No apologies and no regrets

Глава третья Вопреки ожиданиям моя голова на утро сохраняет свою целостность, и я четко помню всё, что было прошлой ночью. Неуклюже попрощавшись со встрёпанной Темари и охающим Гаарой, я уезжаю на такси домой. Итачи встречает меня на кухне, в руках у него раскрытая газета. Как только я вхожу, он опускает её так, что я вижу только его глаза и лоб. И вдруг я замечаю, как в уголках его глаз собираются морщинки — он улыбнулся. Он редко так улыбается, так, что вокруг словно становится светлее. Я угрюмо смотрю в ответ и, вздохнув, сажусь напротив. Кухня просторная, но не слишком большая. После косметического ремонта она стала округлой, даже стол овальный. Будто этим ремонтом нарочно пытались что-то сгладить. Я беспечно кидаю взгляд на часы и непонимающе моргаю. Время — без пяти четыре Итачи замечает мой потрясенный взгляд и хмыкает: — Как я понял, оттянулись по полной. Я киваю и берусь за предусмотрительно поставленный передо мной стакан сока. — Звонила Цунаде-сенсей. Сказала, чтобы ты зашёл сегодня. У неё появились кое-какие материалы по завтрашнему экзамену по математике, — Итачи возвращается к газете, скрывая за ней лицо. Я отпиваю сок и киваю: — Ладно… На большее меня не хватает. Говорить почему-то не хочется. Выговорил всё прошлой ночью. Наговорился на сотню лет вперёд. День пролетает незаметно, словно крадучись, он нарочно быстро проносится мимо. Погода за окном портится. Весь вечер льёт дождь. Капли бьют в окно, когда я сижу у Цунаде, и она довольно усмехается, в то время как я прорешиваю каверзные примеры. К ночи ничего не меняется. Небо сводит судорогой молнии, и луны не видно. Серое без просветов полотнище хмуро и яростно опрокидывает на землю острые капли дождя. Прислонившись плечом к косяку балкона, я неглубоко затягиваюсь сигаретой, зажатой в пальцах, и выдыхаю тонкую струйку дыма. Час назад Итачи снова уехал куда-то по работе. — И не глупи. Я приеду ночью, не жди, ложись спать. Завтра у тебя экзамен, — сказал он, трепля меня по щеке. Я отстраняюсь, Итачи щёлкает меня по лбу и уходит. Шум дождя по асфальту и холодный воздух расслабляют натянутые нервы. Завтра математика. Потом химия. Следом физика. И в конце вступительный экзамен на графико-художественный факультет Токийского университета. Специальность — дизайнер. Порыв ветра обжигает щёку, и я машинально тру её ладонью. Прокручивая про себя события последних четырёх дней, я заостряю внимание на всего одном слове, тихо произнесенном Узумаки после той глупой ссоры с Гаарой, я ещё тогда наткнулся на него у двери, он сказал: «Прости». Зачем? За что он просил прощения? Я снова затягиваюсь. Гаара знает, что я курю, и Итачи тоже. Кода последний об этом узнал, точнее, застал меня курящим, он устроил такую взбучку, что я месяц боялся пройти мимо него. И я знаю, что сигареты только усугубляют астму, но я ничего не могу с собой поделать. Сигареты меня успокаивают. Может это самовнушение, мне все равно. А в четверг я едва не забываю о рейсе мамы. Торопливо собираюсь и беру такси до аэропорта, когда я уже сажусь на переднее сиденье, звонит Итачи и участливо интересуется, не забыл ли я о том, что сегодня мне надо в аэропорт. На это остаётся только мученически закатить глаза и ровным голосом отрапортовать, что нет, не забыл. Я протягиваю таксисту деньги и громко говорю: — Аэропорт. Быстрее. Водитель улыбается золотыми зубами. Едва я успеваю защёлкнуть ремень безопасности, как машина срывается с места, визжа шинами. — Рейс шестьдесят восемь, Париж–Токио, прибывает через десять минут. Повторяю, рейс шестьдесят восемь, Париж–Токио, прибывает… Я высматриваю её в редком потоке людей и машу рукой, пряча за спиной букет белых роз, торопливо купленных в цветочном на углу улицы рядом с аэропортом. Она как всегда улыбается, найдя меня глазами, и энергично машет рукой в ответ поверх голов остальных. Мама приближается ко мне, опускает чемоданы на пол, поправляет тонкую накидку на плечах и со вздохом обнимает меня за шею, я выше её на несколько сантиметров. — Дорогой… Я обнимаю её и неловко задеваю букетом. — Как долетела? — я отстраняюсь и отдаю ей букет. Мама с чисто детским восхищением прижимается лицом к мягким лепесткам и вдыхает их аромат. — Ужасно. Когда сообщили о посадке, я захотела чего-нибудь выпить. Когда я попросила об этом стюардессу, она мило попросила меня пристегнуть ремень и успокоиться! Мама не любит летать самолетами. И словно читая мои мысли, она возмущенно говорит: — Я ненавижу самолеты! Уж лучше машина или поезд. — А еще лучше — дельтаплан, — бормочу я и беру мамины чемоданы. Она идет рядом, звонко стуча каблучками по плитам зала ожидания. — Как экзамены? — Математика вылетела из моего списка, — рассеянно отзываюсь я, — то есть я сдал её на отлично, — поясняю, видя испуганное выражение лица мамы. Ей-богу, иногда она ведёт себя как ребенок. — Ты надолго домой? Итачи ещё в понедельник уехал. «Правда, я пока не успел почувствовать его отсутствие, он звонит каждый день со дня отъезда», — мрачно думаю я, когда мы выходим из аэропорта и садимся в такси. Впервые он так «озабочен» тем, встречу я маму или нет. Мама укладывает голову на моё плечо и прикрывает накрашенные ресницы: — Я почти добилась развода. «Это “почти” длится уже больше двух лет», — с досадой думаю я. — Во Франции ужасно ветрено, и ещё я отравилась там каким-то деликатесом. Не помню, как он называется, но в нём рыба и… ещё что-то кисленькое, — она морщится, а я смотрю за окно. Мы проезжаем мимо огромного торгового центра, вокруг него просто толпа народу. Обычно столько людей собирается по выходным, а сегодня только четверг… — Так ты в больнице лежала? Ты бы позвонила хотя бы, а то я уже думал, что адвокат приковал тебя там к батарее и мучил, — полушутя говорю я. Мама отмахивается, всё так же держа глаза закрытыми: — Всего лишь две недели провалялась. Пустяк. На следующей неделе в пятницу мама снова уезжает. Толком мы успеваем поговорить только о моём поступлении. Я знаю, что она хочет, чтобы я поступал на какой-нибудь мехмат, а она также знает, что я хочу поступать на художественный…. Она знает, ведь это она подарила мне первую в моей жизни кисть. Когда звонит Гаара и говорит, что Темари передумала и поступает на физмат, я, смеясь, говорю маме, что Теми теперь будет грызть высшую алгебру вместо меня. Она вздыхает и хлопает тонкими пальцами по моему плечу. Если сравнивать всех женщин с ней, то я точно могу сказать — такой, как она, нигде нет и не будет. Она невероятно утончённая и хрупкая, и в то же время я знаю, что у неё твёрдый, упрямый характер, но при этом она добрая и внимательная. Она не признаёт ложь, не навязывает своё мнение даже нам с Итачи, её детям. Отец пытался сломать её своим давлением… и я даже сейчас не понимаю причину, по которой она вышла за него. Когда я её об этом спрашивал, мама неловко смеялась: «Любовь — это жестокая вещь, ты поймёшь, дорогой». И я понял. Когда он так поступил со мной. Со мной и Итачи. Итачи же, в отличие от меня, слегка неприязненно относится к маминой наивности и частому желанию погладить по голове. «Телячие нежности». Кроме как хмыкнуть в ответ мне ничего не остаётся. Две недели проносятся, и кажется, что прошло всего несколько дней, а не четырнадцать суток. Экзамены успешно сданы, в том числе и вступительный на художественный. Так что сейчас я стою перед стендом и ищу свою фамилию. «Учиха Саске. Второе место». Я усмехаюсь и закусываю губу. За спиной довольно хмыкают Гаара и Темари. — Господа… — я поворачиваюсь к ним и на весь двор кричу: — Я вас поздравляю, мать вашу! Они смеются, и мы крепко обнимаемся. На нас косятся, с удивлением смотрят на то, как я смеюсь. Они никогда не видели на моём лице настолько неприкрытых эмоций. Да и прикрытых тоже. Я чувствую на себе короткий взгляд и, когда поворачиваюсь, никого не вижу. Показалось что ли… На церемонии поздравления меня пытаются поставить на речь, я чудом спасаюсь и сажусь рядом с Гаарой. Место справа пустует. — А где Теми? — тихо произношу я. — Отошла. Сказала, что скоро подойдет. — Это ты так на нее повлиял, что она поменяла своё решение? — спрашиваю я приглушённым голосом. Гаара сжимает и разжимает губы: — Отец. Он в прошлую субботу позвонил, — я киваю и откидываюсь на спинку кресла. — Ты бледный какой-то,— вдруг замечает он. Я ослабляю узел галстука: — Просто не загоревший. — Кстати, что летом планируешь делать? — вдруг интересуется он. Я задумчиво тру запястье, на которое надет напульсник: — Не знаю. Может, найду кого-нибудь, может кто-нибудь найдёт меня, — я коротко смеюсь, Гаара вздыхает: — Ты безнадежен. Я тебе что в день папоротника говорил? М? Помнишь? Я вскидываю брови: — Папоротника?… А, это… — я фыркаю. «Узумаки с Такахаши расстались. Они остались просто друзьями… скандала не было». Я мрачнею на глазах и отворачиваюсь: — Нет. — Нет – не можешь или нет – не хочешь? — вставляет Гаара. Я раздражённо смотрю на него: — Собаку. Мне плевать на то, что они расстались. Мне на него плевать. У нас нет ничего общего. И прекрати иметь мои мозги своей навязчивой идеей свести меня с ним! «Ревность не лучший советчик», — добавляю я про себя. Потому что произнеси я это вслух, Собаку меня покалечит. — Свести? — тёмно-зелёные глаза расширяются, — да нет же! Я думаю о… — Мне всё равно, что ты там об этом думаешь. Мне-всё-рав-но, — твёрдо говорю я и снова отворачиваюсь. — Признайся, ты бы хотел его, — вдруг тихо говорит он. Я подскакиваю на месте, и рядом со мной опускается Узумаки. — Занято, — раздражённо бросаю я, не глядя на него. Только этого ещё не хватало. Помяни черта… — Темари попросила меня поменяться с ней местами, — говорит Узумаки, я же не верю собственным ушам. «А ты и согласился, когда красивая девчонка попросила, а?» — так и хочется ядовито поинтересоваться. Гаара довольно хмыкает, я его втихомолку пинаю и скрещиваю руки на груди. Чувствую, как после слов Собаку кончики ушей горят. Замечательно. Просто чудесно. Мы ждём начала, и, когда на сцену выходит какой-то выпускник с вступительной речью, я вдруг слышу тихий голос Узумаки. — У тебя краска на руках. Не ожидавший такой фразы я вздрагиваю и невольно смотрю на свои пальцы. В перерывах между экзаменами я часто рисовал. Сначала это было что-то непонятное со множеством плавных линий, потом это были камни и высокие деревья, а следом вышел водопад. И снова синяя краска на пальцах, как после той картины в предпоследние дни учёбы. Я вскидываю ресницы и, сталкиваясь со взглядом Узумаки, почти мгновенно отвожу от него глаза, перевожу их на сцену. Гаара молчит. Внимательно слушает речь. «Да не речь, а меня и Узумаки», — поправляю я себя, чувствуя досаду. Не знаю, что говорить. Да и желания что-либо говорить нет. Спустя полчаса, когда слово берёт преподаватель математики, я начинаю украдкой рассматривать Узумаки. Он даже на церемонию пиджак не надел. Он никогда его не надевает. Всегда ходит в расстегнутой на две пуговицы рубашке, с приспущенным галстуком и с закатанными рукавами. Сейчас, когда я тайком смотрю на него, я не замечаю какого-то особого отпечатка боли на его лице. Действительно ли правдивы слухи о нем и Такахаши? Остались друзьями? Не думаю, что после такого бурного романа можно просто остаться друзьями. Скорее врагами. И я снова сужу по себе. Я подпираю щёку левой рукой. — Может мне сбежать? — шепчу я так тихо, чтобы слышал только Гаара. Он хмыкает: — Не глупи. Иначе не получишь аттестат. — Да кому он нужен. Все моё уже в художественном, — бормочу я, распрямляясь. Гаара не отвечает. — Почему ты такой? — вдруг спрашивает Узумаки. Я моргаю, думая, что мне послышалось. Я смотрю на него и встречаюсь с ним взглядом. Не показалось. — Я что-то не так сделал? «Да. Родился в этом мире и встретился со мной», — неожиданно зло думаю я и пытаюсь затолкать досаду куда подальше. Я холодно вскидываю бровь в фальшиво-искреннем изумлении: — Что натолкнуло тебя на эту мысль? — На любую мою фразу ты просто высокомерно молчишь. Раздражение с удвоенной силой закипает внутри. Он что, решил записаться в мои психотерапевты? Усилием воли сохраняю отстранённое выражение на лице: — Тебе-то что? Я даже не смотрю на него и не могу увидеть, как в его глазах что-то неуловимо меняется, но замечаю, как он вздрагивает. — А… ты прав. Ничего, — и голос у него такой, словно он что-то для себя решил. Рядом едва заметно морщится Гаара. Я не обращаю на него внимания. Конец церемонии проходит в молчании. Узумаки ничего не говорит, а я ничего не спрашиваю. Когда мы выходим из здания школы, Темари догоняет меня и Гаару и набрасывается на нас со спины, с трудом обхватывая наши шеи обеими руками — Гаара выше Темари на голову, а я на полголовы. — Что за постные лица? Я повожу плечами, сбрасывая ее руку. Подруга удивленно смотрит сначала на меня, потом на Гаару: — Я что-то пропустила? — Зачем поменялась с Узумаки местами? — глупый повод для выяснения отношений, но… я злюсь. Темари сдвигает светлые брови и обвинительно тыкает в меня пальцем: — Ты думаешь, я ничего не помню из того, что ты говорил той ночью? Мимо нас проходит стайка оживленно болтающих девчонок. Я отстранённо хмыкаю: — Да кому какое до этого дело. Хватит уже каждый день мне об этом напоминать. Я что, влюблённая первоклашка, которая стесняется произнести слово «секс»? Гаара как-то двусмысленно усмехается, а я и бровью не веду. — Вы – дурак, Учиха Саске! — запальчиво говорит Темари. Я сдерживаю смешок, мы так и стоим на крыльце. — А ещё ледяная глыба. В курсе. Ладно… — я вздыхаю, и Гаара с Теми слегка виновато смотрят на меня. — Просить я не умею, — я фыркаю, когда вижу, что они одновременно кивают, — будет лучше, если эта тема будет опущена в нашем списке до тех пор, пока я сам к ней не вернусь, — я перевожу дыхание и отворачиваюсь. Хотя насчёт возвращения к данной теме я сильно сомневаюсь. — Саске, — просящие интонации в голосе подруги заставляют меня посмотреть на неё через плечо. — М? Она виновато достает цифровик и вопросительно изгибает бровь. Я усмехаюсь, и мы щелкаемся. Все вместе. Втроём. Впереди два месяца лета и целые кубометры недосказанностей. Я взглядом выхватываю из толпы фигуру Узумаки. Он вдруг оборачивается. Лицо у него какое-то. Не грустное, а… не могу подобрать слова. Мне вообще трудно читать его. И я вдруг улыбаюсь ему. Коротко, одними глазами, оставляя лицо невозмутимым. Заметил ли? Его глаза удивленно распахиваются, и я, довольно усмехнувшись про себя, отворачиваюсь. Двадцать первого июня, в день, когда яркое солнце пробивалось сквозь зеленеющую листву деревьев и я вместе с Гаарой и Темари отходил от школы, минуя главные ворота, всё закончилось и одновременно всё началось. Август. Яркий и осторожный. Всё чаще идут тёплые дожди, поздно темнеет, близится сентябрь. В наушниках на полную громкость играет музыка, пальцы мягко держат кисть, которая, ведомая спутанными мыслями, вырисовывает ветку вишни. Очки на носу совсем не мешают, и я только жалею, что не могу закурить. Итачи сидит рядом на полу с ноутбуком на коленях и что-то сосредоточенно набирает. Сегодня двадцать восьмое, через три дня начинается институт. Июль лихорадочно и жарко прошёл сквозь меня, оставив внутри обжигающее дыхание. Конец второго месяца лета я провёл в загородном домике отца, который всё ещё жил заграницей. Говорят, как встретишь новый год, так его и проживёшь. А Итачи говорит: «Как проведёшь лето, так и проживёшь год, следующий после него». Мне нечем ему возразить. Моё лето можно сравнить только с невыносимо огненным потоком происходящего. Сегодня я отдыхаю дома, всю прошлую неделю я жил у Гаары с Темари, вечера мы проводили, погрузившись в бьющую по ушам музыку, в разговорах обо всём подряд: от комнатных кактусов вплоть до ежевичного варенья. Уже завтра мы с Итачи едем смотреть ему новую машину, хотя у него их уже больше четырех штук. И так вплоть до двадцать восьмого числа. Сумасшествие утихает ближе к концу месяца. Но «утихает» не значит «исчезает». У меня стойкое ощущение того, что что-то должно произойти. Это как… затишье перед грозой что ли. Я окунаю кисточку в краску. Вишнёво-красную. Музыка в наушниках отдается во всем теле, ударные словно пульсируют в коже. Я вскидываю голову и смотрю в окно. Планшет стоит в полуметре от него. Снова дождь. И солнце. Слепящие из-за света косые капли дождя разбиваются об асфальт. — Не люблю дождь… — бормочу я, растирая пальцем запястье, забывая, что еще несколько минут назад испачкался в краске. На напульснике появляются вишневые пятна. Я вытаскиваю из ушей наушники и на секунду закрываю глаза. Тишина прикасается звеняще и пронзительно, через секунду к ней примешивается шум дождя. Я снова ловлю себя на том, что думаю о последних днях последнего учебного года в школе… — Итачи, — прежде чем успею себя остановить, я зову брата. Он, не поднимая головы, задумчиво протягивает: — Мм? Я откладываю кисть, тянусь за чуть влажной тряпкой и вытираю тёмно-тёмно алые пятна на коже: — Скажи, ты бы смог уехать заграницу от человека, которого любил два года и, причём, остаться с ним друзьями, — я стараюсь, чтобы мой голос не дрогнул. Итачи вскидывает голову и внимательно смотрит мне в глаза. Я никогда не мог обмануть брата… Иногда это бесит. Я молчу, Итачи обдумывает мой вопрос, бессознательно стуча подушечкой пальца по краю ноутбука. — Тут два варианта, — он чему-то усмехается. — Первый, наиболее частый. — Я ёжусь. Говорит так, словно объясняет применение скальпеля. — Один из них будет считать другого, и правда, другом, в то время как этот другой будет продолжать любить. Я вскидываю брови, но молчу. Итачи продолжает: — А второй, — он улыбается, — потеря сексуального интереса друг к другу с обеих сторон. Мне становится больно. Я сжимаю губы и успеваю заметить в его чёрных глазах тень горечи. Тело не успевает за мыслями, я опускаюсь рядом с ним на пол, обнимаю, притягиваю его голову к своей груди и вздыхаю. Он склоняется еще ниже, ноутбук соскальзывает с колен, валится на бок, он не поправляет его, лишь укладывает голову на мои колени. Мы молчим. Я снова вздыхаю. Почему рядом с ним мне трудно контролировать эмоции?… Так же как с Гаарой и Темари. «Всё в порядке. Не мучь себя. Не думай об этом», — все эти фразы в течение нескольких недель я слышал каждый день. Каждый день после той ночи, в часы которой познал тело старшего брата. Я не спрашивал. Он ничего не отвечал. Я не говорил, почему я захотел, он не говорил, почему согласился. Я не спрашивал, почему он позволил мне хотеть, он не спрашивал, почему я попросил прощения. Почему так больно, когда я вспоминаю это. Вроде бы… И одновременно нет. — Глупый-глупый младший брат, — тихо говорю я в волосы Итачи. Он не спорит. — Кто она? — просто вопрос, но в нарочито холодном, совсем как у меня, голосе, мелькает эфемерная тень тоски. Я оставляю вопрос без ответа. Итачи не настаивает. Интересно, сколько ещё эта тема будет причинять нам обоим боль? На следующее утро я просыпаюсь от чувства того, что на меня кто-то смотрит. Я едва ощутимо хмурю брови и прислушиваюсь, держа глаза закрытыми. Итачи дома нет, безошибочно угадываю я. Дубликат есть только у мамы и Гаары. Значит... Я открываю, наконец, глаза. Медленно и тяжело. И правда, Гаара. Я вскидываю бровь и раздражённо смотрю в его посветлевшее лицо: — Собаку? Какого хрена? — И тебе доброго утра, — он уворачивается от подушки, которую я запускаю в него. — Сколько времени? — мрачно спрашиваю я, спуская ноги с постели. Гаара поднимается с кресла у письменного стола и смотрит на часы в своём мобильнике: — Без четверти одиннадцать. — Хм… — глубокомысленно озвучиваю я свои мысли и поднимаюсь на ноги. — Зачем пришел? — Решил полюбоваться на твою сонную физиономию, — в тон мне откликается Гаара. Я хмыкаю и плетусь в ванну. Он хвостом за мной. Когда над раковиной вспыхивает свет и я берусь за зубную щетку, Гаара говорит: — Я тут кое-что узнал… Я невразумительно мычу, скользя щёткой по зубам. — Из школы в наш институт поступило человек пятнадцать. Я споласкиваю рот, щётку, кладу последнюю на раковину и тянусь за полотенцем: — И? — я смотрю на него. Он словно раздумывает: говорить или не стоит. Я прищуриваюсь. — Гаара. Он сжимает и разжимает губы. Когда он так делает, мне иногда кажется, что он пытается что-то сдержать в себе. — Мы с Темари в него тоже поступили. — Я знаю, — киваю и вытираю лицо полотенцем. — И Узумаки. Я на секунду замираю, затем медленно отнимаю махровую ткань от лица и вешаю ее на крючок: — Понятно, — и я быстро и угрожающе смотрю в его глаза. «Не начинай. Не надо». Мы идем на кухню. — Предлагать ничего не буду. Ты знаешь, где холодильник, — я махаю Гааре, а сам наливаю себе чашку кофе, сваренного Итачи. Замечаю на кофейнике новый стикер, ярко-желтый. «Оставь мне кофе. Итачи». Я фыркаю. Размечтался. И мстительно доливаю чёрную жидкость до краев. Когда я сажусь за стол, в голове всё ещё по-утреннему пусто. Хочется сперва подолбиться лбом в стену, громко матерясь, призывая мысли обратно, а потом взяться за кисть. В последние недели живопись не то чтобы успокаивает. Не знаю, как лучше объяснить. Это сродни тому, когда человек бежит от чего-то и вдруг находит временный очаг, у которого можно согреться. Глупая ассоциация. Я же не бегу, не так ли? Мы молчим больше получаса, Гаара грызёт яблоко, я рассеянно смотрю на остатки кофе на дне чашки. Словно пытаюсь высмотреть в них что-то, сам не знаю что. Время идёт, близится осень. Сентябрь… Хочу и не хочу, чтобы он скорее уже настал. «В свете открывшихся фактов? — насмешливо спрашиваю я себя. — Возможно. Быть может, — помедлив, отвечаю себе же. — Но сомневаюсь. Глубоко сомневаюсь». Временами, по утрам я могу что-то оживлённо обсуждать с Гаарой или Темари по телефону, как я это частенько делал в июне. С Гаарой большей частью говорим о машинах и Арби. С Темари о её выборе направленности в институте. А с Итачи я чаще всего молчу. Точнее, я просто слушаю его редкие фразы, рассматриваю его профиль. Прямой и тонкий. Когда он это замечает, я моргаю и что-нибудь громко спрашиваю. Он слегка отстранённо отвечает, старательно пряча удовольствие в голосе. А бывает как сейчас, я не хочу ничего говорить. По утрам. Тело просыпается после звонка будильника, а разум — после второй порции горячего кофе. Поэтому Гаара терпеливо ждёт, пока я прикончу вторую чашку. Я поднимаю на него глаза и хмуро спрашиваю: — Ты пришёл с утра пораньше только для того, чтобы любезно сообщить мне о факте поступления Узумаки в тот же институт, в который поступаем мы? — яд в моём голосе чувствую даже я сам. Он прекрасно знает, что эту тему… Он и Темари помнят мои слова. Я знаю. Вопреки моему агрессивному ожиданию, Гаара спокойно улыбается и с хрустом откусывает от яблока, взятого с корзинки для фруктов: — Просто решил сказать. Мысль пришла в голову. Я некоторое время еще подозрительно смотрю на него, он выдерживает взгляд, а затем я, подавив вздох, встаю из-за стола, обхожу Гаару и кладу чашку в раковину: — Навязчивый идиот. — Трус, — не остаётся в долгу он. Я с удовольствием отвешиваю ему подзатыльник. Возня прекращается, когда звонит мобильный. — Учиха Саске, — мой голос спокоен, однако я держу свободной рукой ухо Гаары и периодически ощутимо тяну его на себя, оставляя красные пятна на коже. Гаара не шевелится, застыв с поднятыми руками и раскрытыми в знаке «сдаюсь» ладонями. Ага, счаз. — Саске-кун. Добрый день, — это Кабуто. Я киваю: — Кабуто-сенсей. Добрый день. — Сегодня воскресенье, — напоминает он. А я снова киваю. — Я помню, Кабуто-сенсей. Я приеду. — Хорошо. Тогда до двух. — До свиданья, — вежливо прощаюсь я и отключаюсь. — Кабуто? — будто он не слышал моего обращения. Я в последний раз щиплю его за ухо и отпускаю. — Собаку, скажи мне, где ты был, когда Бог раздавал терпение и сдержанность? — я обвиняюще смотрю на него. Он скалится и потирает ухо: — А где был ты, когда Бог раздавал людям милосердие? — Стоял в очереди к Люциферу, который выдавал хладнокровие, — в тон ему говорю я и хмыкаю. — Так зачем ты пришёл? — я даже не пытаюсь сгладить враждебность в голосе. Гаара замечает. В тёмной зелени его глаз проскальзывает обида, сменяющаяся с виной. — Решил проведать, — отвечает он. Я во второй раз хмыкаю. — Мне к Кабуто к двум. — Подвезти? — Нет, пройдусь, пройдёмся пешком, — я нарочно говорю так и смотрю на него. Гаара видит в моём взгляде немой вопрос и кивает. Кабинет Кабуто-сенсея как всегда пахнет эвкалиптом и хлоркой. Тонкие дымчатые занавески на окнах раздвинуты в стороны. Широкий рабочий стол, на котором лежат аккуратные стопки папок, документов, подставки для карандашей и ручек, стоит у левой стены. А напротив него мягкий белый диван с кожаными подлокотниками. У противоположной от входной двери стены, под самыми окнами, стоят пять кушеток. — Саске-кун! — Кабуто-сенсей кивает мне, и я прохожу к его столу. Не дожидаясь приглашения, сажусь на стул рядом с его креслом. Гаара остался ждать в коридоре. — Как себя чувствуешь? — Нормально, — отвечаю я ровно. «По крайней мере, пока не умер», — ехидно добавляет гадкий внутренний голос. — Сними, пожалуйста, рубашку, — он достаёт стетоскоп – собирается прослушать лёгкие. Я расстёгиваю пуговицы, спускаю до локтей ткань и вздрагиваю от холодного прикосновения стали. — Ночью имеются затруднения с дыханием? — он передвигает потеплевший кружок. — Нет. — Кашель? Я отрицательно качаю головой. — Озноб? — вдруг пытливо спрашивает Кабуто. Я поднимаю на него взгляд: — Нет. — Хорошо, — он кивает и нажимает твердыми ладонями на мои прямые плечи, — дыши ртом. Глубоко. Я пару раз глубоко вдыхаю и выдыхаю. Пальцы сенсея аккуратно нажимают на известные только ему точки где-то вдоль позвоночника. — Отлично. Теперь попробуй покашлять… Двадцать первого июня, в день, когда яркое солнце пробивалось сквозь зеленеющую листву деревьев, всё закончилось и одновременно всё началось. Сегодня первое число первого месяца вспыльчивой осени. Ослепительно-огненной, как золото, и бесстыдно прекрасной, как целомудренное небо цвета индиго.. Ровно восемь часов тридцать девять минут. Одетый в форму токийского университета, я с зачёсанными на затылок волосами стоял напротив планшета и… — Учиха Саске, немедленно спускайся! Время-время-время-время! — командный голос Темари, старшей сестры моего лучшего друга Собаку Гаары, вряд ли заставил бы мои губы растянуться в мстительной улыбке, не то что спуститься. И дело было вовсе не в моей прихоти. Хотя и в ней тоже. Я просто хотел дорисовать тот водопад, что рисовал в августе. Я пристрастился к тёмной, почти чёрной, синей краске. Она ложилась на полотно так, словно была единственной, что имеет право иметь там место. Тонкие длинные мазки — вертикально вверх и широкие — горизонтально поперек, закругляя на концах и середине. Водопад Виктория. Я видел его всего лишь раз. Это холодное и высокое создание природы вселяло восхищение и трепет. — Учиха! Считаю до пяти! Я откладываю кисть и черчу ногтем по щеке. Достаю футляр, открываю его и беру очки в неуловимо тонкой, хрупкой оправе, надеваю. Мобильник отправляется во внутренний карман пиджака с эмблемой университета. Футляр следом за ним. Я отворачиваю планшет к стене, проверяю напульсник на запястье, трогаю ухо — я снял весь пирсинг с него в угоду Итачи и Гааре. До сих пор помню, как брат насмехался надо мной: «О да, мистер лучший ученик старших классов и весь в пирсингах, татуировках и прожигах». «Хорошо, что он не знает о татуировке на плече», — успела тогда промелькнуть мысль. Ровно восемь часов и сорок пять минут. Темари досчитывает до трёх, я сбегаю по лестнице вниз, захлопываю дверь, запираю её и выхожу за ворота. Раздаётся стон удовольствия: — Ну слава Люциферу. А мы уж и не чаяли, — ядовито замечает Теми. Я вскидываю брови: — Меня ведь стоит ждать. Темари усмехается. Они с Гаарой сидят в джипе. Последний за рулем, а сама она на заднем сидении с открытой дверцой. — Теми, одевай почаще такие мини, — замечаю я, с трудом отводя взгляд от стройных обнаженных ног подруги на высокой шпильке лаковых чёрных туфлей. Она вдруг дерзко изгибает губы, накрашенные светло-вишневой помадой, спускает ногу на асфальт, приподнимается, придвигается ко мне, обхватывает пальцами за локоть, тянет на себя в салон джипа. Я не отрываю глаз от её зрачков. Чёрных. Глубоких. Её колено задевает мое бедро, когда мы садимся, и она закрывает дверь. Теми усмехается: — Гаара, трогай. Я вздрагиваю, сбрасывая наваждение. — Чёрт, — я отворачиваюсь, понимая, что меня поймали. А я хотел потянуть до девяти… Темари смеётся и хлопает меня по локтю: — А за комплимент спасибо. Гаара хмыкает и смотрит в зеркало заднего вида: — Дружище, не ты первый, не ты последний. Я фыркаю. А ещё я знаю, что Темари влюбилась в моего брата. Этим летом. Только Итачи об этом ни сном ни духом. Вот так. Когда мы подъезжаем ко двору университета, я смотрю на часы. Восемь пятьдесят девять. Осталась минута до церемонии открытия. Когда чёрный джип резко тормозит, мы почти одновременно выходим и проходим через главные ворота, на нас оглядываются, провожают взглядами. Темари идет между мной и Гаарой. Она сегодня, и правда, шикарно выглядит. Завитые на концах белые волосы распущенны, спускаются на плечи. Насмешливо выгнутая бровь и губы, растянутые в презрительной усмешке. Подведённые глаза смотрят вперед, ни на ком не останавливая взгляда. Я убираю правую руку в карман брюк, Темари вдруг кладёт ладонь на мой локоть, Гаара сплетает пальцы с пальцами сестры. Держась вместе, мы проходим через ворота и приближаемся к парадным дверям… — Слово предоставляется главе кафедры… Я скрещиваю руки на груди, Темари рассеянно поглаживает пальцами левой руки мой локоть. Гаара справа внимательно слушает. — Такой красавчик… — Думаете, у него с этой блондинкой что-то есть? — А сама как думаешь? — Не знаю… — Да вы гляньте, как она его трогает! Одного взгляда хватает, чтобы понять, что они встречаются, — яростный шёпот нескольких девушек за спиной заставляет меня и Темари с Гаарой одновременно усмехнуться. Темари закусывает губу и продолжает цирк. Она придвигается ко мне, приближает лицо к моему уху, едва касаясь его губами, словно что-то шепча. Я чуть наклоняюсь к ней, и подруга как бы случайно вскидывает голову, я мажу губами по её подбородку. Потрясенные и возмущенные стоны за спиной. Гаара пихает меня локтем, едва заметно, но ощутимо. Темари отворачивается и закусывает кулак, сдерживая хохот. Я выдерживаю отстранённое выражение лица. Теперь здесь будут знать, так же как и в нашей школе, что мы вместе. Все втроём. И чужак нам не нужен. Спустя час, когда формальности пройдены, мы выходим из зала вслед за остальными студентами университета. Я замечаю Хинату, Шикамару, незнакомую эффектную черноволосую девушку и такого же черноволосого парня с короткой стрижкой. Я отвожу взгляд от людей и, выходя через двери, не хочу признаваться себе в том, что разочарован. Я не увидел того, кого увидеть не хотел. И одновременно хотел. Мы подходим к стендам со списками групп. Темари вздыхает: — Я никого не знаю. Гаара задумчиво пробегает глазами фамилии своего потока: — А это ещё кто такой? — мне лень спрашивать, чью фамилию он прочитал. Я сдвигаюсь вправо, ища глазами художественный поток: — Сасори Нингё** и Сай Хон** . У них что, прозвища вместо фамилий? — Можно сказать, что так и есть, — спокойный голос на ухо. Я не вздрагиваю, разворачиваюсь. Встречаюсь взглядом с тёмно-серыми глазами рыжеволосого юноши. Он одного роста со мной. Невероятно бледная кожа, бледнее моей. Он похож на куклу. Такой же стройный и хрупкий на вид. — Учиха Саске, — он протягивает мне ладонь. — Сасори. Приятно познакомиться. Я сощуриваю глаза и отстранённо произношу, глядя на протянутую ладонь: — Откуда знаешь моё имя? — не принимаю рукопожатия. Рыжеволосый убирает руку и вдруг заинтересованно смотрит мне в глаза, скользя коротким взглядам по моему лицу: — Нам говорили, что на поток поступает выдающийся талант, — он моргает дважды. Я склоняю голову: — Ясно, — и отхожу было к Гааре с Темари, как замечаю его. Пиджак в руке перекинут через плечо, рубашка как всегда расстёгнута на две верхних пуговицы, приспущенный галстук, закатанные рукава белоснежной рубашки, заправленной за широкий ремень отглаженных брюк. Рядом с ним стоит та черноволосая девушка, которую я заметил в зале. Она каждую секунду придвигается к нему чуть ближе и, когда расстояние между ними сокращается, Узумаки вдруг смеётся и задевает пальцами её подбородок. Как бы случайно задевает плечи, как бы случайно она улыбается в ответ. В её карих глазах разжигается похотливый огонь. А он улыбается ей. Я сощуриваю глаза. Меня раздражает его наивность. То, как он улыбается ей. Я знаю, что мне делать. Меня словно вздергивает током, когда он поворачивает голову и мы встречаемся взглядами. Мои чёрные и его синие глаза. Зрачки в зрачки. Без прикрытия и спасительного бегства. Сумасшедшая мысль бьётся в рассудок, словно яд, входит в меня, заражая собой всё тело и мысли. Я точно знаю, что мне делать. Я выгибаю бровь, он чуть склоняет голову к плечу, в глазах плещется вопрос, а в моих — немой ответ. Слова Гаары тонут в биении сердца. Я чувствую, как моих губ касается вызывающая улыбка. Узумаки вздрагивает. Я буду толкать тебя к краю пропасти. Я загоню тебя в угол. Чем дальше, тем сильнее я буду вынуждать тебя. И ты никогда не сможешь сбежать от меня. Я поправляю очки двумя пальцами и разрываю взгляд. Убираю обе руки в карманы брюк и, отворачиваясь, иду к Гааре. Никогда. Даже если захочешь. **( досл. пер. с яп-ого: Нингё – «Кукла», Хон – «Корень»)

* В день, когда любовь открыла нам глаза, Мы узрели конец света.