No apologies and no regrets

Глава вторая Я жду, когда Итачи выйдет из душа, и уже направляюсь на кухню, как он зовёт меня: — Саске! Принеси полотенце, оно в шкафу на третьей полке. — Да знаю я, где у нас полотенца лежат, — бормочу я, доставая махровое пушистое полотенце, которое в развернутом виде больше меня раза в три, если не в четыре. Я открываю дверь в ванную и стучу костяшками пальцев в душевую кабину, отводя взгляд от контуров обнажённого тела брата. Дверь кабины сдвигается в сторону, из-за неё высовывается мокрая рука, я приближаю к ней полотенце. Пальцы цепко берут мягкую ткань, безошибочным движением забрасывают её на крючок с внешней стороны и почти сразу хватают меня за запястье, моча напульсник. — Останешься? — в голосе ни капли надежды, но я знаю, что он бы этого очень хотел. Хотел, чтобы я остался. — Ладно, — просто отвечаю я, и Итачи выпускает меня, рассеяно погладив пальцем по внешней стороне ладони. Створка душевой не задвигается, оставаясь приоткрытой, и я прислоняюсь к ней спиной, скольжу вниз и сажусь на холодный пол, сгибая ноги в коленях. — Что с лицом? — Споткнулся, — автоматически отзываюсь я. Сквозь шум воды слышится скептический смешок: — …и упал на кулак Хидана? Я молчу. Зачем озвучивать то, что Итачи и без меня знает? — Отец сказал что-нибудь? — вместо ответа интересуюсь я, рассматривая рисунок напульсника. — Угу, сказал, что я полный идиот, раз согласился на эту работу, — он надменно хмыкает. — И я ещё слушать его обязан. Мама позвонила и сказала, чтобы я наплевал на него. Ничего нового. Всё старо как мир. Отец бесится, что мама не делает так, как он говорит-приказывает, а мама всё никак не может добиться развода. — Ты сидишь на холодном полу. Встань, а лучше подстели что-нибудь, — вдруг замечает Итачи. Я вздыхаю и делаю, как он велит. — Как легкие? — судя по звуку, он моет голову. Я не нахожу в себе сил вставить что-нибудь колкое. Сегодняшний день как-то уж слишком сильно вымотал меня. — Нормально. — Нормально или хорошо? — уточняет Итачи. — Нормально, — безучастно отзываюсь я, переплетая пальцы и обхватывая сцепленными руками колени. — Ты снова уедешь через два дня? — я не замечаю, как в голосе мелькает разочарование. Два дня — это навскидку. — Надолго? — и уедет он на три-четыре дня точно… — Не знаю, как работа. Посмотрим, — неуклюже заканчивает Итачи, выключая воду и выходя из кабинки. Я опускаю голову, пока он обматывает бёдра полотенцем, потом тянет меня за руку, ставит напротив себя и внимательно рассматривает мое лицо. Проводит пальцами по распухшей скуле: — Собаку что плевать, что там с тобой происходит? Я отодвигаю его ладонь и поднимаю халат, вешаю его на крючок в стене у двери: — Ужин на кухне. Время почти шесть. Он не спорит, только провожает меня глазами, когда я выхожу из ванной. Не хочу думать, что мой уход похож на торопливое бегство… Ближе к одиннадцати я откидываюсь в кресле и, зажмурившись, потягиваюсь. На столе раскрытый справочник по физике. Хотя я не понимаю, зачем я зубрю её, если при поступлении она мне не нужна. Приобретенный рефлекс. Я хмыкаю своим мыслям и надеваю колпачок на ручку. Завтра пятница, и будет сдвоенная физкультура, на которую я не хожу. Как там в заявлении мамы значится? «Я отказываюсь от уроков физкультуры для моего сына и прошу вычеркнуть его из списков по состоянию здоровья». Глупо скрывать мое «состояние здоровья», которого нет и в помине. Я отодвигаю нижний ящик и с тоской смотрю на открытую пачку сигарет. Курить, когда в доме Итачи, равносильно самоубийству. А значит — я задвигаю ящик и закрываю справочник. Надо лечь пораньше. Хоть завтра и последний день учёбы, с понедельника начинаются экзамены, и на последних уроках дают советы и рекомендации к решению. Хотя для меня это почти бесполезно — Цунаде меня так натаскала, что я хоть в огонь, хоть в воду. И в физике, и в алгебре. Завтра первая сдвоенная физика, потом сдвоенная химия. Хочется верить, что завтрашний день не высосет из меня все соки, как это сделал сегодняшний. Я пустым взглядом смотрю в окно, наполовину задёрнутое темной шторой. Летом темнеет поздно, и хоть на дворе уже конец мая, сейчас небо было светло-чёрным. Солнце зашло, оставив едва заметные алые штрихи. Внезапный приступ кашля заставляет поморщиться и закрыть рот кулаком, заглушая звуки. Не хватало ещё, чтобы Итачи услышал. Дыхание успокаивается, и я выключаю настольную лампу, наскоро сую учебники в сумку и выхожу из комнаты. В коридоре слышится знакомый ритм румбы. Я удивлённо прислушиваюсь, пытаясь сообразить, что это — галлюцинации на ранней стадии шизофрении или Итачи вправду… Дойдя до приоткрытой двери в зал, улыбаюсь. Итачи танцует в подогнутых до колен свободных штанах и майке. Музыкальный центр включен, мелодия играет совсем тихо. «Но у меня острый слух, так что провести меня тебе не удалось, братишка», — думаю я, ещё несколько секунд наблюдая за чёткими движениями брата. Он двигается действительно красиво. Жаль, что отец вынудил его бросить танцы. «Танцульки для девок, а ты — мой старший сын, Учиха Итачи!» «Старший сын», — передразнил я про себя голос отца. Пусть сначала заслужит зваться отцом, а потом уже называет своим сыном. Я отстраняюсь от двери и иду на кухню. На высоком холодильнике с полсотни желтых и зеленых стикеров, исписанных почерком Итачи и мамы. Я как-то грустно улыбаюсь, скользя взглядом по записке: «Я снова уезжаю на несколько дней. Надо в центр к адвокату и по работе. Надеюсь, вздорный старик не убьёт вас своими нравоучениями. Мама». Открываю холодильник и беру баночку эвкалипта. Когда я сажусь на постель, цифры электронных часов на тумбочке показывают половину двенадцатого. Холодная жидкость обжигает виски, я круговыми движениями втираю раствор эвкалипта в кожу. Надо будет принять душ завтра утром, чтобы убрать этот резкий запах, который отдает древесиной и почему-то горечью. — Саске, ты уже спишь? Я едва успеваю завинтить крышку на бутылочке и запихать ту под подушку. Только бы он не входил. Иначе абсолютно точно почувствует запах. Будь он неладен… Итачи открывает дверь: — Вижу, что нет. Я смотрю на него, так и сидя спиной к стене на постели: — А что? Брат прищуривается и смотрит на часы, странно, зрение ж у него стопроцентное. Вот загадка. Я почему-то хмыкаю. — Я уезжаю в понедельник, — сообщает он, и я натянуто киваю.— Сходи завтра к Кабуто. На всякий случай, — добавляет он, слегка поморщившись, и закрывает за собой дверь. Всё-таки почувствовал. Ну и ладно. Хорошо, что не раздул из мухи слона. Помнится, в прошлом году, когда мы переспали, он после, если не каждый день, то через день точно, таскал меня по врачам, проверяя мое здоровье. Кстати о здоровье, «которого у меня нет», как в шутку иногда бросает Гаара, изображая меня. Они с Итачи единственные два человека, которые знают обо мне абсолютно всё. Даже Темари или мама не так хорошо осведомлены. Но, думаю, что мама догадывалась некоторое время, что между мной Итачи что-то происходило. Сейчас я уже не помню точно причину, по которой я уложил Итачи в постель. Именно я. Как там говорят психологи? «В таком возрасте вполне нормально ощущать интерес к представителям своего пола». Угу. Я фыркаю. Вполне нормально. «Скорее, это граничит с сумасшествием или, лучше сказать, ненормальностью», — с горечью подбираю слово я. Да. Именно так. Ненормальность. Какой человек скажет, что желать парня — это нормально, особенно если этот парень собственный старший брат? Ну, разве что если этот человек либо пьян, либо гей. И то… В любом случае, Итачи отнёсся к моему желанию вполне… адекватно. И потому на следующее утро он не стал делать вид, что ничего не было. Он просто сказал, что он любит своего младшего брата, с нажимом проговорив последнее слово. И я попросил прощения… Желание исчезло сразу после той ночи. Но я стал замечать, что тяга к моему полу никуда не исчезла. Было несколько перепихов с девушками, которые потом неделями жаловались подругам, что я им не звоню. Потом я встретил его. Мы были вместе полтора года. А потом он переспал с Итачи и уехал. И я любил его… И, чёрт возьми, все это выглядит так банально и искусственно… Я вытаскиваю бутылочку из-под подушки и ставлю ее на тумбочку за часы. Устанавливаю будильник на шесть тридцать и выключаю верхний свет. Он так и не сказал причину того, из-за чего порвал со мной. Странно, что моя болезнь не обострилась. Наверное, я недостаточно сильно его любил. Кто ж знает теперь. Я ныряю под одеяло и забываюсь тревожным сном. За завтраком, после физики и первой химии, Гаара как-то странно смотрит на меня и наконец говорит: — Почему от тебя сегодня пахнет эвкалиптом? Я про себя чертыхаюсь и продолжаю невозмутимо пить чай: — Потому что я вчера растирал плечи Итачи. Он сощуривает тёмно-зелёные глаза, но не успевает ничего сказать. Слева раздается оживлённый голос Ино: — Да правду говорю! Я до сих пор помню это! Такахаши тогда первый раз сделала химзавивку и пришла в та-акой кофточке! Я меланхолично отламываю кусочек от бутерброда зазевавшейся Темари и отправляю его в рот. Подруга спохватывается: — Эй! — А потом их не было в школе почти две недели! Оказалось, они не выходили из дома Узумаки, трахались днями напролёт, как кролики перед судным днем! — девчонки визжали, Ино надулась от удовольствия. Я вскинул брови и снова, было, потянулся к бутерброду Темари, как она царапнула ногтём меня по ладони, задев напульсник: — Учиха! Не разевай рот на чужой огород! Я удивлённо распахиваю глаза и всё равно отламываю кусочек хлеба с сыром: — Не будь врединой. Помоги голодающему человеку. И где это видано, чтобы огород помещался в пальцах? Гаара вздыхает. Я незаметно усмехаюсь. Тема эвкалипта благополучно канула в лету. С левой стороны все еще слышатся оживленные обсуждения. Темари замечает, как я морщусь, и тянется за чашкой кофе: — Не обращай внимания. Я пожимаю плечами: — Да мне плевать. От шума только голова болит, — повышаю голос в конце фразы. Девчонки за столом затихают, а я удовлетворённо склоняюсь к чашке Тем и отпиваю кофе. — Нет, ну это ни в какие границы не входит! — рассержено шипит она, Гаара фыркает: — Он сегодня решил тебя доконать. Я насмешливо выгибаю бровь, в точности как Итачи прошлым вечером, и принимаюсь за свой бутерброд. Когда одна из девчонок сбоку что-то обиженно шепчет подругам, я не удерживаюсь от ехидного фырканья. — Высокомерная глыба. Как со своей Темари, так говорит, словно она его девушка, а как с нами, так вечное хамство. — Да ладно, Ними, забудь. Лучше не связывайся. Как был хладнокровным роботом, так им и… Я краем уха слушаю и вдруг вспоминаю кое-что весьма интересное. Например, то, что в прошлом месяце эта Ними пыталась отдать мне письмо с признанием. Я чувствую, как мои губы растягиваются в улыбке, и громко замечаю: — Действительно, Ними. Забудь. То письмо я всего лишь отдал другому, тому, кто по тебе сох. Одним неудачником меньше, всего-то. В столовой виснет молчание, а потом создаётся такое впечатление, словно громкость резко прибавляют раза в два. Гаара неприязненно косится на побледневшую девчонку и поворачивается ко мне так, чтобы слышали все: — Учиха, ты жесток. В столовой снова виснет ожидающее развязки молчание. — Зверь среди нас! — трагично подхватывает Темари, картинно прижимая ладонь ко лбу. Девчонка, которую зовут Ними, срывается с места и пулей вылетает из столовой, а за ней бегут подруги. Слышатся взрывы хохота то там, то здесь. Я криво усмехаюсь и допиваю свой чай. — Молодцы, устроили представление, — я даже не пытаюсь скрыть то, что ситуация доставляет мне удовольствие. Гаара отмахивается и вытирает худощавые пальцы салфеткой: — Нашел о чем жалеть. Меня они тоже заколебали своей трескотнёй. — Что делать. Девушки, — глубокомысленно произносит Тем, пытаясь отломить кусочек от моего бутерброда с беконом. Я успеваю отвести руку, и она разочарованно вздыхает. — Кстати, Саске. Тебе ведь с очками, и правда, лучше, — ни с того ни с сего замечает Гаара. Я раздражённо откусываю от бутерброда. — Собаку, если ты не хочешь, чтобы вместо тебя рядом с Темари жил труп, держи язык за зубами, — раздражение в моём голосе неподдельно. Вот только откуда в нем взялись смятение и замешательство… — Но ведь правда! — вдруг присоединяется к брату Темари. Я молчу. Желания продолжать дискуссию нет. Гаара же, конечно, знает это, но все равно упрямо продолжает. Темари вдруг вытаскивает из моей сумки футляр для очков, открывает его и насильно надевает очки на меня. Поражённый таким неслыханным поведением я забываю о том, что хотел сказать. — Так, не двигайся… — она достает цифровик и пару раз меня щёлкает. Я отбираю у нее фотоаппарат и, сдёргивая очки, шиплю: — Темари, хватит играть на публику! На нас пялятся, как на седьмую голову Люцифера! Подруга успевает отобрать цифровик, когда я уже удаляю предпоследний снимок, на котором у меня донельзя мрачное выражение лица, а выражение глаз такое, словно я хочу кого-нибудь кровожадно убить. Здесь и сейчас. — Встретил Итачи? — спокойно спрашивает Гаара, а я рассерженно смотрю, как подруга прячет фотоаппарат в свою сумку и невинно улыбается мне. — Да. — И? Если б я не знал его больше пяти лет, я бы решил, что ему плевать на мой ответ. Как бы не так. Я доедаю бутерброд: — Он в понедельник снова уезжает. Правда, сказал, чтобы я сходил к Кабуто-сенсею. На вопросительный взгляд тёмно-зелёных глаз Гаары я нехотя поясняю: — Вчера кашлял. Решил подышать эвкалиптом. Он зашёл в комнату и почувствовал запах. Наверное, решил, что у меня снова был приступ или что-то сродни ему, — я мрачнею с каждой секундой. Настроение портится. Обсуждать своё состояние с Гаарой или Темари — одна из наиболее нежеланных вещей в моей жизни. Вопреки моим ожиданиям, Теми на секунду прислоняется виском к моему плечу и тут же отстраняется. Прикосновение действует успокаивающе, и я невольно расслабляюсь. Подруга вдруг поднимается и берёт свой поднос: — Так, я ушла. Оставляю вас на самих себя. Не вляпайтесь во что-нибудь. Ушла, — она подмигивает брату и уходит. Мы молчим некоторое время. — Все ухудшилось из-за вчерашнего? — я не успеваю сказать, чтобы Гаара замолчал. Мимо нас проходят Узумаки с Инудзукой. Краем глаза я замечаю, как первый напрягается, и не обращаю на это внимание. Достало видеть эти мелочи. Хочу хотя бы сегодня ничего не замечать. — Как долго ты собираешься игнорировать его? — вопрос слетает с губ Гаары так же незаметно, как он мгновением позже пристально смотрит на удаляющегося Узумаки. Я передёргиваю плечами и смотрю на часы: — Шевелись. Иначе за опоздание Акина-сан сделает выговор. «Глупости, — думаю я, беря поднос и поднимаясь со своего места, — даже если я опоздаю на половину урока, Акина-сан и слова не скажет лучшему ученику выпускных классов». Последний для меня урок проходит без происшествий. Если не считать начало перемены, когда Гаара, видимо, решает дознаться правды любыми способами. Нет, я, правда, иногда поражаюсь его если не любопытству, то дотошности точно. Я устало смотрю на него и накидываю ремень сумки на плечо: — Давай позже. — Позже, позже. Я это слышал ещё вчера. И ты выдавил из себя хоть что-то, только тогда когда я припёр тебя к стенке! — с досадой тихо отзывается Гаара. Я сжимаю губы, и мы движемся ко входу в кабинет: — Что ты хочешь узнать? Причину моего игнорирования? Или причину моей реакции на него? Или, быть может, причину того, почему я никогда не говорю с ним? Гаара терпеливо слушает мой возмущенный голос, когда я умолкаю, переводя дыхание, он примирительно говорит: — Не пойми меня не правильно, но ты к одному нему так относишься. — Относишься? — я тут же вскидываюсь. Нет, видимо, даже в последний день учебы я не сумею насладиться покоем. — Это слово подразумевает наличие отношений, которых нет и быть не может! — А вот насчет последнего я глубоко сомневаюсь! — вдруг резко отрезает Гаара. Я пячусь от него. Мимо нас торопливо высыпают одноклассники. В кабинете осталось только несколько человек, нас не могут услышать. Гаара наоборот делает шаг вперёд, он разозлился. Да плевать. Какого черта он лезет не в своё дело?! Знаю, эгоистичная мысль. Ну и что? — Прекрати делать из этого трагедию. Он не единственный человек на этой земле, и… чёрт, он просто меня раздражает и бесит! Вот и всё! Что ты ещё хочешь услышать от меня? Это просто неприязнь. Он раздражает меня одним своим видом! — я отталкиваю Собаку и стремительно иду к двери, когда я берусь за дверную ручку, то пальцами наталкиваюсь на чью-то руку. — С дороги! — цежу я сквозь зубы. — Прости, — тихий голос Узумаки бьёт словно кнут. Я вздрагиваю и невольно отступаю. Бешенство уходит в мгновение ока. Что он тут делает? Почему не ушёл вместе с Такахаши? Да и где она сама вообще? Наши пальцы все ещё соприкасаются. Мои холодные и его тёплые. — А, это ты, Узумаки, — нахожусь я, холодно смотря в синие глаза. Сейчас глубоко плевать на их проницательность. Я прекрасно знаю, что на моём лице неподдельная ярость и раздражение. Пусть смотрит. Мне всё равно. — Доброго тебе дня, — ядовито говорю я, почти шиплю, рывком распахиваю дверь и широким шагом выхожу, наконец, из треклятого кабинета. Чёртов Собаку, чёртов Узумаки. Искать логику в своих мыслях нет желания. Я сбегаю по лестнице, врезаю ключ в замочную скважину студии и дёргаю дверь на себя. Швырнув сумку на стол, я распахиваю окно и обессилено упираюсь ладонями в подоконник. Опускаю голову и вздыхаю. Бешеный стук сердца через некоторое время успокаивается, только грудь сдавливает, словно железным обручем. Я сглатываю, торопливо выравниваю дыхание и с ужасом чувствую, как сердце снова начинает набирать бешеный ритм. Только этого не хватало. Если все зайдёт слишком далеко, можно будет попрощаться с экзаменами и институтом, а заодно и со студией. Проклятье… Чёртов Узумаки. И как назло перед глазами появляется его лицо. Невыносимой синевы пронзительные глаза, в которых мелькает выражение, к которому я уже второй день не могу подобрать слов. Я упрямо глубоко дышу, железный обруч сильнее стискивает легкие и горло. Становится жарко. Невозможно жарко. Я успеваю выхватить мобильник, вдавить кнопку быстрого вызова Итачи. Долгие гудки в противовес моему всё ускоряющемуся рывками дыханию. Перед глазами всё плывет, дышать получатся только ртом и то с трудом. Чёрт возьми… — Саске? — он берёт трубку. — Итачи, забери меня… — я почти шепчу, мои слова с трудом можно разобрать за хриплым дыханием, кислород рваными клочьями поступает внутрь, а через несколько мгновений даже и они перестают пробиваться. Я без сил падаю, ударяясь виском об пол. В затухающем сознании слышится звук стукающегося мобильника и приглушенный голос брата, зовущего по имени… — Собаку, — угрожающий голос Итачи бьёт по ушам. Затем звук удара. И ещё одного. — Я говорил тебе присматривать за моим братом. Что сделал ты? Я спрашиваю, что-сделал-ты? — требовательный голос, таящий в себе неистовую ярость. А еще страх. Значит, всё-таки это случилось. На затворках рассудка я вспоминаю, как звонил брату, как упал, как не смог дышать, а дальше тишина и темень, как в чулане. Смутное беспокойство вдруг исчезает, когда я понимаю, что лежу на постели в больничном крыле. — Господин Учиха. Пожалуйста, не кричите, — в кабинет входит медсестра. Я осторожно вдыхаю и не чувствую боли. Значит, приступ был совсем лёгким? Или мне вкололи обезболивающее? «Нет, — думаю я, — обезболивающее бы Итачи вколоть не позволил». Как он говорит — у меня итак слабая иммунная система. Я про себя фыркаю и почти мгновенно морщусь. Почему-то болит голова. Мерзкое и стойкое чувство, как будто в голову вкручивают зазубренный винт. — Саске? — я чувствую, как постель приминается с правой стороны, а затем Итачи требовательно просит всех выйти. Я не решаюсь открыть глаза. Судорога отпускает, и я вдыхаю полной грудью. — Как ты? Саске… — кажется, он склонился к моему лицу. Я нерешительно поднимаю ресницы и с облегчением замечаю, что окна зашторены. — Ради Бога, Саске… — Итачи расслабляется, в его чёрных глазах тревога и остатки ярости, которая ещё не успела, видимо, сойти на нет. — Я чуть инфаркт не получил, — он тяжело прижимается головой к моему плечу, а я как-то отстранённо слушаю, как он рассказывает о том, как приехал в школу, как никто не мог сказать, где я потому, что никто не видел, куда я ушёл. И только наткнувшись на Собаку, он решил зайти в студию. Увидел меня лежащим на полу с валяющимся рядом со мной телефоном, на руках отнёс в больничное крыло. Благо последняя пара уже началась, и коридоры были пустыми. — Что случилось? — тихо спрашивает он, не поднимая головы. — Относишься? Это слово подразумевает наличие отношений, которых нет и быть не может! — А вот насчет последнего я глубоко сомневаюсь. — С дороги! — Прости. — А, это ты, Узумаки. Сознание тут же проясняется, и Итачи чувствует, как я напрягаюсь. — Ничего. Просто нервы, — я пытаюсь выдержать спокойствие в голосе, и у меня не выходит. — В твоём случае слово «просто» со словом «нервы» никогда не может стоять рядом, — Итачи отстраняется, и я замечаю, что он бледен. Я рассеянно поднимаю руку, не касаясь, обвожу контуры его скулы: — Неужели так перепугался? Итачи вздёргивает плечами, а я-то думал, от кого у меня привычка так передёргивать плечами. Вот она, ещё одна разгаданная тайна. Хочется пить… Словно прочитав мои мысли, Итачи осторожно усаживает меня в постели и протягивает мне стакан воды. Я молча принимаю его и делаю несколько глотков. Я сам виноват. Сам виноват в том, что сорвался, что не прекратил этот разговор, который был обречён на ссору. И в том, что забыл дома ингалятор. А ещё в том, что я не хочу быть навязанным грузом для Гаары. — Я чуть машину не разбил, когда ты позвонил, — говорит Итачи, следя за тем, как я ещё раз отпиваю воды. — Где носило Собаку, когда ты был в студии? Вот почему я был против неё! Ты запираешься там и, в случае чего, не можешь ничего сделать! — в его голосе скорее волнение и тревога, чем раздражение, которым он старается прикрыть настоящие эмоции. Да... и у этого конспирация… — Мы оба знаем, что я не откажусь от неё, — тихо говорю я, прерывая его, и со стуком ставлю стакан на тумбочку у изголовья. Итачи ничем не выдаёт своё теперь уже действительно раздражение, он встаёт, что-то достаёт из заднего кармана и протягивает мне: — Ты забыл его дома. В следующий раз, когда забудешь, побеспокойся о том, чтобы наложить на себя руки, иначе я сам тебе шею сверну. Я принимаю из его рук ингалятор, улыбаюсь одними уголками губ, зная, что он наблюдает за мной. И точно. Итачи хмыкает и вдруг наклоняется и целует меня в лоб. Я вздрагиваю всем телом и прикрываю глаза. В это мгновение дверь в больничное крыло открывается и внутрь настороженно входит Гаара. Итачи намеренно медленно выпрямляется и холодно смотрит на вошедшего, собираясь сказать что-то резкое. Я успеваю едва слышно позвать его: — Итачи. Не надо… Он даже бровью не ведёт. Иногда он меня пугает. Когда он хочет, выражение ледяного безразличия на его лице может приводить в ужас. Итачи сжимает губы в прямую жёсткую линию, я замечаю, как на его шее напрягаются мускулы, Гаара всё так же стоит в дверях. Я протягиваю ладонь и берусь за теплые пальцы брата, которые слегка вздрагивают от прикосновения. Итачи снова нагибается и целует меня в лоб: — Я заберу тебя через полтора часа. Постарайся не умереть, — в его голосе затаенная боль и тревога. Я делаю вид, что не заметил, и киваю. Брат распрямляется и твёрдо выходит из кабинета, обходя Гаару. Дверь хлопает, я слышу приглушённый разговор Итачи с медсестрой. Гаара нерешительно приближается ко мне, садится на стул рядом с постелью и не решается поднять глаза. Я вздыхаю. — Собаку Гаара, мне кажется или вы размякли? Завтра будете желать доброго утра Хидану и его прихлебателям, а послезавтра начнете собирать пожертвования на нужды голодающим? Он вскидывает голову, и я тут же вижу горящий след от пощечины на его лице. Итачи… — Ты как? — Отлично, — отвечаю я, с удивлением понимая, что сказал чистейшую правду. Обычно после приступов у меня слабость, а сейчас она уже спала — И давай без слезливых вступлений, — я испытывающее смотрю на него и спускаю ноги с одноместной постели, обуваюсь, убираю ингалятор в карман брюк. Гаара кивает, я беру сумку, и мы выходим из больничного крыла. Итачи проводит меня глазами, а когда я оборачиваюсь и смотрю на него через плечо, он вдруг как-то тепло улыбается. Так тепло, что я невольно улыбаюсь в ответ. Мы останавливаемся в коридоре второго этажа. Я смотрю на Гаару. — Вы договорились о времени? — Что? — он переспрашивает, явно не понимая, о чем я. — Да насчет субботы. На сколько? — я весело смотрю, как Гаара спохватывается: — А, да! Тьфу ты. Теми определилась на вечер, — на его лице написано недовольство. Наверняка Темари несколько раз меняла своё решение. Я прямо-таки вижу, как утром она вылетает из ванны и с зубной щёткой во рту неразборчиво кричит: — Гаара, давай утром!! В обед с ножом в руке, почти отскакивая от столешницы и угрожающе нависая над братом: — Давай лучше днём, часа через полтора! Мда… И как Гаара не сошел с ума? — В семь у нас. Я могу заехать, — он вопросительно смотрит на меня. Я хмыкаю: — Нет, не стоит, — говорю я со смешком. — Не сахарный, не растаю. — Кто тебя знает, — бормочет Гаара, и я хлопаю его по плечу: — Гаара. Он поднимает глаза. Не люблю такие моменты. Я глубоко вдыхаю и нарочно холодно говорю ему: — Ты ни в чём не виноват. Виноват во всем только один Узумаки, к которому у меня приступы то безудержной страсти — я кривлюсь как от зубной боли, Гаара фыркает, — то бешенства. А Итачи, да ты и сам понимаешь. Гаара согласно кивает, и его взгляд вдруг останавливается на чем-то за моей спиной. Лицо каменеет. Я хмурюсь: — Гаара? Я поворачиваюсь, смутно догадываясь, что увижу, когда развернусь. Чутьё не подводит. В нескольких метрах от нас стоит Узумаки. На несколько секунду у меня отнимается язык. А он просто стоит и смотрит мне в глаза. И в них снова это выражение, которому я внезапно нахожу слова. Боль и… восхищение? Дьявольская смесь. Сумасшедшая как падающий огонь… — Снова ты, Узумаки? — я безразлично смотрю на него. Он кивает и быстро проходит мимо нас, открывает дверь в спортивный зал и скрывается в нём. А я и забыл, что он капитан команды по боксу. — Думаешь, слышал? Я закусываю изнутри губу: — Да плевать. Все равно ничего не будет и быть не может. — Ты уговариваешь меня или себя? — участливо спрашивает Гаара. Я заезжаю ему локтем в грудь: — Достал, Собаку. Он смеётся. А у меня перед глазами как назло стоит лицо Узумаки. В который раз… Я чертыхаюсь, торопливо прощаюсь с Гаарой и ухожу в студию. Спортивный зал почти напротив неё. Решив сегодня заняться в студии делом, я кладу сумку на привычное место, не забыв взять футляр для очков. Приближаюсь к пустому планшету, надеваю очки, кладу футляр на стол рядом и закрепляю чистый белый лист. Итачи как-то едко сказал, что я, если представится такой выбор, между девушкой и картинами выберу последнее. Я беру в руки простой карандаш и размечаю приблизительные контуры не белоснежной бумаге. Да, согласен. Девушку на картины променяю, а… продолжение мысли я заталкиваю куда подальше. Рука вздрагивает, и линия идет косо. Я рассеянно стираю ее ластиком. В моей семье никто и никогда не болел астмой, а это заболевание чаще всего передаётся по наследству. В тринадцать лет я подхватил воспаление лёгких, а в четырнадцать случился первый астматический приступ. Уже почти полтора года у меня их не было. Я задумчиво прорисовываю округлые контуры сверху и снизу. Когда случился первый приступ, Итачи потом несколько дней ночевал со мной в одной комнате. Тогда-то, наверное, и появилось это желание обладать им так, как никто другой. Стрелки лениво передвигаются к двум часам дня, а я заканчиваю набросок и тянусь к растворителю. Узумаки. Эта мысль сводит с ума больше года. Кто бы знал, как я устал от него и от себя. Влечение к нему — это слишком сильно и громко сказано. Скорее тяга. Как притягивается один магнит к другому. Но как же мучительно осознавать это. Я обмакиваю кисточку в темно-синюю краску и закругленным мазком очерчиваю кончиком по бумаге. Я иногда замечаю на себе его взгляд, сталкиваюсь с ним чаще, чем того требует кодекс случайностей, переругиваюсь с ним больше, чем того требует моя «скандальная репутация». Он всегда на виду и всегда с Такахаши Тен-Тен. И не то, чтобы я чувствовал какую-то злость или досаду. Она красива, но не в моём вкусе. Она умна, тактична и достойно выходит из неприятностей. В меру откровенная и дерзкая, не в меру открытая и непредсказуемая. Она излучает какой-то тёмный свет, к ней тянутся люди, её уважают и хотят. Завистники скрипят зубами от бессилия. Поклонники восхищаются ею, как первым ландышем. А если уж начистоту, то — ведомая моими пальцами кисть задумчиво останавливается — меня раздражает это всё в ней. Она идеальна. Возможно, я идеализирую ее, опираясь на слухи, но даже её внешний вид говорит сам за себя. Она никогда не слушает чужого мнения, ни на кого не старается походить. Большинство глупых девчонок нашей школы даже летом надевают сапоги на высокой шпильке, следуя моде, а Такахаши может и зимой прийти в босоножках. Я бы хотел ненавидеть её, ведь так проще, не так ли? Но внутри что-то протестующе ломается, когда я пытаюсь возненавидеть. И получилось так, что с ней у меня вышли приятельские отношения. Они с Узумаки встречаются больше двух лет. И они идеально подходят друг другу. Так что, чтобы ни говорил Собаку, мне что-либо делать более чем бессмысленно. И дело даже не в мнимом благородстве. Я не вижу смысла. Нет, правда, не вижу смысла. Я до сих пор не могу разобраться в себе, и это незнание, точнее путаница в неведении и неизвестности, всё сильнее давит на меня. Ну вот, приехали. Я отдергиваю руку с кистью от картины. На полотне почти дорисован взгляд синих глаз. Тот самый, которому я силился подобрать слова двое суток, а сегодня, наконец, подобрал. Боль и восхищение. На пальцах чувствуется что-то влажное, и я со вздохом замечаю, что пальцы снова в краске. Синей, почти черной. Звенит звонок. Вот и конец этого учебного дня. Последнего... Я смываю краску с кисти, складываю тюбики и растворитель в ящик стола, снимаю очки, убираю футляр в сумку и выхожу из студии, не забыв отвернуть картину лицом к стене. Мало ли… А ещё на ум приходит именно эта фраза: «Люди почему-то чаще думают о своих врагах, нежели о своих близких. Хотя, кто знает». Дома, когда я к семи часам возвращаюсь из центральной библиотеки, Итачи пытливо интересуется, был ли я у Кабуто. Я рассеяно отвечаю на его вопросы. Через четверть часа пыток вопросами я падаю в постель и моментально засыпаю. Думать не хочется ни о чем. Субботнее утро, точнее день, начинается с голоса Итачи. Приглушённого и спокойного. Я открываю глаза. В комнате поразительная тишина, лишь тёплый ветер шевелит шторы. «Сегодня суббота, — я повторяю это про себя, — и сегодня намечается война со спиртным...». — Нет, мам. Всё в порядке. Сказал, что ничего серьезного. Пока ничего серьезного. Хм. Не знаю. Собаку, как я понял, был не виноват. Ладно. Угу, и я тебя, — голос Итачи за дверью прогоняет остатки сна из головы, и я невольно прислушиваюсь. Он говорил с мамой? Я выпутываюсь из тёплого одеяла и натыкаюсь взглядом на свои пальцы. Темно-синяя краска осталась на фалангах и запястье. Я провожу пальцами по пятнам, тщетно пытаясь стереть остатки краски. — Саске, ты проснулся? — Угу, — лениво бормочу я и сползаю с постели. Итачи, усмехаясь, следит за моими манипуляциями. Когда я переодеваю рубашку, я смотрю на него через плечо: — Так и будешь стоять и смотреть? — Завтрак-обед на столе. А я ушел. Собаку звонил часа два назад. Сказал, что заедет за тобой, — с нажимом произносит последнюю фразу он, и я, поморщившись, понимаю, что насчёт «заедет» не обошлось без некоего Итачи, который любит перестраховываться. — Я могу и сам дойти, — возражаю я, параллельно пытаясь сообразить, почему «завтрак-обед». Лицо Итачи становится жёстче: — Саске. Делай, как я говорю. Хорошо? Я угрюмо киваю и бормочу под нос о том, что это свободная страна и у всех есть право выбора. — Выбор будет на том свете, — откликается Итачи и скрывается. Я скептически хмыкаю: «Даже на том свете его нет», — и смотрю на часы. Н-да. Начало первого. Хорошо поспал, ничего не скажешь. Когда я, наконец, попадаю на кухню, стрелки передвигаются на без десяти минут два. Я сажусь за стол, подтягиваю к себе кружку кофе и отпиваю. Мимо проходит Итачи, хлопает ладонью мне по макушке, я сонно пытаюсь увернуться от его пальцев. Брат усмехается и, нарочно останавливаясь, начинает лохматить мои и без того лохматые волосы. — Давай-давай, вставай и пой! Проснись и ешь! — он смеётся, а я давлюсь кофе и почти расплёскиваю его на стол. Итачи еще громче хохочет и, напоследок проведя ногтем по моему носу, бросает: — Собаку сказал, что вы на всю ночь. Но на всякий случай возьми дубликат ключа. Не факт, что мне сегодня посчастливится попасть домой, — он поправляет галстук и рубашку. — Кстати, — я замечаю в его глазах двусмысленный огонёк, — Темари все так же соблазнительна? — мурлычет он, а я чувствую, как кончики ушей горят, и Итачи снова хохочет: — Прелесть. Ты по утрам ну просто неприлично мил! Я рычу на него и, тут же возвращая лицу невозмутимое выражение, беру чашку. Итачи тихо смеётся, глядя на то, как я насуплено пью тёплый кофе. — Не забудь ингалятор, — говорит он и, дождавшись моего кивка, выходит с кухни. На которой враз становится холодно. Я ёжусь и вдруг слышу, как из моей комнаты раздается мелодия знакомой песни. Судя по которой, звонит Гаара. It's bugging me Calling me And twisting me around Yeah I'm endlessly Caving in And turning inside out — И тебе доброго утра, — хрипло говорю, когда принимаю вызов, прерывая мелодию. — Ты что, только встал? — удивлённо восклицает Гаара. Я пожимаю плечами. — Ну а что здесь такого? Закона о запрещении свободных часов для сна я ещё не видел и не читал. — Очень смешно. Я звонил часа полтора назад. Итачи сказал… — Угу, и Итачи взял трубку. Последнюю фразу Гаара говорит одновременно со мной, и мы невольно замолкаем. А потом я фыркаю: — Продолжай. — Итачи сказал, что ты в ванной... — «Специально это сказал, чтобы вправить мозг Гааре», — раздраженно думаю я. — Сказал, чтобы я тебя привез. — Угу, как мешок с картошкой, — я выхожу из своей комнаты и возвращаюсь на кухню. Слышу, как хлопает входная дверь. Итачи ушёл. — Можно как мешок с мясом, — хладнокровно отзывается Гаара. — Да пошёл ты, — незло бросаю я, он смеётся. — Слушай, возьми карты, — вдруг говорит он, когда я протягиваю ладонь за свежим тостом с маслом. Я выгибаю бровь: — А что ты сделал с теми, что я дарил Теми на прошлой неделе? — Их Арби погрыз, — виновато говорит Гаара, и я хмыкаю. Арби, теперь уже взрослый бойцовский доберман тёмно-шоколадного окраса, раньше жил у меня. Но когда началась астма, мама, опасаясь еще больших осложнений из-за собаки в доме, попросила отдать Арби кому-нибудь. Теперь он живет у Гаары с Темари. — Ладно. Возьму. Ещё что-нибудь? — ехидно спрашиваю я, желая составить список всех необходимых вещей. — Кстати, что сегодня планируете делать? На том конец провода я вдруг слышу хихиканье Темари и понимаю, что у Гаары включена громкая связь. — Теми, доброе утро, — почти ласково говорю я. И тут же меняю тон голоса на нравоучительный. — Передай своему брату, что он болван. Теми фыркает. Ей-богу, сегодня день смеха, а не суббота. Все смеются. Н-да. — Нет, ничего не надо, — отзывается Гаара. — Ладно. А, и ещё, — я всё ещё помню жуткую головную боль с похмелья после последней вечеринки с ними. — Что мы будем пить? Вместо брата отвечает Темари: — Я взяла бутылочку красного, шампанское, ликёр для себя, виски для Гаары и... что-нибудь на твой выбор. — Глинтвейн? — Пить глинтвейн летом — это кощунство, — замечает Темари. А я пожимаю плечами: — Зато я его люблю, не так бьёт в голову, и разум на месте, — я договариваю и хмурюсь собственной фразе. Мне показалось, или я высказал какие-то внутренние мысли, сам того не подозревая?… Бред. — Ладно. Сделаем. А, кстати, — Темари мнётся. Я заинтересованно жду. — У тебя есть, что-нибудь зелёное? Я мысленно представляю шкаф с одеждой. Меньше всего меня всегда волновал мой гардероб. — Кажется, есть, — я скребу костяшками пальцев по подбородку. — Отлично! Одень всё, что есть, зеленое! Я моргаю. Уж не вечеринку ли папоротников они решили устроить? — Ладно. Увидимся в семь. — Я заеду в половину, Саске! — говорит Гаара, и я отключаюсь. Осталось только найти, чем заняться до шести. Я кладу телефон на стол и опускаюсь на стул. Кофе остыл, тосты тоже. Взгляд падает на новый стикер на ящичке для специй на столешнице. Я тянусь к нему пальцами и отклеиваю. «Звонила мама. Она приедет в четверг. Не забудь ее встретить. Рейс 68. 10-45 вечера. Итачи». Я приклеиваю стикер обратно и чувствую, как настроение поднимается. Мама уезжала в начале апреля, а на дворе уже конец мая. Заставляю себя прожевать тост и допить кофе. Вымыв посуду, я вхожу в свою комнату, вытаскиваю из платяного шкафа чёрные джинсы и зелёную рубашку. Кажется, ещё где-то были зелёные кроссовки. — Далась им эта зелень, — бурчу, садясь за стол и нажимая кнопку включения на компьютере. Не знаю, зачем я его включаю, делать в нём всё равно нечего, разве только взломать чего-нибудь. Я хмыкаю своим мыслям и, дождавшись, когда машина загрузится, выключаю её. Я не знаю, что мне делать. Подготовка к экзаменам уже навязла на зубах толстым слоем бетона с щебёнкой. Не идти же к Цунаде. Вчера я соврал Итачи, что был у Кабуто, но, кажется, брат подстраховался и позвонил ему сегодня утром, раньше, чем позвонил Собаку. А когда позвонила мама, он выложил ей всю подноготную моего приступа. Я вздыхаю и, поднявшись со стула, раздвигаю шторы. Яркий солнечный свет заливает комнату. Я замечаю как на небе плывут белые кудрявые облака, они на глазах густеют, точно вата. Я замираю и чувствую, как воздух холодеет. Автоматически приглаживаю волосы и вдруг думаю о прошлой стычке с Хиданом. Обидно вот что — Собаку дал по физиономии хоть одному, а я просто стоял и смотрел в глаза Хидану. Хм, ну ещё и язвительно что-то говорил. Тоже мне. Итачи не позволяет записаться в какую-нибудь секцию рукопашного боя. Да хотя бы баскетбола. Но… «Мне плевать на твою физическую форму. Меня заботит только твоё здоровье и ты сам» Плевать ему. А мне что делать, раз я даже ударить нормально не могу? Развлекаться с кистью и книгами? Я ловлю себя на том, что хмурюсь и раздражённо тру пальцами лоб. Ладно, проехали. Мне это и не особо надо. А напрягаться из-за кучки каких-то идиотов, которые никак не могут забыть то, что Итачи кинул их группировку, более чем глупо. Ровно в шесть тридцать в дверь торжественно звонят. Я успеваю одеть на напульсник ремешок часов и подхожу к двери. На пороге стоят Гаара и Темари. Причём последняя любопытно подпрыгивает за плечом у высокого брата. Зрелище, надо сказать, презабавное. Я сдерживаю улыбку, но уголки губ вздрагивают: — Под конвоем, Собаку? Он кивает и осматривает мою зелёную рубашку: — На одной волне. Я недоуменно смотрю в ответ и замечаю, что брат и сестра тоже в зеленых рубашках. Точнее, на Гааре зелёная рубашка, а на Теми чёрно-зелёный топ и зелёная расстёгнутая кофточка. — Точно папоротники, — бормочу я. Гаара вскидывает брови: — Папоротники? Я отмахиваюсь, беру с полки ингалятор, сую его в задний карман джинсов, хватаю колоду карт, ключи и выхожу за порог. Пока я закрываю дверь, Тем шёпотом спрашивает у Гаары: — Причем тут папоротники? Я усмехаюсь. Родители Гаары и Темари живут за границей. Сами они живут одни в просторном одноэтажном доме. И когда мы подъезжаем к нему на джипе Гаары, в окнах не горит свет. — Я думал, вы устроите что-нибудь похожее на прошлый раз. Мы выходим из машины и входим в дом. Гаара кидает ключи на столик у входной двери: — Хотели. Но подумали, что не стоит. Послезавтра экзамены начинаются. Кстати, Арби нет дома, — он фыркает. — Решил прошвырнуться по местным закоулкам и дворам. Я рассеянно киваю и стаскиваю кроссовки. Мы входим в зал, Темари включает свет, и я застываю. Диван и фортепьяно сдвинуты к стенам. Огромный зал кажется еще больше. В середине раскатан новый пушистый ковер и стеклянный кофейный столик, на котором десяток бутылок и блюдо с фруктами. Я смотрю на Гаару через плечо: — Чудеса среди нас, а? Он усмехается в ответ, и мы садимся на ковер. Спустя полчаса, когда Темари приканчивает второй бокал красного вина и четвёртый мандарин, я приваливаюсь спиной к придвинутому креслу, всё так же сидя на ковре. Высокие окна распахнуты. Время близится к восьми, одновременно тепло и прохладно. Небо за окном постепенно темнеет, поглощая собой остатки света. — Ты уже решил, куда поступать? — Гаара потягивает виски из граненного низкого бокала. Я верчу в пальцах виноградинку: — Решил, — давно решил. Уже тогда, когда обнаружил, что умею рисовать. — В Токийский на художественный факультет. А вы? — Филологический, — откликается Темари, отбирая у меня виноградинку зубами. Я стукаю ее пальцами по носу. Она жмурится и показывает язык. — Психология, мать её, — Гаара смеётся, я закатываю глаза и отпиваю глинтвейна. — О да, это единственное, в чём твоя дотошность может соперничать с упрямством моего брата. Он пропускает колкость мимо ушей: — Половина наших идут в этот институт. Я пожимаю плечами. Ничего удивительного. Наша школа одна из сильнейших. — Кстати, ты слышал главную новость этого года? — вдруг говорит Гаара. Я отпиваю из бокала глинтвейна. Тёплый напиток со вкусом корицы и лимона слегка щиплет язык. — Ммм? — я не отвожу глаз от янтарной жидкости. Гаара молчит, словно чего-то ждёт, и я, спустя некоторое время, поднимаю голову и моргаю. На лице Гаары неописуемое предвкушение. Я молчу и лихорадочно пытаюсь сообразить, что это значит. — Такахаши с Узумаки расстались. Звенящая тишина подло подкрадывается ко мне со спины и вонзает когти в кожу. Я просто сижу, притихнув, сжимая высокий бокал с трубочкой, и смотрю на Гаару. Тот, видимо, ожидал другой реакции. — Саске, эй, прием! — он машет перед глазами ладонью, я вздрагиваю и спохватываюсь: — Подожди. То есть как… расстались? — на последнем слове я говорю почти шёпотом. Темари неловко подпирает ладонью щеку и, поставив бокал на стол, смазанным движением взмахивает рукой. Все. Готова. Темари больше не наливать. — Я сегодня узнала. Подробностей не знаю, но известно точно, что скандала не было и что они с Узумаки остались просто друзьям. Тен уезжает за границу. «Что-то всё больше моих знакомых уезжают за границу», — ни к месту думаю я. Сначала отец, потом мама, следом родители Гаары и Теми, теперь вот Такахаши. — Она сдала экзамены досрочно и завтра уезжает, — продолжает Темари. И я вдруг про себя улыбаюсь её голосу. Когда она пьяна, он у нее он становится тоньше, мягче, напоминает мяуканье котёнка. — А с чего вдруг у тебя такой интерес к скромной персоне Узумаки? — рассеянно спрашивает Темари, отпивая из бокала. Гаара пытается отцепить одну дольку мандарина от другой дольки. Я замечаю, как он всё чаще улыбается без повода. Значит тоже уже готов. — А Саске у нас просто сохнет по Узумаки, — говорит заплетающимся языком Гаара. Темари упирается в меня прокурорским взглядом и строго уточняет: — Это так? Я смеюсь и отпиваю глинтвейна. Да, и мне тоже, кажется, хватит. Знакомое чувство, как будто я плаваю в киселе, накрывает мысли. — Угу. Сколько там уже, Гаара? — Больше года, дружище! — внезапно рявкает он и тут же хихикает, уткнувшись в бокал с виски. Я криво усмехаюсь краем рта и отбираю у него несчастные дольки мандарина. — Да, Теми, я, как выразился твой брат, «сохну» по Узумаки. Жаль, что ещё не высох, — я хохочу и толкаю Гаару в бок. Тот валится на ковер, задевая рукой сестру. Мы падаем зелёной кучей. Темари хихикает, она так и не выпустила из рук чудом уцелевший бокал вина, виски Гаары потерпело крушение об ворс ковра. Я успел спасти свой глинтвейн. Хотя там мало чего оставалось… Мы так и лежим вперемешку. — А я знала, — вдруг выдаёт Темари и что-то напевает под нос. Я моргаю: — Что знала? — Что ты увлёкся Узумаки, — невозмутимо поясняет подруга и трётся щекой о ковер. Я фыркаю. Движение чисто кошачье. — Ты иногда так на него смотришь, словно одновременно пытаешься соблазнить и убить взглядом. — Хм… — я отстранённо пытаюсь сообразить, когда это я так смотрел на Узумаки и как Темари могла заметить, ведь мы же в разных классах. — Не волнуйся. Меня мало волнует то, что ты увлекаешься парнями, — Темари рассеянно гладит меня по носу. Я морщусь и почему-то чихаю. Она смеётся. Гаара подозрительно молчит. Я пинаю его коленом: — Эй! Помер что ли? Он сдавлено охает: — Изверг! Я ехидно смеюсь. Во всём теле приятная усталость и ленивая тягучесть. Словно мышцы превратились в мягкую карамель. Я вдруг обнимаю Гаару и Темари за шеи и во весь голос тяну: — Я вас так люблю, вы знаете? Они что-то невразумительное стонут в ответ. — Да-да, мы в курсе, — пьяно отбивается от меня Гаара, одновременно пытаясь протянуть руку к столику и взять мандарин. — Ты и в прошлый раз клялся нам в вечной любви, и мы ещё хотели все втроём пожениться. Взрыв хохота со стороны Темари действует заразительно, и я присоединяюсь к ней, изредка пихая Гаару локтем. Тот что-то бормочет, даже обиженно хнычет, и мы с Темари, не сговариваясь, решаем: она берёт свой бокал и тонкой струйкой выливает вино в ухо брату. Я зажимаю рот кулаком и, давясь смехом, смотрю, как он сперва пьяно отмахивается, а потом подскакивает и полусонно-подозрительно осматривается. Темари прячет бокал за спиной и силится не захохотать. Увы. Тщетно. Когда часы бьют начало третьего ночи, мы уже просто лежим рядом на ковре, Темари между мной и Гаарой. Подруга рассеяно вытаскивает карты из колоды и подбрасывает их над собой. Я отстранено смотрю, как карта червовой дамы опускается на мою грудь. — Теми, а ты знаешь, что между мной и Гаарой что-то было, — я не успеваю, да и не хочу прикусить язык. Гаара продолжает что-то напевать под нос. Темари вдруг кивает: — Угу, он, помнится, как-то даже дрочил в ванной, произнося твоё имя. Я приподнимаю брови и снова возвращаю внимание к «летающим» картам. — Хм… И? — только и произношу я. Подруга вдруг хихикает и утыкается носом мне в бок, карты сыпятся на нас водопадом. — А во сне он иногда просил тебя не кусать его за ухо. Я расплываюсь в бездумной улыбке и чувствую, как мир вокруг начинает вращаться. — Что меня интересует, так это то, как объяснить его вечные: «Ты должен общаться с Узумаки. Ты должен относиться к нему не как к дерьму. Ты должен-должен-должен…» — мрачно ворчу я. Теми в свою очередь расплывается в довольной улыбке: — Ты знаешь, как пишется слово «ревность»? Я закатываю глаза, спихиваю с её колена несколько карт и начинаю указательным пальцем рисовать иероглифы слова в воздухе: — С ключом «женщина» справа. Темари кусает воротник моей рубашки: — Ревновать могут не только женщины, милый. — Что может быть страшнее Собаку, который беспричинно ревнует? — бурчу я, отбирая воротник. Мы некоторое время молчим, глаза всё чаще смыкаются, а комната, словно карусель, вращается вокруг. — Саске?.. — тихо зовёт Теми, я выгибаю бровь, давая понять, что слышу, а сам отдаюсь этому водовороту, который все сильнее и сильнее затягивает меня в себя… О последствиях сегодняшних разговоров и неосторожных фразах я буду думать завтра. А пока… Можно говорить всё, что захочешь. И тут нет никого, кто бы мог меня осудить. — М? — Ты бы мог влюбиться в него? — её голос обволакивает слух подобно бархату. Я закрываю глаза и не нахожу ответа на этот вопрос.