Научиться дышать заново

Ветер колыхал легкие, до пола, занавески, и в окно щедро вливался свежий предрассветный воздух, в котором переплелись запахи леса и озона. Я смотрел на розовеющий край неба далеко за лесами и не понимал, что чувствую. Слишком много эмоций сплетались в сложнейшие узоры, и слишком сильно переплелось свое-чужое, и нельзя было понять, где чьи мысли, где чье чувство. Сложно. Пугающе. Прекрасно. Первое утро после операции, первый рассвет, который я встречал уже не будучи одиноким. Тихое дыхание человека, спасшего мне жизнь и рассудок, наполняло комнату и мне казалось, что дышим мы в унисон, и сердца у нас бьются в такт. А может, так оно и было, кто знает. Глубоко вдохнув, я откинулся в кресле, прикрыв глаза. Голова кружилась от ощущений — воздуха было слишком много, он был слишком насыщен различными запахами, слишком свеж. Я отвык от такого. Не покидало чувство, будто с моей шеи сняли удавку, которая была там постоянно в последние годы и давала дышать лишь вполсилы, и к которой я настолько привык, что уже и забыл о ее существовании. Рука невольно поднялась к шее, словно желая проверить освобожденное горло, но всплеск чужого беспокойства заставил ее остановиться на полпути. Был он таким ясным и отчетливым, как если бы кто-то на самом деле перехватил мою руку. Я замер. Ким невнятно пробормотал что-то вопросительное, не открывая глаз, и, повернувшись на другой бок, уткнулся носом в спинку дивана, на котором спал. На целую минуту я невольно затаил дыхание, боясь шевельнуться, лихорадочно соображая, что это было. Случайность? Совпадение? Или… он во сне почувствовал мое смятение и отозвался на него? Я осторожно успокоил свой ментальный фон, стер память об удавке и затаился. Будить Кима не хотелось, да у меня и рука бы не поднялась, но желание знать было почти непреодолимым. Вчера, когда мы пришли в себя, слишком сильной была усталость, слишком большим - потрясение, и не было времени понять природу друг друга, открыться до конца. А ведь лишь с этого момента наши сознания по-настоящему сольются, станут единым целым, и лишь с этого момента, по фиксианским понятиям, мы станем семьей. Связь можно создать насильно, как сделал это Крыс, или искусственно, как сделала Трэя, но ментальная семья обретает реальный статус лишь когда партнеры открывают друг другу свою глубинную суть. Ким спал, он не мог в тот момент этого сделать, но я, со своей стороны - мог. Быть может, я стал параноиком, но мне было страшно опять не успеть, и поэтому я решился. Сначала было тихо, потом эмоциональный фон вокруг меня пришел в движение. Я открылся ему совсем немного, в экспериментальных целях, словно оставил небольшую течь, рассчитывая проанализировать только каплю и понять, как выглядит океан с той стороны. Я не знал, что нельзя оставлять течь в плотине. Меня накрыло девятым валом. Охнув, я невольно вжался в спинку кресла, пытаясь почувствовать под руками хоть какую-то опору. Море чужих эмоций накатило, поглотило и потащило на глубину, словно приливная волна. Это было страшно и… это было приятно. После нескольких лет изоляции, ментального мрака и тишины, в которые я был погружен, такой шквал эмоций воспринимался болезненным, острым и невыносимым удовольствием. Через некоторое время у меня возникло чувство, будто я падаю в бушующие морские волны. Погружаюсь все глубже и глубже и постепенно растворяюсь в теплой воде, теряю границы своего "я", сливаюсь с глубиной, у которой нет дна, и глубоководное давление выбивает у меня внутри железные переборки, одну за другой, наполняя меня тем, чем оказался мой партнер. А он оказался морем. Наверное, не зря Ким так любил морскую гладь, он сам полностью отражал ее суть. Бескрайняя стихия непомерной глубины, непокорная никому, способная смести любые препятствия, если придет в ярость. Но нежная, осторожная, убаюкивающая и исцеляющая тех, кого приняла под свою защиту. Так странно и почти нереально. Я знал, что потом этот ураган должен улечься и личности снова придут в равновесие, и я снова буду ощущать, где заканчивается мое сознание и начинается чужое. Но не сейчас. Я настолько ушел в изучение нового ощущения себя, что пропустил момент, когда Ким проснулся. Лишь когда среди сонма хаотичных образов и эмоций, которые транслирует спящий человек, блеснула странно знакомая и упорядоченная структура, я очнулся и повернулся в сторону друга. Ким лежал на животе, положив подбородок на подушку. Волосы у него все еще торчали лохматыми перьями, но глаза были уже осмысленны, хотя и несколько туманны. Почему-то этот туман мне не понравился. Он был слишком знаком, как удавка, как ошейник, который я носил четыре года, как стена моей камеры. — Что? — встрепенулся Ким, уловив волну неприязни, которой меня накрыло. — Почему ты злишься? Это злость так выглядит? Ты злишься на меня? — Прости, — я сжал пальцами виски, стараясь успокоиться. — Сам не пойму, что на меня нашло. Непривычно и… Я хотел промолчать. Должен был, но резкие, почти злые слова сами слетели с языка: — О чем ты сейчас думал? Ким замер. — Думал? Не знаю… Это важно? — ошарашено спросил он. — Ким, пожалуйста, — с нажимом попросил я. — Мне — важно. Я не читаю твои мысли, я ощущаю только эмоции, и меня сейчас просто накрыло одной очень... неприятной ассоциацией, я хочу, я должен разобраться. — Какой ассоциацией? — все еще не понимая, в чем провинился, Ким смотрел на меня тревожно и испуганно. Я сжал зубы. Меньше всего мне хотелось его обижать, но и промолчать об этом было нельзя, ложь в ментальных семьях немыслима, она заведет нас туда, где мы уже никогда друг до друга не дотянемся и переборок между нами будет не меньше, чем на «Синей Чайке». Я выдохнул сквозь стиснутые зубы, не зная, с чего начать, как описать то, что должен был донести до черноволосой и может быть ни в чем не повинной головы. Крыса и все, что было с ним связано, я теперь собирался держать от себя на космической дистанции, и произносить его имя вслух я не просто не хотел — не мог в присутствии человека, который меня спас. Но Ким, похоже, догадался, что со мной происходит, потому что обида исчезла из спектра его эмоций, заменилась тоскливой тяжестью, а у губ залегли складки. — Ясно, — выдавил он. — Я — дурак. Забыл, что ты теперь меня насквозь видишь. Нет здесь никакой тайны. Я думал о том, что ты красивый. Мне стало холодно. В теплой комнате, наполненной запахами леса и рассвета словно распахнулась пространственная дыра, откуда дохнуло сыростью и сквозняками, металлическими запахами цепей и крови и той отвратительной слизью, которую я после каждого раза с остервенением, до разодранной кожи, оттирал с тела, и резкий запах которой въелся мне в подсознание. Я едва удержался, чтоб не зажать рот ладонью, так как к горлу резко подкатила тошнота. Взгляд Кима, поначалу растерянный, становился все более жестким, по мере того, как он ухватывал и расшифровывал мои эмоции. Резко встав, он подошел к креслу и остановился прямо передо мной. — Ты красивый, — твердо повторил он. — Заруби это себе на носу, запомни как-нибудь, как хочешь. Это просто факт, такой же, как небо – синее, а море – соленое. И если я об этом думаю, это не значит, что я… Что мне… Что из этого следуют какие-то еще выводы, кроме тех, что я назвал. Ты понял меня? Я кивнул, боясь смотреть ему в глаза. — Я имею право думать то, что считаю нужным, я не закрываюсь и не прячусь, потому что мне нечего бояться, — сказал он с непонятной силой. — И я имею право говорить о твоей красоте, потому что ни одна моя мысль не имеет целью обидеть тебя или оскорбить. Понимаешь? Я не виноват в том, что у вас внешность такая... хрустальная, любой бы смотрел... Но если ты не хочешь чего-то, если тебе противно – просто скажи. Не надо терпеть молча, я не Крыс, чтобы… Он осекся, прикусил язык и посмотрел на меня больным взглядом. — Прости. В эмоциях Кима ярко полыхнули стыд и досада, направленная на себя, и мне тоже отчаянно захотелось немедленно испариться куда-нибудь, осесть в черной дыре и никогда не выходить к людям, которые не виноваты в том, что я мараю их мысли своим прошлым. Ким присел рядом с креслом на корточки и накрыл мою руку своей. От него исходило тепло и спокойствие. — Слушай, — тихо сказал он. — Смотри на меня и просто слушай. Я взял себя в руки и прислушался. Ким был эстетом до мозга костей, хоть и отчаянно отнекивался, когда ему об этом говорили. Мы с Севой хорошо знали об этой его особенности и старались лишний раз не заострять на этом внимание и не смущать друга. От природы у него был прекрасный вкус — он умел находить красоту даже в самых обычных, на первый взгляд, вещах... и он на самом деле считал фиксианцев красивой расой. Для него было вполне естественным смотреть на нас как на свое обожаемое море или усыпанное звездами небо. И хотя я никогда не считал себя красивым — среди своих сородичей я считался обычной неброской внешности, но знал, что многие люди почему-то считают нас привлекательными. "Хрустальными", как поэтично выразился Ким. Он тоже так думал. Его эмоции были чистыми, как тот самый рассвет за окном. — Я никогда тебя не обижу, — вновь подал голос Ким, глядя на меня пронзительно-синими глазами, такими, какими были на Земле ночь, море и абрис чайки на его корабле. — И никому не позволю. Верь мне, Третий. Я сжал его руку своей. Я верил. С того утра началась моя новая жизнь. Прошла всего неделя, а я уже чувствовал себя абсолютно другой личностью. Со стороны, наверное, казалось, что ничего не изменилось — я все так же просыпался по ночам от снов-воспоминаний, все так же первые секунды после пробуждения не мог понять, где нахожусь, и привычно гадал, сколько времени проспал, и сколько осталось до очередного допроса. Все так же хватался за шею, в поисках удавки, когда казалось, мне не хватает воздуха. Но на самом деле изменилось все. Просыпаясь, после осознания реальности, я больше не чувствовал, как в голове со свистом распахивается черная дыра, источник глухого отчаяния и причина потери моих жизненных сил. Теперь реальность накрывала подобно теплому одеялу, и первым делом я тянулся сознанием к самому дорогому для меня человеку, встречая или его сонные эмоции, или хаотичную структуру беспокойных сновидений которыми, затаив дыхание, мог любоваться до бесконечности, как игрой калейдоскопических узоров. После создания связи Ким наотрез отказался уходить спать в свою комнату, мотивируя это тем, что я снова начну себя накручивать, а потому он должен быть рядом, и в итоге ютился на диване в углу комнаты, нещадно каждую ночь разбрасывая ворохи подушек во все стороны. По его эмоциям я понял, что он просто считает, что раз мы теперь семья, то и жить теперь должны бок о бок, но стесняется говорить это вслух, потому что семья у нас все-таки однополая. Меня это изрядно веселило. Наверное, стоило объяснить ему, что в ментальной семье можно жить на расстоянии тысячи световых лет друг от друга, даже на разных планетах, и это никак не отразится на взаимоотношениях и способности чувствовать друг друга. Каждое утро я честно давал себе обещание, что сегодня поговорю с ним, но каждый раз непостижимым образом находились помехи, откладывавшие этот разговор на следующий день. После очередного такого откладывания я посмотрел в зеркало на свое отражение и сказал себе то, что не мог сказать никому другому. Мне нравилось просыпаться и чувствовать, что в комнате кто-то есть. Мне нравилось, что этот кто-то обладает лохматой головой, что по утрам у него в глазах стоит туман ночного наваждения, и яснеют они совершенно так же, как яснеет небо после непогоды, до кристальной пронзительной синевы. Ким сказал, что считает фиксианцев красивыми, но он не представлял, насколько потрясающими нам порой кажутся люди, и не в последнюю очередь из-за интенсивности личного сияния. Из всех жителей галактики именно у людей оно проявляется ярче всего, для нас они как кристаллы с Весты, сверкающие собственным светом, отражающие чужой, переливающиеся и многогранные. Я старательно затирал эти эмоции к его пробуждению, потому что не хотел смущать его, для меня стала огромным открытием неуверенность Кима в себе. Железный капитан искренне боялся разочаровать меня. Открываясь мне, он переживал, что окажется плохим партнером, что его эмоции будут слишком негативными, переживания — мелочными, что он упадет в моих глазах, и я пожалею, что не выбрал для связи партнера с более высокими моральными показателями (как будто они существуют где-то, кроме воспаленного воображения). Несколько дней я молча терпел его комплексы, а потом нарочно воскресил в памяти всю ту гамму чувств, что пришлось испытать за период плена. После этого Ким, глотая черный кофе и украдкой поглядывая на меня, немного успокоился. С дивана донеслось шуршание, и я переключил все внимание туда, улыбнулся встрепанной голове друга. — Который час? — хрипло спросил Ким. Я перевел взгляд на распахнутое окно. Там только-только разгорался рассвет, небо розовело. — Часа четыре где-то. Спи. Черная шевелюра нырнула под одеяло, но немедленно показалась снова. — А ты почему не спишь? Сегодня копать, силы нужны. Быстро спать. Я не выдержал, расхохотался, старательно утыкаясь лицом в подушку. — Чего? — подозрительно спросил он. — Ничего, — ответил я. — Есть еще хоть кто-нибудь в галактике, кто видел сурового Второго капитана таким? Мне одному выпал шанс наблюдать геройского капитана лохматым, сонным, с красным следом от подушки на щеке… Ким покраснел, взглянул на меня исподлобья, словно желая удостовериться, что понимает, к чему я клоню. — …беспокоящимся, родным, заботливым, теплым… Он сел, спустил ноги с дивана, на скулах у него проступили красные пятна. — … слабым и одновременно сильным, — продолжал я, — беззащитным и… — И? — мучительно спросил он, словно ему стоило сил произнести это короткое слово. — И ужасно милым. Жаль, у людей не принято говорить это вслух, но я не человек, мне можно. Ким сжал подушку ладонями. — Ты счастлив… со мной? — Как никогда в жизни, — честно ответил я. — Впервые за эту новую жизнь.