что ныне ей остаётся? Кто теперь защитит её в чужих землях? Кто протянет руку в беде? Кто пожалеет в печали? Кто подскажет советом дельным?
Глядя в широкую спину ведьминого сына, Млада украдкой вздыхала, тая в душе невысказанную тревогу. Она знала, зачем идёт, но не ведала, как до этого места добраться… Терялась Млада и тревожилась при мысли этой. А как же не тревожиться? Неведомы пути её, оттого и на сердце неспокойно. Видела она, что Зарина сыну своему наставление давала, долго они беседу вели той ночью — конца и края речам не было. О чём только? Поспрашивать бы Яромила напоследок, авось и подсказку дал бы на прощание…
Вскоре дымом запахло, стали слышны звуки кипящей деревенской жизни. Где-то мычали коровы, лаяли псы, плакал ребёнок… Разносилось далеко постукивание кузнечного молота. Отвлеклась Млада от дум своих, когда прямо перед ней выросли первые избы. Селище оказалось небольшим — две дюжины домов, однако ж сразу видать — не из бедных. Высокие крыши, на стрехах изб — резные коньки да петухи. Они двинулись вдоль дороги, мимо выстроенных рядком домов. Промеж изб стояли плетни и заборы, вились пыльные дороги мимо банек низких, нетопленных, овинов, сараев, хлевов. Некоторые местные жители гнули спины на репище, а завидев пришлых, не обделяли их своим пристальным вниманием, зыркали, кто в открытую, а кто мимоходом.
Проводника звали Миколой — таким именем приветствовали парня встречные селяне: дородная баба с коромыслом и поскрипывающими на нём вёдрами, гурьба спорящих о чём-то мужиков и старушка, шедшая куда-то со своей маленькой внучкой.
Вежливо приветствуя встречных, Микола довёл путников до нужной избы. Толкнул незапертые ворота, которые тут же тихо и жалостливо скрипнули, прошёл во двор. Завидев чужаков, залился лаем маленький лохматый пёс, начал кидаться вперёд, позвякивая цепью и пытаясь ухватить Младу, стоящую ближе всех, за юбку, оскалил морду.
— А ну тихо, Белян! — донёсся со стороны избы повелительный голос.
На крыльце, в белёной рубахе и холщовых штанах, показался и сам хозяин. Кряжистый, плотный мужчина, по виду вдвое старше Яромила, славянского племени был, борода и волосы русые, густые, глаза — яркие голубые с волевого лица взирали прямо и спокойно.
Услышав хозяина, Белян смолк и в будке, довольный, спрятался.
— Буслай! Здрав буде, — поприветствовал его Микола, — не серчай, друже, за беспокойство, я тута путников подобрал у леса, на постой просятся. Охотник Яромил да девка евоная. Я и смекнул, што бате твоему они ко двору придутся.
— Верно смекнул, Микола, батька мой завсегда гостям рад-радёхонек, всех без разбору привечает, и угол сыщет тёплый, и куском хлеба не обидит. Любят Зыряя боги, посылают ему путников славных, честных, блюдут они мир и порядок, худое супротив хозяина не мыслят, — степенно рассуждал Буслай, неспешно спускаясь с крыльца и с пришлых взгляда не сводя. — А вы с чем пожаловали, гости дорогие? С добром аль с худом?
— С миром, — откликнулся Яромил, выступая вперёд. — Нам бы ночку перетерпеть, два дня ужо по болотам блудим. Спутнице моей в баньке бы погреться да поспать в тепле, а мне и того не надобно.
Буслай охватил Младу с головы до ног коротким взглядом — та разгорелась румянцем от смущения. Да не мужик в ней чувство это вызвал, а путник её, Яромил: не думала она, что охотник за неё словечко доброе замолвит.
— Что же, будет вам и постель тёплая, и банька жаркая. — Проковылял хозяин, слегка припадая на одну ногу, мимо Миколы, протянул широкую мозолистую ладонь ведьминому сыну: — Будем знакомы, Яромил, – и, дождавшись, когда тот её пожмёт, ко Младе повернулся, за плечи приобнял, к избе повёл и охотнику махнул: — В дом ступайте, ребятушки, с семьёй своей познакомлю…
С порога пахнуло потрохами распоротых рыб: видать, готовили ушицу. Семья у Буслая оказалась большой. В горнице светлой и чистой находились двое взрослых: девчушка на годок-другой младше Млады и, судя по ликам схожим, её матушка, дородная баба с холёными руками и мягкими, широкими бёдрами. На полу резвились ребятишки. Один едва только ходить научился, другой и того не умел, только ползал, совал в рот пальцы и всё, что попадётся под руку. Млада не ошиблась в своих догадках — два мальчика и девчушка оказались детьми Буслая, а баба — его жёнкой.
— Дарёна, привечай гостей, на стол сбирай, скоро и Шемяка с Милованом подоспеют.
Дарёна захлопотала по хозяйству, принялась безропотно исполнять указания мужа, а сам Буслай в это время отправился баню топить. Млада присела на лавку. Вдыхала она детские запахи, глядя на толстых задорных карапузов, и вспоминала Митрошку, горячо любимого братца. Без опаски вспоминала, без злой тоски, потому как знала — в надёжных руках оставила его. Надёжнее только материны да отцовские. Слушала девушка возню хозяйки дома, наблюдала за игрищами ребятишек, и шибко разморило её, такая вялость навалилась, что так и заснула она сидя.
Не гадал, не думал Яромил, что люди такими радушными окажутся, с широкой душой его с Младой примут. Накормят поначалу до отвала, напоят, отдохнуть дадут и лишь после выспрашивать начнут, куда путь они держат, за долей лучшей ли идут или от недоли бегут. Чуть погодя вернулись с покоса сыновья Буслая. Вошли во двор отроки белобрысые, уставшие, потные, натруженные, серпы положили, воды напились вдоволь. Коротко лето русское. Надобно каждым деньком дорожить, усиленно работать с топором в руке, оралом аль серпом.
— Ну как, сынки, поработали, сказывайте, — принялся расспрашивать их Буслай.
— Умаялись, батя, — ответил один, по-видимому, старший. — Загребли сено, в копны оклали, две дюжины вышло. Трава ноне хорошая, лучше прошлогодней. Тады, помнится, дожди шли, сильно мочило — сушить не успевали.
Буслай за усердие похвалил сынов да тот час в баньку их отправил, Яромила, который на завалинке под стеной избы сидел, с собой позвал. Баню охотник любил — частенько доводилось париться ему у знакомой одинокой старухи, что в соседнем селище жила. Схоронила она мужа, а сыновья её у киевского князя Святослава в дружине служили. Повстречались они с Зариной в лесу, когда та хвороста набирала, да сдружились на годы. Яромил медлил, и, принимая его задумчивость за нерешительность, Буслай подошёл к нему, хлопнул по плечу, с шутками и прибаутками почти силком потянул за собой.
В хорошо натопленной, достаточно просторной баньке было душно. Пар мягко оглаживал тело, жару хозяин нагнал столько, что вздохнуть было невмоготу. До костей он пробирал, до самого нутра. А Буслай ещё и ещё поддавал ковшом на каменку — шипел пар змеёй, тянулся вверх от раскаленных камней…
Велел Буслай своим сыновьям взять размоченные в кипятке берёзовые веники, совсем новые, намедни связанные, и хорошенько, от души отходить гостя, а тому лечь на полог. Заодно и сам растянулся на влажных досках.
Яромил отказать радушному хозяину не смог: не столько много он в жизни видел добра, чтобы не ценить его. Шемяка, тот, что в плечах пошире да силушкой побольше, хлестать его принялся, сперва тихо, только-только касаясь спины, ног, ягодиц, а потом всё круче, всё жарче. Буслай вовсю постанывал от удовольствия, кряхтел, блаженствовал. Молчал поначалу охотник, сдерживался, губы кусал, а потом и мочи не стало, заохал, замычал без стеснения. Возрадовался он открытым сердцем и горячей воде, и пару, и кваску сытному, хладному, который они с усладой попивали. Сквозь белое облако пара выбегали парни в тёмный предбанник — холодок приятно окутывал тело, —, а за ним и во двор — обливаться студёной водой. Фырчал Яромил, кадку на себя переворачивая, ухал, ощущая лёгкость такую, словно душа наново родилась.
Перевели они дух и опять в баньку побежали.
После мужиков париться пошла и Млада с девками…
***
Перекатился Хорс на другую сторону неба, тени, точно нити длинные, по земле разбросал. Яромил сидел на завалинке, подперев стену избы, попивал густого кваску, отходил после бани жаркой, когда в подворье с шумом ворвался бородатый мужик. Выглядел он воинственно и сурово. На его рябом распухшем лице читалось сильное негодование. Вёл он за ухо мальца годков семи. Мальчишка был бос, в грязной, запыленной, местами разорванной рубахе навыпуск. Носом у него сочилась тонкая струйка крови.
— Буслай! — заорал пришлый во всю глотку, вступив на середину двора. — Буслай! Забирай своего щенка! — сплюнул он гадливо и мальчонку вперёд швырнул. – Ишь, распустили тут недомерков! Взялся батю свово перед людями позорить, негодник!
Полетел тот на землю, упал коленками в пыль, зажмурился от боли, но ни слова не проронил, только нос вздёрнул, обернул голову, на мучителя своего сверкнул глазами жгучими, ясными, злую обиду в них затаив.
Из сарая показался хозяин дома.
— Зван? Што за шум, а драки нет? — спросил он, подходя ближе.
— Как это нет? Вона на лицо своего мизинного* глянь да приглядись получше.
Буслай так и сделал.
— Поднимись, Воик, — строго сказал он сыну.
Мальчик, чуть помедлив и опираясь на одну ногу, поднялся, встал перед отцом как есть, глаза в землю опустил. Выглядел малец как подранный петух: одежда изодрана, в пыли, грязи и травяных зелёных разводах, над левой бровью наливался синяк, а правое ухо жар-жаром горело.
— Дрался, стало быть?
Воик молчал, сердито и упрямо сжимая распухшие губы. Тогда заговорил приведший его мужик:
— Мимо я, значится, иду, слышу — мой Артамошка с твоим вздорят, лупцуют друг дружку почём зря. Я их разнимать кинулся, разнял, свово домой с подзатыльником отправил, а этот в кусты сиганул и из-за кустов — шварк! — пустил в меня стрелу, будто в ворога, окаянный, и прямо… — Он не договорил, вынул из-за пазухи самодельный лук, швырнул под ноги Буслаю. А сам мимоходом потёр левую ягодицу. — Срамота!
— Не так всё было! Брехня! — надорванным, тонким голоском воскликнул мальчишка.
Отец склонил к нему кудлатую голову, взглядом приморозил:
— Закрой рот! Тебе слово не давали. Ступай к избе. Не мешай старшим беседовать.
Воик головой кудрявой норовисто мотнул, чуя, что эта беседа ничем хорошим для него не обернётся, и к крыльцу поковылял, ухо налитое потирая.
О чём говорил Буслай с рябым односельчанином, Яромил не слышал, да и не его это было дело. Всё внимание своё обратил он на мальца, добрые, ясные глаза которого наливались блестящей влагой. Воик поравнялся с охотником, бросил на незнакомого парня косой взгляд и тут же взял себя в руки — не заплакал, ни одной слезинки не проронил. Улыбнулся невольно ведьмин сын, залюбовался шкодливым отроком, себя в детстве вспомнил, и тепло разлилось по сердцу.
В избу мальчишка заходить не стал, шмякнулся на краешек крыльца, голову набычил, сидел, в последних рыжих лучах подступающего заката грелся, пытливо поглядывал на говорящих в сторонке мужиков, ждал с нетерпением и страхом, когда же они наговорятся…
— Эгей, не вешай нос, — негромко приободрил его Яромил, ощутив к нему прилив симпатии.
Воик нахмурился, будто что-то обидное ему сказали, а после, встретившись с участливым взглядом гостя, сменил гнев на милость и только тоскливо вздохнул худой грудью.
Буслай скорёхонько спровадил Звана до ворот, запер их и тот час направился к сыну. Встал над ним могучим дубом, свет собой загородив, кивнул:
— Как было дело, сказывай.
Всхлипнул мальчишка, сопли под носом кровяные утёр, махнул рукой сгоряча, мол, все одно — оправдывайся, не оправдывайся, а наказания не миновать.
— Сказывай, говорю, — напирал Буслай. — А не то плетью выпорю, да по голому заду.
Воик поёжился.
— Артамошке евоному лук мой приглянулся, выпросил поиграть да заигрался, возвертать обратно не желал. Я ему грозил — побью, а он смеялся надо мною, дразнил. Я его за это побивать стал, а дядька Зван увидал, за ухо меня таскать начал, не разобравши, чья вина, — обиженно протянул Воик.
— Артамон силушкой не обделён, да и постарше тебя будет. Кто же кого побил? Ты его или он тебя?
— Я побил. А он верещал, как порося, и плакал…
Буслай бороду потёр, спрятал в пышные светлые усы довольную улыбку.
— А как твоя стрела в заду у Звана очутилась?
— Сгоряча пульнул…
— За то, что за своё заступился, — одобряю. А то, что на старшого полез, — нехорошо. Не серчай, Войко, а спать сегодня ляжешь без ужина.
Мальчишка с облегчением вздохнул, расслабился, глаза блестящие на отца вскинул — такое наказание едва ли могло расстроить его.
— Ну ступай в избу, вой*, мойся, раны залечивай, да мамке о драке не говори, скажи — упал, неча её расстраивать зазря. — Буслай любовно потрепал сына за вихрастые волосы.
Тот согласно и бодро кивнул, подскочил с крыльца и скрылся в сенях избы.
Буслай плечи распрямил, портки подтянул, оглядел подворье, а после на госте своём взгляд остановил:
— Что ж, сбираться пора, Яромил-охотник. Я бы вас у себя положил, местом чай не обделены, да, боюсь, батька обидится, коли прознает. Обидчивый он у меня шибко.
— И на том благодарствую, Буслай, — произнёс ведьмин сын, поднимаясь. — Знаю, по обычаю с гостей брать плату не положено, — продолжил он, всё еще не желая верить в доброту и заботу людскую: редко встречал он и то и другое, редко и сам одаривал кого, — токмо не люблю я в должниках ходить. Может, есть у тебя ко мне дело какое?
Буслай поскрёб задумчиво заросшую щеку, вдаль поглядел, хмыкнул довольно:
— Найдётся дело! Вы с девкой в Киев-град поутру собрались, слыхал.
— Собрались.
— Батька Зырян туды намедни собрался резьбу свою на торг везти. Надёжнее мне будет, коль не один он отправится, много на дороге татей* да лиходеев, грабежом промышляющих. А сынки мои покосом заняты с утра до ночи. Проводите его?
— Чего же не провести — проводим, — пожал плечами Яромил, помыслив заодно, что им с Младой не придётся пешком топать неведомо сколько вёрст.
Буслай улыбнулся широко и открыто:
— Вот и договорились!
***
Поблагодарив радушную хозяйку Дарёну за гостеприимство, Яромил и Млада последовали за Буслаем по засыпающей вечерней деревне. Тихо было вокруг, откуда-то изредка доносились звонкие мальчишеские голоса, одинокий лай, где-то мычала и блеяла загнанная в хлева скотина.
Прошли они несколько домов и задержались у одного из крайних на улице. Отворил Буслай калитку, пропустил путников во двор. Твёрдым широким шагом прошёл к крыльцу, распахнул дверь.
— Отец! Я гостей к тебе привёл. Примешь на одну ночку?
Млада и Яромил поднялись по скрипучим старым ступеням, задержались у порога, а как Буслай вольным жестом пригласил войти — вошли.
Старый, белобородый Зырян сидел за длинным столом, перебирал по стопкам какие-то коренья и травы, которые, видать, в купальскую ночь насобирал. Вскинул голову хозяин, оживился при виде пришлых.
— Крепкого здоровьица вам, — степенно поприветствовал его Яромил.
— Мир вашему дому, — почтенно проговорила Млада.
— И вам здравствовать, люди добрые. — Дед потянулся, хрустнув костями, почесал худую грудь, выглядывающую из разреза рубахи. — Приму, куда я денусь, сынок. Токмо обмен.
— Какой обмен? — пробасил насторожившийся охотник.
— А такой, равноценный, — усмехнулся Зырян, обнажив стёртые жёлтые зубы. Поднялся из-за стола навстречу гостям. — Я вам угол тёплый, а вы мне историю складную.
Яромил на Младу покосился, бровь приподнял, будто спрашивал: «Справишься?», и та поначалу совсем по-детски открыла рот, удивляясь чему-то, а после коротко кивнула в знак согласия.
— Нет ничего проще, — ответил он старику.
— Ишь какие сговорчивые! Ну тады не стесняйтесь, проходите, — довольно кивнул Зырян, тряхнув длинной, до пояса, бородой. — Сейчас я вам киселя налью, да ягодного, да с баранками, а там и вы меня, старого, потешите былями и небылицами…
