Чужестранец

Как ни прячься в узких проулках, как ни притворяйся тенью — жадные людские взгляды всё равно зацепят, расцарапают щёки своим ядовитым любопытством. Да и смешно убегать, будучи в красном шарфе: он же мотается, точно красный флаг, так и манит к себе. Ну как тут устоять и не ткнуть знакомого локтем: эй, гляди, вон опять «этот» идёт? Вот и сегодня дойти до дома незамеченным не получается, и последний квартал Чужестранец борется с желанием ускорить шаг. Нельзя. Пойдёшь быстро — покажешь, что тебя задевает. А тот, кто осмелился нацепить красный шарф, кто в любую погоду носит чёрные очки, кто всем своим видом выражает презрение — тот не должен бояться чужих взглядов; наоборот, надо бежать им навстречу, бросаться, точно грудью на пики, и только высокомерно поднимать брови: что, завидно вам? Я-то могу, а вы-то — в рамках общества, ха-ха! Если бы да кабы... Чужестранец и рад бы гордо задирать нос, глядеть на всех свысока, морщиться и фыркать — но только не сегодня. Сегодня он слишком устал. Поэтому он степенно доходит до подъездной двери, медленно открывает её и окунается в полутьму. Там останавливается, снимает очки и трёт слезящиеся — уставшие — глаза. Дома. Почти дома. Остаётся взбежать по лестнице на третий этаж — под самую крышу! — до коричневой двери с сетью трещин и тусклым номером двадцать один. Подъезд тих, только часы шагают во внутреннем кармане. Нужный ключ со скрипом поворачивается в замочной скважине, и от этого движения чуть подёргивается медная ручка. Чужестранец толкает дверь ногой и проходит в дом. Пускай временный, но всё же дом. В квартире царит беспорядок. По столу разбросаны листы с чертежами, в углу сиротливо лежат молоток, гвозди и горсть шестерёнок. Беспорядок, да не его. Чей? Должно быть, неведомого мастера, жившего здесь раньше. Когда Чужестранец искал недорогое жильё, один добрый человек предложил сдать ему эту квартиру. Сначала здесь жил какой-то странноватый рассеянный паренёк. Но вот уже месяц, как он исчез. Уехал? Вряд ли: ключ принято сдавать, а он утащил с собой. Погиб? Наверное: испытывал какое-нибудь изобретение и свернул себе шею. Главное, что второй экземпляр ключа остался. Хозяин позволил хоть всё вверх дном переворачивать, только мебель не портить. Но Чужестранец ничего не тронул. Лишь выбросил деревянные щепки с пола да вытер пыль. Вдруг прежний владелец вернётся? Что он скажет, обнаружив пропажу? А кто он вообще такой, бывший владелец? Чужестранец раздумывает над этим вопросом, пока в стареньком чайнике греется вода. Изобретатель? Мастер... чего? Загадочный коллекционер? Пожалуй, первое. И что же успел изобрести житель, прежде чем бесследно сгинул? Ответ на этот вопрос наверняка есть в кипе чертежей. Но заглядывать туда Чужестранцу не позволяет совесть. Это же как читать чужие письма, копаться в чьей-то душе. Отвратительно, подло, низко. Чайник издаёт недовольный свист. Старый он, совсем старый: вместо раскрашенных боков — потрескавшиеся намёки на голубой цвет. Железная ручка покрыта ржавчиной, но это не мешает ей быть ослепительно горячей даже сквозь тряпку. Чужестранец морщится и заливает водой чай в гранёном стакане с серебристым подстаканником. Из таких пьют в поездах. И это значит: «Не забывай, твоя жизнь — вечный путь». Чужестранец прикрывает глаза. Он дьявольски устал и почти засыпает сидя. Ещё пару минут: дождаться, пока будет готов ароматный напиток. А потом — провалиться в пустоту без единого сна. Наконец-то. *** Дороги, города, лица. Утреннее солнце украшает небосвод. Вот она, жизнь Чужестранца. Много лет — почти всю жизнь — он идёт по миру, меняя дома, как светская дама меняет перчатки. Тем, кто врос корнями в землю, его не понять. А ему не понять их привязанности и дикого страха перед необходимостью куда-то отлучаться. Это не хорошо и не плохо: странствовать по миру. Просто оно есть, как есть небо и солнце. И всё. Да и что делать, если дома у тебя нет? Он ведь был, этот дом. Даже не дом, целый город, с солнечным детством и ясным отрочеством, с верными — и не очень — друзьями, с первой любовью. Не обходилось, конечно, и без кровавых ссадин, без ранящих душу слов и обидных тычков. Но город оставался родным пристанищем, в которое можно было вернуться в любой момент. А потом город сгорел. На крышах плясал огонь. Дым забивался в горло, душил своими тяжёлыми руками. Метались люди, что-то кричали; одни в беспамятстве волокли вещи: книги, стулья; кто-то попытался вытащить шкаф — да вместе со шкафом и остался. Другие, обмотав лица мокрыми платками, выносили из квартир испуганных детей и рвущихся из рук кошек. А город горел. Никто не желал тушить пламя, и оно прыгало с крыши на крышу, пожирая дома, пока не оставило без жилья половину горожан. Только тогда и затихло, свернувшись клубком. Людей спешно расселили по ближайшим городам. Семье Чужестранца досталась не самая плохая квартира. Но город был уже не тем — не родным местом, где приятно жить и куда хорошо возвращаться. Да, паромобили там ездили точно такие же и дирижабли в порту ничем не отличались. Но ясно ведь, что не в них дело, совсем не в них. С тех пор Чужестранец и стал Чужестранцем. Шёл по свету, ни о чём особо не жалея. Раздавал направо и налево всё, что имел: перчатки, часы, платки, — выворачивал карманы, теряя вещи. А взамен уносил дубликаты ключей от квартир, где доводилось жить. Получалась такая вот своеобразная коллекция прожитых мест. В одном из городов — так уж вышло — он умудрился потерять собственное имя. Или тоже кому-то отдал, как нечто совершенно ненужное? Или оно вовсе сгорело вместе с родным городом, с прошлой жизнью? Ведь новой жизни — новое имя. Да будет так. *** Цилиндр оставлен на кухонном столе. Рядом — очки и свёрнутый шарф. Чужестранец лежит на продавленном диване, закрыв глаза. Неужели сейчас — желанное забытье? Шаг часов, висящих на стене, отдаётся мучительным грохотом. Темнота наваливается, сдавливает грудь. Спи, Чужестранец, спи. И пускай тебе ничего не приснится.