inside

Ибо уже почти привык просыпаться чуть свет, когда за окном только светает, а на часах едва переваливает за пять, чувствовать голой спиной сбившуюся в ком простынь. Тогда он обычно делает глубокий вдох, чтобы успокоить спешащее вырваться из груди сердце, медленно разжимает пальцы, судорожно цепляющиеся за смятую ткань, и долго смотрит на окно, за которым сонный город, тихий и умиротворенный, досыпает последние часы перед тем, как впустить новый день. Ибо уже почти привык просыпаться чуть свет, чувствуя сковывающий каждую клеточку тела, липкий животный страх, оседающий испариной на вспотевшем лбу. И к снам этим дурацким привык, только вот щемит до сих пор где-то под ребрами еще каждый раз, и пальцы мертвой хваткой сжимают края простыни. Ибо убеждает себя мысленно, что все это только кошмары, всего этого нет реальном мире, и смотрит подолгу в окно, медленно приводя чувство в порядок. Да только разве можно к такому привыкнуть? Ибо умирает во снах всегда по-разному, но одинаково медленно и мучительно. Ибо видит сотни рушащихся на крупицы миров, горы трупов и собственные, измазанные по локоть в крови руки. В своей, чужой – разницы особой нет, потому что страшно всегда одинаково. Ибо просыпается всегда разбитый, как очередной мир из сна, навсегда погребенный под толщей земли, темные круги под глазами растут с геометрической прогрессией и сил, кажется не остается даже на то, чтобы банально поднять себя с кровати. Ибо вздыхает тихо, чувствуя, как ломающая усталость растекается по всему телу, и медленно опускает босые ноги на холодный пол. Он убеждает себя, что совсем привык, только маленький огонек надежды, что сегодня ночью все будет по-другому, загорается каждый раз перед сном. Ибо еще ребенок совсем, а детям свойственно верить в чудеса. Сонджу проводит ладонью по взмокшему лбу, убирая с глаз мягкую от постоянных осветлителей челку, разглаживает большим пальцем залегшую меж бровей складочку и поправляет сбившееся одеяло. Ибо обычно совсем не выглядит на свой возраст, Ибо высокий, смотрит на мир сосредоточенно, чуть щурясь, и взгляд этот совсем как у взрослого, поэтому когда Сонджу сказали, что этому парню всего 17, его внутренний мир слегка пошатнулся. Ибо во сне другой. Ибо хмурится болезненно, кусает потрескавшиеся губы и стонет тихо, не то от боли, не то от страха, черт его разберет, что младшему снится на этот раз. Ибо в такие моменты как никогда похож на ребенка, заплутавшего в собственных кошмарах, растерянного и совсем брошенного. Сонджу не знает, что с этим делать, помочь хочется сильно, до дрожи в пальцах. Хочется забраться в его голову, понять, почему так и как можно это исправить. Но Сонджу не волшебник и не психолог даже, ему ничего не остается, кроме как успокаивающе гладить вздувшиеся от напряжения вены на руках. Ибо просыпается резко, подрывается с кровати, принимая сидячее положение, и на автомате обнимает Сонджу за шею, утыкаясь носом куда-то в район ключиц. Сонджу чувствует теплые слезы собственной кожей и осторожно зарывается пальцами в спутанные волосы, мягко массируя кожу головы. - Я видел изуродованные трупы животных, - голос у Ибо ото сна хриплый, тихий, - их было так много, что я не знал, куда деть взгляд. Ибо говорит: - Мне было так страшно, я боялся, что не смогу проснуться. Сонджу гладит по спине, пальцами пересчитывая выступающие позвонки, губами касается пульсирующего виска. Сонджу шепчет тихие бессмысленные фразы, чтобы успокоить, чувствует, как Ибо под руками успокаивается и хватка на шее ослабевает. Ибо засыпает снова с сорвавшимся с губ «спасибо», а у Сонджу сердце кровью обливается, потому что все, на что он способен – это глупые слова и крепкие объятья в настоящем мире.