Дожить до утра. Еще раз

Рядовой Терещенко заступил в дозор в половину пятого утра. Пост был на окраине леса, в котором разбило лагерь его подразделение. Это произошло две недели назад, и первые три дня они несколько раз получали приказы от офицерского состава вести огонь на поражение. По кому они стреляли, никто из солдат не спрашивал: куда приказано, туда и стреляли. А потом приказы прекратились. На связь никто не выходил, хотя рация работала исправно. А неделю назад сбежали командиры подразделения: старший лейтенант Зорченко и старшина Митюрин под покровом темноты угнали их единственный БТР, прихватив с собой почти все боезапасы и провиант. Оставленные на произвол судьбы сорок восемь солдат сильно страдали от наступающих морозов и голода, постепенно впадая в отчаяние. Два дня назад двое солдат сошлись в смертном бою за банку тушенки. Остальные только отводили глаза: есть хотелось всем и каждый выживал как мог. Сегодня утром сержант Пылеев подстрелил в лесу зайца, из которого сварили кашу на всех, собрав последние остатки перловки и риса. На ужин был крутой кипяток из растопленного снега. Терещенко радовался возможности остаться одному на окраине леса: в кармане у него завернутый в не совсем свежий носовой платок лежал сухарь. Как хорошо, что ему не придется делиться с товарищами! Рядовой уже предвкушал, как вопьется в сухарь зубами, когда вдруг услышал крики и звуки выстрелов со стороны лагеря. Может быть, на лагерь напали ополченцы-террористы? Подавив желание оставить пост и бежать товарищам на выручку, Терещенко онемевшими от холода пальцами покрепче сжал автомат. Он настороженно вглядывался в темноту, но не видел ничего, кроме колышущихся на ветру веток. Вдали раздался утробный вой, за ним последовала короткая очередь из автомата. Потом все стихло. В гнетущей тишине, в которой он слышал только дикий стук своего сердца, Терещенко показалось, что тихий хруст ветки за его спиной прозвучал просто оглушительно. – С-стой, кто идет! – запнувшись, крикнул он в темноту. Темнота не ответила, но Терещенко отчётливо услышал шорох веток и негромкий топот. А потом из рощи на тропинку вышли девчушка лет восьми и худой парнишка. Бледные, одетые в рванину; одна нога парнишки одета в кроссовок, другая босая. Но не из-за этого волосы Терещенко встали дыбом: рты обоих были перепачканы темным и разило от них кровью даже на расстоянии в несколько метров. Девчушка оскалилась, и оторопевший Терещенко, даже в такой темноте, четко различил длинные острые клыки. – Стой, с-с-стрелять буду! – срываясь на фальцет, крикнул он, но двое кровососов, не обратив на предупреждение никакого внимания, продолжали наступать. Когда мальчишка утробно зарычал, Терещенко судорожно нажал на спусковой крючок. Автомат сухо кашлянул и пуля попала мальчишке в лицо, снеся левую скулу. Но тот только досадливо мотнул головой, продолжая идти вперед. И тогда нервы рядового не выдержали. Громко матерясь, он стал стрелять по кровососам, не жалея пуль. Очередь разрезала девчушку пополам – на снег брызнули темные сгустки запекшейся крови. Мальчишке он снес верх черепа, и тот упал, визжа и дергаясь на снегу. Когда рожок автомата опустел, Терещенко задыхаясь, рухнул на колени и заплакал. Глухой рык и топот ног со стороны лагеря заставили его снова подскочить и броситься бежать. Он бежал не разбирая дороги, проваливаясь в сугробы, спотыкаясь о кочки. Он бежал, пока ноги не подкосились и он не упал на покрытый толстой коркой льда снег. Сердце выпрыгивало из горла, а легкие будто бы облили серной кислотой. Но нужно было бежать дальше. Ему уже удалось подняться на колени, когда сзади набросились несколько кровососов. Горло обожгла невыносимая боль: острые клыки рвали его, желая побыстрее добраться до горячей, живой крови. А потом боль ушла и стало все равно. Угасающим сознанием Терещенко увидел, как далекий горизонт осветила первая тонкая, словно острие ножа, нитка белого света. До спасительного рассвета ему не хватило всего лишь десяти минут.