No apologies and no regrets

Глава четвертая История искусств первой парой. Полупустынная аудитория и древнего вида преподаватель за столом у доски с распечатками лекций, ожидающий начала. Я раскрываю тетрадь, щёлкаю ручкой и краем глаза замечаю, как ко мне подсаживается тот рыжеволосый, который настойчиво навязывался вчера. Не могу вспомнить его имени. — Доброе утро, Саске-кун, — он улыбается. Меня разве что не передергивает от такой улыбки. Я никак не показываю, что услышал, и смотрю на часы. До начала еще десять минут. — Не в настроении? — его веселье в голосе начинает раздражать. — Или ещё не проснулся? — теперь уже бесить. — Это ничего. Я могу говорить за двоих, Саске-кун! Жаль, не умею держать удар, вмазал бы от души. Лишь бы отвязался и заткнулся. — А ты знаешь, на нашем потоке всего восемнадцать человек! Так удачно, что именно в этом году собрались я, ты и Сай! «Кто такой Сай», — автоматически мелькает в голове. — Тебе заняться больше нечем? — ледяным голосом интересуюсь я, не поворачиваясь к нему, продолжая смотреть теперь уже перед собой. — Что? Я думал, я заинтересовал тебя! Надо же, в его голосе неподдельное удивление. И что значит, он заинтересовал меня? Чушь какая. Я чуть сжимаю губы и вздёргиваю бровь вместо ответа. — Я не прав? Я думал, мы поймём друг друга. Не нравится мне тон, каким он произнес слово «поймём». Он что, намекает… Я сощуриваю глаза и теперь уже сам поворачиваюсь к нему. Он сидит так близко. Я брезгливо отодвигаюсь, он замечает и вдруг усмехается, нарочно следует за моим движением. Раздражение бьётся, шипит выпустить его наружу. — Отодвинься от меня, — приказываю ровным голосом я. Отлично. Не хватало ещё, чтобы в первый же день учёбы по институту поплыл слух о том, что я путаюсь с парнями. Мало мне будущей нагрузки, так ещё и разбор моей ориентации и предпочтений подавай. Нет уж, спасибо. В прошлом учебном году хватило. Довольно. Сасори — я, наконец, вспомнил, как его зовут — снова ухмыляется, подаётся вперед, нагло приближает своё лицо к моему, я замечаю родинку справа от его носа. Чувствую, как лицо каменеет, губы сжимаются в жесткую линию: — Я сказал – отодвинься от меня, Сасори, — его имя бьёт, как пощёчина. Мне всё равно. Бешенство не утихает. Да когда же начнётся эта чертова пара? Он щурится и не сдвигается с места: — Что так? Ты меня заинтересовал, Учиха Саске, — он улыбается в третий раз, обнажая белые ровные зубы. Пересесть, значит, сдаться. Не дождётся. Решаюсь на крайнюю меру. Я откладываю ручку, снимаю очки и, резко подавшись вперед, почти до соприкосновения с его носом, с угрозой, почти ласково, шепчу: — Первое. Ты не в моем вкусе, кукла, — я с наслаждением смотрю на то, как с его личика сползает улыбка. — Второе. Меня не интересуют парни. И третье. Я. Сказал. Отодвинься, — я резко отталкиваю его, грубо вдавливая пальцы в его плечи. — Исчезни, дешёвка, — я возвращаю лицу бесстрастное выражение, надеваю очки и беру ручку. Рыжеволосый вскакивает так, что стул бьется о заднюю парту. Наконец звенит звонок. Спустя полтора часа, когда вторая половина пары заканчивается, я собираю сумку и пробираюсь к выходу между столами. — Это он? — Да. Он твой, если всё ещё… Я поворачиваю голову на тихий шёпот и сталкиваюсь со взглядами Сасори и незнакомого, коротко остриженного черноволосого парня. Его лицо заострено к подбородку, прямой тонкий нос, чёткая жёсткая линия губ и немного раскосые глаза. Он улыбается мне, махнув ладонью. Я безразлично отворачиваюсь и продолжаю путь до выхода. Кажется, что-то назревает. Остаток дня проходит в размеренном темпе и без происшествий. Когда я переобуваюсь и выхожу на крыльцо, в дверях я задеваю косяк и чуть ли не падаю, меня кто-то хватает за локоть и резко тянет на себя. Тело реагирует быстрее, и я мгновенно выворачиваюсь из чужой хватки. — Ты всё также падаешь? Я вскидываю голову и встречаюсь глазами с Узумаки. Ну а кого я ещё ожидал увидеть? — Ты всё также хватаешь без предупреждения, Узумаки? — дежурная фраза, а в моём голосе ни капли яда. Только холод, не более. Узумаки убирает ладонь с моего локтя и подтягивает ремни чёрного рюкзака за спиной: — Привет. Это первый раз за все два с половиной года нашего знакомства, когда мы нормально говорим. Точнее, пытаемся нормально говорить. Я киваю. — Как прошел первый день? — в его голосе неподдельное любопытство. Я сжимаю губы: — Нормально. Без падений, — едко добавляю я. Узумаки коротко смеётся и поднимает раскрытые руки, словно сдаваясь. Мне знаком этот жест, он почему-то кажется таким беззащитным. Раньше раздражал, теперь вот… — Я думал, ты падал! Я фыркаю, он тоже вспоминает, что ситуация похожа на тот четверг. Молчание затягивается. Я напряженно пытаюсь придумать, что сказать. — Почему выбрал именно этот университет? — вопрос вылетает прежде, чем я обдумываю его. А Узумаки вдруг неуловимо улыбается, в лице что-то меняется. Он чуть опускает голову: — Что, если я скажу, что один человек позвал меня за собой? Я вскидываю бровь: — Позвал? — это он о чём? Я-то уж его точно не звал. Такахаши что ли? Или та черноволосая девица? Или парень? Проклятье. На моём лице, наверное, отражаются все мысли сразу, и Узумаки снова коротко смеётся и вдруг касается моей щеки. Я дёргаюсь как от удара, а он удерживает меня другой рукой за локоть. — У тебя пальцы снова в краске, — я чувствую, как лицу становится жарко, когда его палец несколько раз короткими движениями проводит по низу щеки, вдоль скулы не доводя до подбородка. — И щека тоже... — тихо добавляет он. «Убери пальцы, ну убери же!… Не касайся меня…». Кожу разве что не жжёт от его прикосновения. Чувствую себя глупо и… — Спасибо, — отзываюсь я тихо. Палец на моей щеке замирает, в синих глазах мелькает удивление и ещё что-то. Снова не могу понять. Какого чёрта? А ведь не знающий Узумаки человек скажет, что его легко читать. Что у него мысли все на лице написаны. Так нет же. Мне снова ломать голову весь вечер, что значило это его выражение, каждый день новое. Я отвожу его руку ребром ладони. Его пальцы исчезают с моего локтя. Дышать становится легче. Я разворачиваюсь, коротко киваю, прощаясь, и, молча, выхожу через парадные двери. Машина Гаары ждёт у главных ворот. Громкий сигнал и голос Темари: — Учиха, живее! Мне еще надо на курсы успеть! Я сажусь в машину и не смотрю в окно, зная, что Узумаки там уже нет. Лето я провёл в центре Токио, на квартире Джирайи. Друзья и знакомые не могли поверить, что наша история с Тен Тен закончилась так неожиданно и бесповоротно. Многие не верили, что мы не ссорились или что-то в этом роде. Глупые причины, которые приписывали нашему разрыву, заставляли только смеяться в лицо тем, кто их озвучивал. А ведь всё гораздо проще. Она любила меня, я любил её. Мы ничего не планировали на будущее, мы просто были вместе. В предпоследний день учебы, это был четверг, утром мы встретились у школы, уже тогда я хотел сказать ей, что меня что-то гнетёт. Я и сам не мог понять что. Тен сама всё сказала, всё то, что мучило нас обоих уже несколько недель. — Я не хочу тебя. То есть… я очень люблю тебя, но… — она внимательно смотрела в мои глаза, обнимая одной рукой за локоть, — я не знаю, — с досадой сбивается она. — Уже не то, — я киваю. Тен так же пристально смотрит на меня и, прикрыв глаза, целует в щеку, я обнимаю ее за талию, притягиваю к себе. Целую губы, свободной рукой провожу пальцами вверх по линии ее шеи. Ничего. Только чувство тепла. И не более. Я отрываюсь от нее. Тен улыбается: — Узумаки Наруто, — официально обращается ко мне она, — вы останетесь моим другом? Я уверен, что она сейчас вспоминает все наши ночи, особенно ту, в которую я лишил ее девственности. Все наши побеги с уроков, выходные за городом и у меня дома. То, как её отец устроил бешеный скандал, когда узнал, что его дочь встречается с Узумаки Наруто. Как я потом забирался на балкон седьмого этажа её квартиры. Как долго обнимал её, когда она плакала. Она редко плачет. И только при мне… Я сжимаю её в объятьях и тихо шепчу: — Останусь. Я всегда буду с тобой, даже если рядом я быть не смогу. Как оказалось, мои предположения оказались верны. Она уезжала за границу. Кажется, в Италию, вместе с отцом. Её мать умерла ещё при родах… Любовь и страсть — это разные вещи. Но, думаю, все-таки у нас было и то, и другое. Просто так получилось, что мы не стали двигаться дальше и спустились до ступени «друзья». Она жмёт мою ладонь и не опускает глаз. «Не грусти». Я знаю, что она любит меня. Она знает, что я люблю её. И если когда-нибудь она найдет того человека, который сможет сделать её счастливой, счастливей, чем я когда-то, я не буду грустить, я только приму это... Тен всегда понимала меня с полуслова. Так же, как и я её. Мы не спрашивали друг друга после, как долго это чувство незавершенности владело мыслями. Вопросы излишни, если они уже решены. Иногда Тен замечала, что я смотрю на него, Учиху Саске. На него невозможно было не смотреть. Сколько мы знакомы, точнее, сколько мы вместе в одном классе, я всегда вижу его рядом с Собаку Гаарой и его старшей сестрой. Они всегда держатся вместе и никого к себе не подпускают. Сначала я думал, что Саске встречается с младшей сестрой Собаку, но когда Учиха схватил его за руку, а тот обхватил его за пояс в дверях… И движения были такими уверенными, словно они раньше уже это делали. Стало больно. И я знаю почему. За день до этого я почти так же помог ему не упасть. Учиха Саске — самый непонятый и скрытный человек из всех, кого я знаю. Он всегда держится бесстрастно, отстранено и холодно. Не встреть я его, никогда бы не подумал, что чёрные глаза могут смотреть с такой ледяной яростью. Ледяной и отрешенной. На его лице невозможно уловить хоть какие-то эмоции, невозможно даже предположить, о чем он думает, чего хочет. Я знаю, что Собаку общаться с ним проще, они так ладят друг с другом… И Темари единственная девушка, с которой Саске ведёт себя по-другому. Чего стоит только то, как они завтракают. Обманчивый слух о том, что Саске встречается с сестрой лучшего друга, в него первое время верило полшколы. А потом как-то улеглось. Он всегда держится прямо, у него проколото ухо, он часто, независимо от формы, носит армейские сапоги, его пальцы почти всегда перемазаны в краске. Я прежде не замечал, а потом как-то увидел, что Темари вытирает пятнышко на его щеке. Он любит рисовать. Я перестал ходить на собрания председателей клубов только из-за того, что он там не появлялся. Никогда. Ни разу за два года. Я вижу, как Собаку волнуется о нём. Когда Учиха уходил с химии, он спросил, не забыл ли тот что-то. В голосе неподдельная тревога. А на следующем уроке он предлагает ему куда-нибудь сходить. Разговор о пиццерии, и мне снова становится больно. Я не расслышал, что сказал ему Собаку, но Саске придвигается к нему, закрывая собой лицо Гаары, настолько близко, что если смотреть на них не сбоку а спереди, то покажется, что они целуются. — Я тебе после уроков покажу такую нежность, — его голос перед этим, я его таким никогда не слышал. Запоздалая обида бьёт под дых. — Саске-кун, Гаара-кун, мы вам не мешаем? — уравновешенный голос Акины-сан. Полкласса оборачивается и смотрит на них. Собаку слегка порозовевший, сбитый с толку. — Нет, Акина-сан, — Учиха фальшиво улыбается. — Я просто так сильно люблю Гаару, что не могу об этом молчать. Брови изламываются у переносицы, и я резко отворачиваюсь, так резко, что шея болит. Тен успокаивающе гладит меня по колену. Чёрт. Она не сопротивляется, когда после урока я прижимаю ее к подоконнику и обнимаю. Отчаянно и обречённо. Целую в шею, обхватываю за бёдра, ощущая, как успокаиваюсь. Она обнимает в ответ, я пытаюсь зачеркнуть слова Учихи и с досадой чувствую, что обида никуда не исчезает, только злость берёт… — Убери от него руки! — яростный голос Собаку заставляет меня вздрогнуть. Я отрываюсь от Тен, мы почти спрятаны за высоким растением.. Учиха стоит, прижатый пальцами Хидана за плечо к стене. Надменно вздёрнув подбородок, он что-то презрительно говорит ему. И даже в такой ситуации он безбожно красив… Хидан белеет от бешенства. Гаару держит какой-то темнокожий качок. — Зетцу! Зеленоволосый бьёт Саске кулаком в скулу. Учиху швыряет в сторону, Хидан удерживает его железной хваткой, впиваясь пальцами в суставы плеча. Саске вздёргивает голову, изворачивается и неумело ударяет зеленоволосого ребром ладони под основание шеи с затылка, надеясь оглушить. — Чего ты ждёшь, Зетцу? Отделай его! Тот снова бьёт Учиху, на этот раз со всей дури, рушит его тело на пол, и ещё раз, на этот раз ногой в ребра. Я не замечаю, как широкими шагами преодолеваю расстояние между мной и ними, хватаю зеленоволосого, отшвыриваю его от Саске, ударяя сжатым до побеления кулаком сначала в нос, затем под подбородок. Сказываются занятия боксом. — Ты рехнулся, Хидан? Двигай свой зад обратно на четвёртый этаж! — почти ору я, чувствуя, как стиснутые пальцы дрожат. Острое желание раздробить этому Зетцу все кости с каждой секундой нарастает, когда я замечаю, как Учиха стискивает зубы и закрывает глаза. Его трясёт. Его же трясёт. Чёрт. У него и так здоровье слабое, кажется, его мать написала официальный отказ от занятий физкультурой, а старший брат не позволяет заниматься физическими нагрузками. Я до сих пор не знаю, почему. Знаю только, что у него слабое здоровье. Я одним движением поднимаю Учиху на ноги чуть впереди себя, так, чтобы моё плечо было за его правым. — Узумаки, пошёл нахер, — Хидан как бешеная собака вздёргивает верхнюю узкую губу. Вокруг ни одного человека, кроме Хидана и его качков, Собаку, Саске и меня. Вся школа и так в курсе, что белобрысый точит зуб на Учиху. А мешать ему пока психов нет. В левом плече вдруг странно теплеет, и я, скосив глаза, вижу, как Саске, качаясь, тяжело приваливается ко мне. Я безотчётно обхватываю его рукой, ладонь которой стиснута в кулак. Сдвинув брови, я замечаю тонкую полоску крови на точёном подбородке Учихи. — Последний раз, Хидан. Свали на свой четвёртый этаж. Это не твоя территория, — цежу я сквозь зубы, пытаясь держать себя в руках. Если этот ублюдок не сдвинется с места, я его порешу к чёртовой матери прямо здесь. — Мы не закончили, Учиха! Я ещё с тобой поговорю, долбанный педик! — выплёвывает Хидан. Я всем телом чувствую, как на последних словах Учиха едва ощутимо вздрагивает. Значит, Тен была права? Когда Хидан со своими псами уходит, а Собаку, вырвавшийся из крепкой хватки одного из них, отряхивается, оттирает кровь из носа и собирает вещи Саске, разбросанные по полу, я разворачиваю Учиху к себе. Он всё ещё держит глаза закрытыми. Дыхание ровное. Только дрожащие ресницы выдают высокое напряжение. Он невероятно прямо держится, натянут словно струна. Кажется, только прикоснись, и он зазвенит. Я кладу палец на его скулу, кожа в месте удара горит, словно обожжённая. Моя рука всё ещё на его талии. Его чёрные ресницы чуть загнуты на концах. Длинные… Палец аккуратно скользит по мягкой коже, стирая кровавую дорожку. Красивый… Я не успеваю собраться с мыслями, как Учиха Саске открывает глаза. Я торопливо придаю лицу выражение дежурного благодушия. Он моргает, и я успеваю уловить в его глазах обрывок насмешки. Насмешки? Над чем он насмехался? Но поздно, его лицо снова как вырезанная из белого мрамора маска. — У тебя кровь, — я словно со стороны слышу свой тихий голос. Выражение снова неуловимо меняется, когда я во второй раз провожу пальцем по его подбородку, стирая оставшуюся кровь. Он молчит, пристальные глаза не отрываются от моих, словно пытаются заглянуть в самую глубину, за край… — Ты как? — он теперь уже открыто усмехается. Голос хриплый. Я чувствую, как губы растягиваются в улыбке. Учиха переводит взгляд за мою спину. И мне сразу становится не по себе. Его глаза снова леденеют, лицо замыкается. — Можешь собой гордиться. Выпендрился, — он с силой отталкивает меня, а на лице отвращение. Только в голосе… горечь. Я поворачиваюсь. За спиной стоит Тен. В голове творится Армагеддон, костяшки кулака ноют, и я вздыхаю: — Я напортачил? Она приближается ко мне: — Смотря чего ты хочешь от него. Чего хочу? Я снова вздыхаю, тяжело и глубоко. Да и сам не знаю. Эта тоска каждый раз, когда он смотрит с нескрываемой ненавистью и презрением. Она сводит с ума. На кончиках пальцев всё ещё хранится тепло от его горячей щеки, а на кулаке— ощущение его тела. Он не хрупкий, но и не мускулистый. Скорее он жилистый и стройный. Аристократ-чистокровка. Не терпящий жалости. Да я и не жалею его… На следующий день мы с Тен прощаемся. Я провожаю её на утренний рейс самолета, она целует меня в щеку, гладит по голове и, проведя ноготком по моему уху, говорит: — Наруто, ты и он — вы не похожи на других. И… ты не слушай никого, понял? Только ты отвечаешь за свою жизнь и свой выбор. Люди будут говорить всегда Так уж они устроены. Не будь слабаком. Не слушай никого, — она тихо говорит последние фразы, уже обнимая меня. Я обнимаю её в ответ, а перед глазами стоит избитое лицо Учихи Саске. К концу алгебры он и Собаку застревают у дверей, тихо переругиваясь. Терпение Гаары подходит к концу, он постоянно косится на меня. Я уже было открываю дверь, как… — Прекрати делать из этого трагедию. Он не единственный человек на этой земле, и… чёрт, он просто меня раздражает и бесит! Вот и всё! Что ты ещё хочешь услышать от меня? Это просто неприязнь. Он раздражает меня одним своим видом! — Учиха повышает голос, его голос звенит от раздражения и злости. Саске отталкивает Гаару от себя и разворачивается к двери. Когда его рука наталкивается на мою, понимаю, что мои пальцы так и сжимают дверную ручку. — С дороги! — он практически выплёвывает эти слова. — Прости, — тихо говорю я. Прости за то, что виноват в твоём состоянии. В том, что раздражаю тебя. В том, что ты меня так сильно… Он вздрагивает и отступает назад, а я ещё ниже склоняю голову, пряча глаза за длинными прядями чёлки. У него ледяные руки. Они жгут мои пальцы, хочется отдернуть их и одновременно прижать к губам, согреть. — А, это ты, Узумаки, — я вскидываю голову и встречаюсь с его безразличным взглядом. В чёрных глазах бьётся презрение пополам с раздражением. — Доброго тебе дня, — угрожающе шипит он, я едва успеваю вырвать ладонь из ловушки, как он распахивает дверь и стремительно выходит вон. Что значила эта ссора со стороны Собаку? Сцена ревности? Сцена непонимания? Что он сказал ему? Почему Учиха так резко и вспыльчиво отреагировал? Снова вопросы без ответов, снова эта тоска и снова хочется раздробить чьи-нибудь кости, но на этот раз не Зетцу, а свои. Я думал, что моим мучениям пришел широкоформатный конец с расписанными прилагательными и глаголами, когда закончилась церемония прощания. Но кто знает, к счастью ли или к несчастью, поживём — увидим, я поступил в тот же институт, что и Учиха Саске, Собаку Гаара и его старшая сестра Темари. За минуту до начала церемонии открытия нового учебного года я заметил их. Они вышли из резко затормозившего у главных ворот чёрного джипа. Темари шла между ними, Учиха Саске впервые был в очках вне учебного кабинета. Они смотрелись… так, словно убьют друг за друга. Когда церемония заканчивается, и мы выходим наружу, я пробираюсь к стендам со списками групп потоков. Не успеваю дойти, как ко мне приближается незнакомая девушка. Ее длинные чёрные волосы, подстриженные короткими прядями с висков, уложены лаком. От неё пахнет дорогими духами, я незаметно морщусь — не люблю такие резкие ароматы. Тени никогда не пользовалась туалетной водой, зато её волосы всегда пахли миндалем и ромашкой… Она что-то говорит, а я невпопад отвечаю, когда замечаю, что к Учихе подходит какой-то крашеный рыжий парень. Мстительная радость ослепляет разум, когда Саске даже не заговаривает с хоть и смазливым на женский взгляд, но навязчивым незнакомцем. Она ослепляет настолько сильно, что я даже улыбаюсь девушке, стоящей передо мной. Она представляется, говорит, что учится на втором курсе. Только теперь замечаю, что она придвигается ко мне. Я хмыкаю и снова отвечаю на её улыбку, машинально. Когда я касаюсь её подбородка, она придвигается ещё ближе, и я чувствую на себе чужой взгляд. Я, не раздумывая ни секунды, поворачиваюсь, и он не отводит глаз. Мы смотрим, заглядываем друг в друга, позволяя увидеть, прочитать. Он выгибает бровь, я склоняю голову набок, к плечу. В черноте его глаз что-то меняется. Тонкие губы изгибает дерзкая улыбка. Выражение лица на секунду становится хищным, вызывающим, настолько незнакомым и притягательным, что это пугает. Решимость в его глазах проносится так стремительно, что я едва не пропускаю её. Учиха отворачивается, безжалостно разрывает зрительный контакт, убирает руки в карманы брюк, и я вдруг понимаю. С этого момента я буду жить на границе с Раем и Адом. Я знаю, что буду смотреть на него. Знаю, что он будет смотреть на меня. Эта игра, у которой нет правил и судей, будет сводить меня с ума. И я сойду с ума. От него. Он сломает меня, о, в этом я уверен как никогда. Такие, как он, в жизни не сдаются. Такие, как он, созданы, чтобы сводить с ума… Вторник начался с головной боли. Нестерпимой и острой, как бритва. Я кое-как сползаю с постели и сажусь на неё, нашариваю на тумбочке мобильник, не открывая глаз, всё также, вслепую, нажимаю какую-то кнопку и придвигаю телефон к лицу. Цифры насмешливо показывают половину седьмого. Рука без сил падает на постель, а в голове начинает кружиться, судя по ощущениям, железная крошка. — Чё-орт… — желание подниматься стремительно летит к нулевой отметке, когда боль усиливается. — Саске, я оставил на столе ключи от машины и деньги. После института… Саске? — я вздрагиваю и поднимаю голову. Итачи стоит в дверях. — Что случилось? — его голос становится холодным и сосредоточенным. — Голова раскалывается. Вот что, — огрызаюсь я, стискивая виски. Когда кровать прогибается, я снова вкидываю голову и вижу сидящего рядом Итачи. Он берёт баночку с раствором эвкалипта с тумбочки за часами, отвинчивает крышку. — Руки опусти, — длинные пальцы Итачи обхватывают мой подбородок, разворачивают его чуть в сторону. В воздухе повисает яркий запах эвкалипта, а виски начинает холодить. Я закрываю глаза, чувствуя, как боль постепенно отступает: — Спасибо. — Не за что, — сухо откликается он. — Я оставил на кухне ключи от машины и деньги. После института отвези машину в ремонт. Я ещё вчера вечером договорился. Я киваю: — Отвезу. — Отлично, — брат щёлкает меня указательным пальцем по носу, я раздраженно хмурюсь. — Вставай, я уже ушёл. У меня дел по горло, — конец фразы он произносит, уже выходя из комнаты. Я хмыкаю и молча поднимаюсь с постели. Сегодня второй день, как я учусь в Токийском университете. Корпуса, в которых проходят пары, мои и Гаары, абсолютно разные и находятся почти в противоположных концах Тодая. Зато с Темари корпуса совпадают. Хотя, не думаю, что у неё будет время со мной пересекаться. Всё-таки физико-технический факультет — это полная загрузка до треска в хребте. Если судить по расписанию, то сегодня первой парой рисунок, второй история, третьей черчение, плюс физкультура, общая с первым курсом физико-технического факультета. Просто замечательный день. Остается лишь надеяться на сохранность рабочего состояния собственных мозгов… Мягкий плеск горячего кофе в фарфоровую чашку успокаивает, и я, закрыв глаза, отпиваю. Язык слегка обжигает, привкус корицы тает во рту. Я довольно усмехаюсь. Итачи и на этот раз не изменил своим привычкам — кофе с корицей, себе добавляет ложку коньяка. Пить спиртное утром — чистейшей воды кощунство. Когда я, одевшись, сажусь в чёрный «Бентли» брата и кидаю сумку на соседнее сидение, часы на дисплее магнитолы показывают половину восьмого. Рассеянно хмыкнув, я пристёгиваюсь и поворачиваю ключ в зажигании. — Значит так, господа близсидящие и господа дальнележащие, — преподаватель обвела аудиторию цепким взглядом подведённых синим карандашом карих глаз. — Сегодня вы будете чертить, — она разворачивает широкий плотный лист и прикрепляет его к доске, — вот эту вот модель северной стороны дома. Первый этаж, сторона, выходящая во двор. Хоть вам это ни о чем не скажет, но считаю своим долгом всё же обрисовать мотивы чертежа, — преподаватель снова обводит аудиторию пристальным взглядом и улыбается. — Впереди у вас чуть больше часа. И не забудьте про внутренние перегородки, окна и… Конец первой пары черчения. Еще один час, и можно спокойно идти на последнюю пару физкультуры. Я морщусь кончиком носа и поправляю очки. Линейка и остро заточенный карандаш нехотя ложатся в пальцы, а и без того малое желание что-либо делать оживлённо стекает к нулю, когда рядом незаметно садится черноволосый парень с короткой стрижкой, тот, что стоял вчера рядом с Сасори. Не обратив внимания на нового соседа, я прижимаю линейку к листу бумаги и намечаю общие размеры. — Весь день рядом, и ни одного доброго слова от тебя, Учиха Саске-кун, — наигранно грустно говорит черноволосый. — Я – Сай, — он протягивает руку через стол, я склоняюсь к листу и прочерчиваю первые линии: — Хм… — едва слышно и задумчиво тяну я с вопросительными нотками. Черноволосый, назвавший себя Саем, убирает ладонь и чуть щурится. Краем глаза я замечаю, как в его взгляде разгорается любопытство. — А ты не такой, как все остальные, — тянет он таким голосом, как будто сам не уверен в произнесённых словах. В ответ я приподнимаю бровь, не отвлекаясь от чертежа. — Я бы хотел познакомиться. Узнать друг друга поближе, — с заметным упорством продолжил Сай. Я снова не отвечаю. Ещё со школы выработалась привычка игнорировать излишне энергичное проявление интереса к своей персоне, которое обычно кончалось плачевно. Иногда для меня, но чаще всего для проявляющего любопытство. Этот парень, казалось, намеренно прилип ко мне на предпоследней паре, поставив жизненно важную цель: «узнать всё об Учихе Саске». Хм, ну, удачи-удачи. Осталось только помахать белым платком. Я ядовито хмыкаю про себя. Остаётся надеяться на железную выдержку. И глухоту, которая возникает, когда желания слушать нет. Через полчаса, когда я в третий раз поправляю линию основания корпуса, я отрываю карандаш от листа бумаги, всем телом разворачиваюсь к Саю и холодно говорю, так, чтобы, по меньшей мере, половина аудитории слышала нас. — Первое, я не нуждаюсь в твоём обществе. Второе. Отсядь. От. Меня. Доступно? Спустя несколько секунд молчания, он напускно едко интересуется: — Боишься меня? — в его черных безликих глазах бьётся бессильная злость пополам с досадой. Я насмешливо вскидываю бровь и замечаю, что первая половина группы слушает нас в открытую, а вторая — косясь исподтишка. — Тебя? — я кривлю край рта. — Не льсти себе. Мне неприятно твоё общество. Будь любезен соблюдать дистанцию. Кое-где раздается одобрительный шёпот, а где-то растерянный и удивлённый. Почему удивлённый, я не могу понять, а думать над причиной желания нет. На побледневшем лице Сая проносится бешенство. Он рывком поднимается, так что стул почти падает, и исчезает из поля зрения. Я удовлетворённо хмыкаю и возвращаюсь к чертежу. Общая пара физкультуры с физико-техническим факультетом, как оказалось, вышла мне боком. Преподаватель задержал меня на пять минут. Уточнил заявление мамы, отстранено напомнил, что я обязан присутствовать на занятиях, иначе будет стоять прогул, и отпустил. Раздевалки, мужские и женские, были общими для обоих факультетов. Ну кто же знал, что так выйдет… Я неспешно открываю дверь в мужскую раздевалку. Принимать душ мне не надо, я и так сидел практически всё время на одном месте, прижавшись спиной к ограждению стадиона, прямо на тёплом, нагретом солнцем асфальте, а значит, оставалось только переодеться, забрать сумку и на выход. Вокруг слышится непринужденный и усталый трёп, со стороны душевых доносится шум воды, в воздухе — тяжёлый запах пота и резины. Когда я набрасываю на плечи рубашку и мотаю головой в сторону, отбрасывая прядь волос с лица, взгляд наталкивается на знакомую фигуру. Тренированное, загорелое тело еще блестит от воды, узкие бедра туго обтянуты полотенцем, на плечах короткое полотенце для волос. Рубашка так и остаётся на моих плечах, приспущенной до предплечий, я сталкиваюсь с пронзительным взглядом синих глаз. Вокруг всё также царят шум и весёлые перепалки, кто-то кому-то объясняет какие-то формулы, кто-то рассказывает о новом кафе на углу своей улицы. Признаюсь себе, что боюсь того, что он разглядит в моём лице больше, чем я сам понимаю. Это пугает сильнее, чем жар, бросившийся к лицу. Реакция собственного тела ошеломляет, и я, усилием сжав губы, спокойно отворачиваюсь, нервозно радуясь тому, что стою спиной к остальным и к нему. Застегнув, наконец, рубашку, я складываю спортивную форму. Спину жжёт между лопатками неотрывный пристальный взгляд, скользящий от шеи до поясницы, по локтям и спине, словно влажный кончик языка по разгорячённой коже — едва ощущаешь, а тело трясёт. Я стою к нему спиной и всё равно чувствую его взгляд на себе. Словно он силится прочесть что-то по моей фигуре, по моим движениям. «Да и что можно увидеть в обычных спокойных движениях уверенного в себе человека?» — проносится лихорадочная мысль. Я набрасываю ремень сумки на плечо и с почти облегчением выхожу из раздевалки, упорно пытаясь вырезать из памяти только что увиденное. Широкие плечи, с которых соскальзывают редкие прозрачные капли; лохматые светлые волосы, мокрыми прядями едва касающиеся плеч, и узкие бедра, туго обтянутые полотенцем. Чёрт… Горло сдавливает от напряжения, лицу снова становится жарко, и я ускоряю шаги. Взвинченный и злой, я почти бегом выхожу с крыльца, отключаю сигнализацию «Бентли» и, швырнув сумку на сиденье, резко сажусь за руль. — Сай? — повторяет Гаара, вопросительно посмотрев на меня. Мы сидим на кухне у меня дома и неторопливо приканчиваем обед на троих. Итачи за все свои двадцать три года так и не научился готовить, и потому кулинарить в очередной раз пришлось мне. Темари, правда, любит, когда я готовлю, о стряпне же Итачи она брезгливо отзывается: «Врагу не пожелаю». — Подумаешь, рис подгорел! С кем не бывает! — возмущённо отзывается брат на мою фразу: «Где ты был, когда Бог раздавал терпение и способности к готовке?» Привычным движением я отхватываю кусочек от пирога Темари с мясной начинкой и киваю: — И Сасори. Крашеный такой, рыжий. Они постоянно вместе ходят. И вид у обоих такой, словно они цари, — я отправляю кусочек в рот и отпиваю чай. Теми откусывает пирог и пожимает плечами: — Я ничего не слышала о них, — Гаара молчит, а я, задерживая теплую чашку у щеки, говорю: — Когда я сегодня его послал, половина потока как-то уж больно испуганно отреагировала. Словно я окунул в дерьмо неприкосновенность. А другая половина радостно перешёптывалась. Ума не приложу, какого черта они радовались? Это что, такое редкое явление, когда два парня сталкиваются в недопонимании? Темари скептически фыркает на последнее слово, а Гаара аккуратно берёт палочками четвертинку помидора в майонезе и говорит: — Они тоже первый курс. Они новенькие, такие же, как и мы. Не думаю, что у них у обоих есть «покровители» на старших курсах. Хотя это… — Не исключает такой возможности, — продолжаю я за него, и он кивает, откусывая помидор. Я смотрю на часы, на которых доходит половина десятого. С ночными посиделками пора завязывать и отвыкать от них в срочном порядке. Внезапный звонок мобильника вынуждает меня оторваться от чая. Oh baby don’t you know I suffer? О, детка, разве ты не знаешь, что я страдаю? Oh baby can you hear me moan? О, детка, можешь ли ты слышать: я стону? You caught me under false pretenses Ты поймала меня под ложными отговорками How long before you let me go? Сколько ещё ты не позволишь мне уйти? You… Ты.. You set my soul alight Ты разжигаешь в моей душе огонь You.. Ты .. You set my soul alight Ты разжигаешь в моей душе огонь You.. Ты.. — Гаара, твой? — он отрицательно качает головой: — Твой. Я нахмуренно осматриваю кухню. «Куда я убрал сотовый? А, вот он! — я забираю телефон со столешницы возле раковины, — как я умудрился положить его сюда и при этом забыть?» — принимаю вызов. — Я уезжаю на несколько недель. Самолёт через десять минут. Надеюсь, вы там не разберёте дом по кирпичику, — брат словно читает мои мысли о ночных вечеринках. Я фыркаю. Как будто поедание обеда можно назвать вечеринкой. Только бы Гаара не добрался до бутылки портвейна. Слышится глумливый шёпот Темари на ухо брату. Всё-таки нашли… — Ты слышишь? Я звонил Кабуто. В ближайший месяц можешь к нему не ходить. От одного приступа, я думаю, общее состояние не изменится, — задумчиво говорит Итачи, и я слышу, как на том конце раздаются голоса людей, усиленные эхом. Опять уезжает, да? Неделя… Всё же лучше, чем полтора месяца в Италии. Хотя кто его знает, может работа продлится или ещё что-то в этом роде. Не хочу гадать. А надеяться на его скорый приезд я уже давным-давно разучился. — Слышу, — отзываюсь я, поворачиваясь боком к Гааре с Темари. Они делят оставшиеся помидоры и пирог. Я не знаю, что говорить Итачи. Настроение нормальное, а после звонка оно как-то… не ухудшается, просто враз стало холодно. Так бывает. Он словно чувствует мое смятение: — Будешь скучать – просто позвони. Номер на… — Жёлтом стикере с обратной стороны кофейника, — в тон ему продолжаю я. Брат хмыкает: — Неужели так предсказуемо? Он всегда оставляет стикер с телефоном на обратной стороне… Ещё совсем тёплый от плиты чёрный кофе, горячий и терпкий, с привкусом корицы — единственное, что Итачи не смог испортить в готовке. Он всегда оставляет стикер на обратной стороне наполненного кофейника, а я ни разу не повернул его и не отклеил квадратную записку с тёмно-синими цифрами мобильного. И брат знает об этом. И если он спросит однажды: «Почему?» — я не смогу найти ответ. Мы оба знаем. Итачи не дожидается ответа: — Работа – моё проклятье. Не скучай. Хорошо? — Угу. — И… — я напрягаюсь. — Позвони. Хорошо? Хотя бы от нечего делать. Это первый раз, когда он просит об этом. Я сжимаю губы и киваю, забыв, что Итачи не может видеть моего лица. Долгие гудки в мобильнике, гулко сталкивающееся в голове, и запах портвейна острым лезвием по обонянию. Я кладу мобильник обратно на столешницу рядом с раковиной и смотрю, как Темари отбирает у Гаары бокал и мрачно сообщает: «Пора завязывать, брат мой, Аркадий. Сегодня только вторник, а ты решил наклюкаться до зелёных человечков?». Да уж. Я хмыкаю. Тема алкоголя для Собаку всегда есть, была и будет, как чашка горячего кофе, сваренного Итачи для меня.