inside

Крупные капли дождя прибивают к земле опавшие пожелтевшие листья, стучат по крышам, скатываются ручейками по водостокам. Капли ледяные, до костей продирающие, в волосах путаются, по щекам бьют, царапают. Он медленно поднимает глаза наверх. Небо серое, плотное, капли все на лицо тяжелыми кляксами падают, верхушки пожелтевших деревьев тонут в сгустках облаков, стирают грани между небом и землей, сливаются в плотную грязно-желтую стену, отрезая от внешнего мира. Сегодня он не вернется домой. Бёнджу крепко сжимает в кармане корпус смартфона, ветер холодный, безжалостно жалит, пробираясь под ткань свободной, тонкой не по погоде ветровки, развевает влажные волосы, спадающие на глаза. Шаги где-то за спиной тонут в шуме дождя, их трое, кажется. Бёнджу не видит, не оборачивается даже, когда воздух рассекает занесенная над головой бита. Бёнджу весь сжимается, напрягается, как натянутая струна, и страшно, на самом деле, очень, но не от боли, ее он давно не боится, страшно повернуть голову и столкнуться взглядом с глазами цвета топленого шоколада. С глазами, которые когда-то смотрели на Бёнджу с такой теплотой, что внутри все с ног на голову переворачивалось и в животе появлялись те самые бабочки. Лучше не знать вовсе, кто там, за спиной, хочет причинить Бёнджу столько боли, потому что предательство отзовется в сердце больнее, в разы больнее. Глухой удар отдается в голове звоном, Бёнджу прикрывает глаза от накатившей боли и падает на колени, как подкошенный. Еще удар, в ушах звенит, он от бессилия сгребает пальцами сырые листья, в кулаке сжимает, заваливаясь на бок. Они говорят что-то, смеются, наверное, и все тянут Бёнджу вверх. Тело ватное, тяжелое, слушаться никак не хочет. Они волочат его по земле, пачкая новенькую форму, подтягивают к дереву, сажают аккуратно, поправляя сбившийся на плечах пиджак, и почему-то смеются. Голос, один из общего гомона, врезается в угасающее сознание, режет слух, невидимыми когтями проходясь по вискам. Бёнджу не в силах бороться с этой тяжестью, он смотрит сквозь пелену полуприкрытых глаз, хрипло выдыхает, когда из уголка губ по подбородку скатывается тонкая ярко-бордовая струйка, смешиваясь с ледяными каплями дождя. Щелкает затвор камеры, и все стихает. Они уходят, Бёнджу провожает невидящим взглядом их спины в дождевиках. Тот, что посередине, самый высокий, идет чуть впереди, хочется руку протянуть, схватиться за край осенней парки, удержать и спросить, наконец: «Чихо, за что же ты так со мной? Не ты ли шептал мне сбивчивые признания, не тебе ли я отдал всю свою душу и тело, отдал всего, без остатка?» И, то ли от непрошеных воспоминаний, то ли от смерти, поглаживающей костлявой рукой ноющий затылок, в груди как-то сжимается все, больно делается. И думает, что врут все книги, когда у героя перед кончиной вся жизнь перед глазами проносится. Бёнджу вспоминает только, что утром постель забыл заправить и как Чихо оттолкнул его руку, когда они случайно в коридоре столкнулись. И не страшно совсем, не боится он смерти, поздно уже бояться. Он просто смотрит вдаль, туда, где высокие деревья стеной оттесняют линию горизонта. В голове сама собой ненавязчиво начинает играть простенькая мелодия, приставучая до жути и всем знакомая. Бёнджу делает хриплый вдох, прежде чем сердце ударяется о ребра еще один раз и затихает навсегда. Дождь пробирается за шиворот, алые дорожки на висках размывает, скатываясь крупными розовыми каплями на белый воротник. В голове все та же мелодия, Бёнджу, обкусывая губы, присаживается на корточки, протягивая руку вперед, до щеки мокрой дотрагивается, алые капли пытается стереть. Только бесполезно все: пальцы сквозь кожу проходят, светятся бледной пустотой. Бёнджу обнимает острые колени и воет тихонечко, надрывно так, глядя, как с волос на шею сбегают тонкие ручейки. Глядя на свое бездушное, промокшее тело, безвольной куклой привалившееся к отрухлевшему дереву.