No apologies and no regrets

Глава 9 Утро меня застает неожиданно. Никогда не думал, что первые лучи солнца могут так раздражать. Было потягиваюсь и, ощутив на плече тяжесть, полностью открываю глаза. Ах да... Темно-кашатновые распущенные волосы мягкой волной лежат на подушке, а тонкие пальцы, сжимают мою футболку. Я выдыхаю и расслабляюсь. Что-то случилось. Иначе ты бы не была здесь, ведь так? Протянув руку, нашариваю где-то в постели сотовый и смотрю на экран. Половина седьмого. Довольно поздно, учитывая, что добираться мне до института почти два часа. Не хочу тебя будить. Тихий вздох раскрытыми губами, и ты просыпаешься сама. Я улыбаюсь, провожая взглядом знакомые движения твоих рук, плеч. Знакомо прижмуренные глаза и сонное недовольное мычание. — Доброе утро, — я легко похлопываю тебя по волосам и улыбаюсь шире, когда ты вяло киваешь и рассеянно обнимаешь меня крепче. — Давай, давай, — я нарочно поторапливаю тебя, зная, как ты относишься к подобным «давай-давай», — мне в институт через два часа, а нам еще завтракать. — Я не буду, — мягко останавливаешь ты и поднимаешься, соскальзывая с кровати. — Но спасибо, — ты снова потягиваешься, но только всем телом, и стаскиваешь с запястья резинку для волос, затягивая пучок на затылке. — Хорошо, — спускаю ноги на пол и, запоздало прикрыв рот кулаком, зеваю. — Во сколько автобус? — В девять тридцать, — ты привычно открываешь мой шкаф, тот, что справа от письменного стола, и поворачиваешься. — А где...? — В ванной, — я хмыкаю и встаю. Ты вскидываешь брови: — Давно ты стал хранить полотенца в ванной как все нормальные люди? Я фыркаю: — Надо было освободить место для спортивной формы и прочих мелочей. Тяжкий вздох, и ты покорно идешь в ванну: — Хорошо. Но прежде чем ты уйдешь, свари мне кофе, пожалуйста. Прихватываю сменную одежду и иду следом за тобой: — Если не перепутаю количество ложек сахара и кофе, то сварю, — мрачно обещаю я. — Ну да. Лучше три ложки кофе и одна сахара, чем наоборот, — едко отзываешься ты, и я смеюсь, вспоминая твое выражение лица, когда ты в первый раз попробовала это адское зелье. — Именно поэтому, — я закрываю за нами дверь в ванну, включая свет и воду в раковине, — я и предложил полноценный завтрак. Ты упрямо мотаешь головой и, вытащив полотенце из высокого белого шкафчика, закидываешь его на створку душевой кабины: — Полноценный завтрак — это час. Сборы — это еще полтора часа. А автобус в половину десятого, — твои пальцы ловко подцепляют края мягкой кофты, и ты раздеваешься. Я пожимаю плечами и беру зубную щетку: — Тогда не держи зла на ложки с кофе и сахаром, — рассеянно провожаю глазами твои движения в отражении зеркала. — Ну да, свали все с больной головы на здоровую, — ворчишь ты и, полностью раздевшись, заходишь в кабинку, включая воду. — Горячая вода включается не сразу, — запоздало и невозмутимо предупреждаю я, и ты, взвизгнув, отскакиваешь, впечатываясь лопатками в полупрозрачную створку дверцы. — Наруто!! С каких пор тут такое стало твориться?! Я смеюсь, выдавливая зубную пасту на щетку: — Привет от кофейного зелья. Ты возмущенно кидаешь в меня губкой вместо ответа, и я грожу пальцем: — Аккуратнее, а то вдруг и холодная потом откажет. Ты угрюмо показываешь стиснутый кулачок, и я демонстративно сую щетку в рот. Спустя пять минут, когда я вытираю мокрое лицо полотенцем, ты только смываешь гель для душа с тела: — Как дела в институте? — Лучше всех, мамочка, — откликаюсь и вскидываю твой взгляд. — Все хорошо, — повторяю я, глядя в карие глаза. — Тем более, это мне надо... — угадав окончание фразы ты, сжав губы, отворачиваешься, — спрашивать у тебя о твоих делах, — безнадежно договариваю и вешаю полотенце на крючок — Я люблю тебя, — тихо говоришь ты, подставляя ладони под струи воды. Я киваю и свожу взгляд с размытых через стенки кабины контуров твоего обнаженного тела: — Да. Я знаю. И я тебя. Через полчаса, когда я оставляю ключи на столе на кухне, напоминая тебе, чтобы ты их не забыла потом оставить в почтовом ящике, понимаю, что точно опоздаю. Сегодня среда, третьей парой, кажется, лекция по культурологии. Идти на которую определенно нет ни малейшего желания. Плюс утренние дополнительные курсы. — Наруто, — ты останавливаешь меня за локоть и тянешь к себе. — М? – я тогда уже открывал входную дверь. — Что такое? — покорно подчиняюсь тебе. — Это... Это ведь ничего, что я приехала? — тихо спрашиваешь ты. Молча кладу ладонь на твою голову: — Ты можешь приезжать в любой момент. Ты вскидываешь ресницы и тут же опускаешь: — Спасибо. Я вновь хватаюсь за дверную ручку: — Я знаю, у тебя что-то случилось, — я мягко касаюсь твоего плеча. — Нет, это не...! – ты, было, торопливо обрываешь меня, и я кладу указательный палец на твои губы: — Детка, даже если тебе будет казаться, что у тебя никого нет, — я, едва касаясь, глажу тебя костяшками по щеке, — помни, что у тебя всегда буду я. Всегда, Тен Тен. Запомни, — тихо добавляю, отстраняю руку и выхожу, на секунду встретившись с отчаянной благодарностью в карих глазах. Запах кофе. Настойчивый, как поцелуй жадного любовника, и горько-терпкий... как корица с шоколадом. Непристойность в движении солнечного луча по обнаженной коленке, спускающегося вниз к лодыжке осторожно и неумолимо по теплой коже. Пристальный взгляд черных глаз проводит медленное движение тела по смятой постели, обводит контуры шеи, ключиц. Он смотрит на часы и, едва успев, давит ладонью на кнопку будильника, предотвращая противный резкий писк. Ровно шесть. Луч солнца продолжает спускаться по полуобнаженной ноге, едва ощутимо грея. Ладонь нерешительно тянется к сомкнутым губам, желая очертить тонкие контуры подушечкой большого пальца. Он снова спохватывается и останавливается, изламывая брови. Часы тикают, отсчитывая еще пять секунд, еще пять, снова пять... Тепло от кожи мучительно не спеша касается приподнятых над губами подушечек пальцев, лаская. Не выдержав, он склоняется, опираясь локтями в подушку по обе стороны от чуть взлохмаченной головы. Осторожно касается лбом лба и не сводит глаз с разглаженных черт лица. Правая рука, было, сжимает край одеяла, и черные брови изламываются. С губ срывается тихий стон боли, и пальцы, едва заметно дрожа, расслабляются. Он поднимает голову, потемневшим взглядом смотря на бинт с ладони до локтя. Черно-серые синяки на белой коже, кровоподтеки на разбитых костяшках пальцев, и сердце сжимает тугой яростью. Кто? Кто посмел? Это явно не случайный удар. Настолько явно, что начинают чесаться руки, раскроить этому «кому-то» череп. Он сжимает губы, целует в висок. Почти нежно. Почти ласково. Почти бережно. — Итачи? — тихий голос, и ресницы лениво поднимаются. Он нехотя отстраняет губы. — Доброе утро. Саске слабо моргает, просыпаясь: — Почему ты... Тот чуть опускает подбородок: — Выбрал утренний рейс. — Понятно, — хрипло отзывается Саске и, вскинув ресницы, безотчетно вжимается в постель. Старший Учиха выдыхает носом и, заметив движение брата, выпрямляется, не спеша убирая локти, задевая запястьями по плечам лежащего. Тот не вздрагивает и, опираясь левой рукой о кровать, полусадится. — Ты приготовил кофе? — запах настолько явен, что хочется по-кошачьи облизнуться и совершить набег на кофейник. — Да, — Итачи кивает и смотрит на него. — Будешь? — Буду. Только приму душ, — отзывается Саске. — Что случилось? — тихо прерывающий голос. Младший Учиха вздрагивает и торопливо пытается спрятать правую руку в одеяло. Острая вспышка боли, гасит движение. Итачи крепко перехватывает его повыше правого локтя: — Саске. Напряженная тишина сковывает легкие. Он сглатывает и отводит глаза, утыкаясь взглядом в сторону. — Если у тебя проблемы... — У меня нет проблем, — сжатые губы и стиснутые на левой руке пальцы. — Это случайность... Итачи встряхивает его, больно сдавив хватку: — Не ври мне. — Я не вру, — он прикрывает глаза, напрягаясь. Итачи всегда впадал в бешенство, когда с братом что-то случалось. Будь то уличная драка, ссадины, ушибы по неосторожности. И если он узнает, что кто-то виноват. Кто-то другой, а не он. Старший Учиха сдвигает брови: — Почему ты мне ничего не сказал тогда? Молчание в ответ и больно закушенная изнутри губа. — Почему ты мне ничего не сказал тогда? — громче повторенный вопрос, и рука сжимает крепче. — Итачи, пальцы, — тихо говорит Саске, все так же глядя в сторону. Тот глубоко вдыхает и сжимает зубы, нарочно сильнее стискивая ладонь. Младший Учиха едва ощутимо дергается, удерживая глухой стон. — Почему я узнаю об этом только сейчас? — взгляд черных глаз впивается в чуть побледневшее лицо. — Почему ты всегда молчишь? — в голосе болезненная горечь, крытая злостью. — Почему, Саске?! Он вцепляется пальцами в одеяло и вскидывает взгляд на брата: — Убери ру... Итачи рывком хватает его за плечо другой рукой и прижимается губами к губам. Распахнутые глаза, панически зажмуренные после, и ладонь, упирающаяся в грудь брата. Тот, судорожно сдерживаясь, не раскрывая губ, жадно целует, безотчетно стискивая пальцы на плече. Саске изламывает брови, вскидывая подбородок. Сердце начинает лихорадочно набирать темп, вбиваясь под горло. Резко поднятая ладонь, и оглушительная пощечина сотрясает воздух острым звуком. Он прижимает обратную сторону запястья к горящим губам и отводит глаза. — Зачем ты это сделал? Итачи опирается ладонями о постель: — Ты и так знаешь ответ. — Я спрашиваю, потому что не знаю его! — парирует тот, холодно встречаясь взглядом. Старший брат вздрагивает и, не выдержав, чуть отворачивает подбородок: — Я перебинтую твою руку, — он поднимается. — Постой. Итачи, — Саске перехватывает его за запястье. — Скажи мне. Долгий беззвучный выдох: — Скажи лучше ты мне, — старший отбирает руку. — Потому что я не знаю ответа. Долгая тишина, длинною в несколько минут, которые настойчиво нашептывают на ухо, что разобраться нужно. Но не сейчас. Не сейчас и уж тем более не наскоком. — Позавтракаем и поедем в больницу, — все еще темный взгляд Итачи не светлеет. Саске стискивает зубы от боли, которую сейчас не выходило так хорошо сдерживать как вчера. Не выходило вытеснять боль всеми теми мыслями, на месте которых сейчас отрешенная пустота. Потому что сейчас он не один. Потому что здесь Итачи... — Итачи. Тот поднимается было, как брат снова перехватывает его за запястье, мажет пальцем по острой косточке. И старший Учиха вздрагивает. Что-то в его лице меняется. И Саске, заметив это, распахивает глаза, изламывая брови. Он торопливо отводит взгляд и отстраняет ладонь. — Сейчас приду. Итачи кивает и выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь. Однажды кто-то случайно сказал, что забота может перерасти в нечто более ужасное и черное. Граничащее с безумием, страстью порывов и навязчивостью. Возможно он был прав, если, конечно, он не познал трепетного желания оградить титановыми стенами того единственного. А возможно и нет. Если, конечно, он не сказал этого с намереньем задушить в себе ноющую боль и скрежет мыслей. Всю дорогу я старался не смотреть на него. Случалось, что в детстве он бесился сильнее, чем отец, когда видел мои ссадины. Его бешенство пугало. С семи лет и до... и до сих пор. Он становился другим человеком, когда дело касалось меня. Точнее, повреждений у меня. Мама тогда смеялась, когда мазала кожу йодом, и говорила, что Итачи просто очень сильно любит меня и дорожит мной. «Ты словно та бесценная вещь, что мы не смогли ему дать с твоим отцом». Тогда еще и отец без памяти был влюблен в маму. И не было того, что есть сейчас. Вообще, раньше почти все было по-другому. А неизменен лишь... Итачи. Мы приехали в больницу через три часа после моего пробуждения. Ни один из нас не заговорил в дороге о том, что случилось утром. О том, почему это случилось. И кто виноват. Время прошло как-то слишком быстро и незаметно, пока на руку накладывали гипс и бинт. Все те сорок минут, что врач работал, Итачи стоял у окна. Ему дважды звонили на сотовый, но он не брал трубку, дважды сбросив, не сходя с места. Почему-то кажется, что он так и не перезвонит им. — Вам повезло, что это не перелом. Трещина небольшая, заживет через две-четыре недели. Я киваю, поблагодарив за руку, и поднимаюсь. Брат прощается и выходит вслед за мной. Быстро. Четко. И без излишеств. Его жизненные принципы, к которым он пытался и меня приучить. Но не выходит и по сей день. Мне повезло, что занятия сегодня с третьей пары. Жаль, что две пары вечером и еще одна дополнительным занятием — практика по живописи. Не проронив ни слова в машине за все то время, что мы ехали из дома до больницы и из больницы до института, я, наконец, выхожу на тротуар. — Спасибо, — я коротко смотрю на Итачи и было уже отхожу. — Саске, — он вдруг осторожно берет меня за правое предплечье. Я не вздрагиваю. Обезболивающее действует, поэтому все в порядке. Да и кому какая разница, что на прикосновения брата я реагирую лучше, чем на дружеский толчок кулака в плечо? Поднимаю взгляд, молча поворачиваясь. — Сколько у тебя пар? — До пятой, плюс вечерняя практика, — отвечаю, не задумываясь, и заглядываю ему в глаза. — Я сегодня дома весь день. Подвезти домой потом? — в его голосе странная и непривычная натянутость, словно он предлагает это нехотя. Я чуть хмурю брови и отнимаю руку: — Не нужно. Я с Гаарой. Он сжимает тонкие губы и кивает: — Хорошо. Я не выдерживаю и подступаю почти вплотную: — Итачи. Что-то... случилось? — голос нарочно тише, чтобы он не воспринял в штыки мой вопрос и не счел это банальным будничным любопытством. Он коротко отрицательно мотает головой и отодвигает меня обратно на прежнее расстояние: — Ничего. Удачи в институте, до вечера. И он первым отходит. Я выдыхаю, поправляя сумку на левом плече и, наконец, ухожу во двор. Лопатками чувствуя взгляд на себе. А может, стоило остаться сегодня днем? Идя, я утыкаюсь глазами в асфальт под ногами, держа спину прямой как всегда. Он редко когда бывает так надолго и полностью. И велика вероятность того, что через неделю он снова уедет. И неизвестно насколько долго и насколько... ощутимо. Я зову его раньше, чем собственные мысли спохватываются, и стоп-сигнал в нервных окончаниях не успевает пресечь меня. — Итачи! Он уже садился за руль, закрывая дверцу. — Саске? — он приподнимается, опираясь локтем о крышу машины. Я провожаю глазами редких студентов, несколько любопытно смотрящих на нас кучек старшекурсников. — Я... Он захлопывает машину и сам подходит ко мне: — Что? И я кожей чувствую, что подошел брат слишком близко. Привычная дистанция между нами сейчас вдруг уменьшилась втрое. Я зачем-то киваю: — У тебя сегодня нет работы? А еще все мое детство он был занят. У него были и учеба, и работа, которую отец мечтал сгноить в какой-нибудь барокамере. И на меня у Итачи времени почти не было. Он только обещал побыть вместе, сходить куда-нибудь, научить ставить мольберт и затачивать карандаш. Уроки мамы прошли для него даром только в одной области — в области жажды продолжать и творить. — Нет. Нет. Я же сказал, что весь день дома, — отзывается он, не повышая голоса. Я вдруг зачем-то хмурюсь и продолжаю: — Сделаешь мне кофе?... Вечером, — тихо договариваю и не отвожу взгляд. Брат внимательно смотрит мне в глаза и коротко кивает: — Конечно. Тебе как обычно? Сделаешь мне кофе? Тебе как обычно? Что это за не умелый разговор, двух людей, которые не видевшись так долго, наконец, увиделись? Почему такое чувство, что я больше внимания уделяю всей этой котовасии, чем он? Почему у меня такое чувство, что я трачу и сил, и времени на обдумывание мельчайших деталей его поступков в два раза больше, чем он? Чувствую, как на языке становится горько: — Да, как обычно и... Не договариваю и, махнув, отворачиваюсь, уходя было к лестнице. Он быстрее. Его пальцы смыкаются на моем левом локте и тянут обратно: — Саске. Скажи мне все то, что ты хочешь сказать, — говорит Итачи. И в голосе, в интонациях что-то меняется. Так неуловимо и непонятно, что от собственного бессилия я тихо смеюсь: — Брось. Это всего лишь кофе, — и, не удержавшись, вскидываю взгляд. Долгие несколько секунд он смотрит в центр моих зрачков, словно ища в них объяснение моему поведению, которое он точно находит странным и не таким как всегда. И спустя эти несколько долгих секунд он, наконец, отпускает меня. — Хорошо. Сделаю как обычно. Я киваю и рассеянно благодарю. — Я буду дома, — слова толкают меня уже в лопатки, и я тяну за ручку парадной двери, входя внутрь. И я не буду весь день думать, что то, что он будет весь день дома – заставляет чувствовать себя в безопасности. Первое, что делает Гаара, это... Отвешивает мне щелбан в макушку. — Ты идиот, — кратко констатирует он, с болью глядя на правую руку. Я мрачно смотрю в ответ, перехватывая глазами взгляд: — Все нормально. — А я видел Итачи, — словно возражая моим словам, прерывает он меня. Я киваю: — Он приехал сегодня утром. — А должен был вечером, — снова возражает Гаара. Я сжимаю губы и отхожу к окну в пустом кабинете: — Решил взять утренний рейс. Вздох в ответ, и Гаара подходит ближе: — Болит? — Нет, — я отвечаю сразу и даже сам слышу ложь в своем голосе. Гаара, конечно, не Итачи. Но не первый год меня знает. Я безотчетно цепляюсь за правый локоть. — Саске, — упрямо зовет он. Я раздраженно хмурюсь и дергаю плечом: — Послушай, у меня нет желания тратить перемену на выяснение факторов несуществующей проблемы. Это так же увлекательно как смотреть на схватывающийся цемент. У тебя окно, так потрать его на что-нибудь действительно стоящее! — Ты рисовал? Вопрос застает меня врасплох. И я вздрагиваю. А Гаара, разумеется, замечает. Смотрю в окно и коротко улыбаюсь: — Я владею обеими руками одинаково. Это не проблема. Проблема. Проблема. Еще какая проблема. Пальцы, уже стискивающие локоть, начинают дрожать. — Саске, — он снова зовет, но голос мягче. От этой мягкости внутри все начинает трясти. Я изламывают брови и отхожу от Гаары на полшага в сторону. — Все нормально, говорю же, — в голосе привычная холодность, которая более ли менее успокаивает и возвращает мыслями половину прежней трезвости. — Врач сказал, что на выздоровление потребуется примерно месяц. А пока буду рисовать левой, — улыбаюсь, только губы немеют. Но я упрямо верю своей улыбке. Я не вижу лица Гаары. Только слышу сдавленный вдох носом и шумный выдох. Не успеваю прикусить языка: — Это мелочи, Собаку. Не тебе ли знать об... И он с силой хватается за мое правое плечо. — Прекрати! — от его так неожиданно повышенного голоса зазвенело в ушах. Но я не поворачиваю подбородка, продолжая смотреть в окно. — Прекрати все это, — тише повторяет он. — Хватит, Саске. Паника внутри снова усиливается. Я сглатываю и пытаюсь отстраниться. Он не пускает. Насильно разворачивает к себе: — Скажи мне, что ты на самом деле чувствуешь. Скажи мне все то, что ты хочешь сказать. Я вздрагиваю и сильнее отвожу глаза, продолжая молчать. — Я же вижу. Вижу что все не нормально! Слышишь? Я же вижу, что ты держишься на одном своем чертовом упрямстве и сволочизме! — он встряхивает меня, и я, не выдержав, зажмуриваюсь. — Собаку, прекрати, — едва слышно говорю я. — Сначала ты скажешь мне! – громче говорит он, повышая отрывистые интонации голоса. — Скажешь мне правду! Плакат. Слухи. Сасори. Моя рука. Итачи. Мои слова, что все нормально. Он все знает. Гаара все и так знает. — Не понимаю о чем ты, — огрызаюсь я, вырывая плечо из его руки. — Достал уже, тебе заняться нечем? Что ты лезешь ко мне?! — вскидываю голову, впиваясь взглядом в его лицо. — Да потому что ты ведешь себя так, словно у тебя все отняли!! — вдруг кричит он, разрубая воздух ребром ладони. Я распахиваю глаза, бледнея. Сердце стискивает острыми иглами, и что-то трескается. Сам не замечаю как делаю резкий шаг назад. — Это... не так, — голос сел, и я торопливо откашливаюсь. — На тебе лица нет, ты говоришь, как робот! И ты относишься к руке так, словно ее отрезали! Меня бьет током. Я сжимаю губы, больно закусывая нижнюю губу изнутри. — Словно ее не существует и это не тема для разговоров! — он продолжает кричать на меня и хватает за плечи. — Учиха. Учиха, ну перестань вести себя так, а? Ну хватит! Хватит уже, я прошу тебя!! — и он рывком прижимает меня к себе, обнимая. Он чуть выше, и я прислоняюсь виском к его скуле, не цепляясь за предплечья, так и держа опущенные руки. — Ты же не один, — он прижимается носом к моей макушке, крепче обхватывая меня руками. — Ты чертов самовлюбленный ублюдок, у которого мысли только о том, что ты все сделаешь и сможешь сам! Саске. Дыхание перехватывает, и пытаюсь снова вырваться из хватки. Его голос тише: — Все заживет, Саске. Месяц. Рука придет в норму, я обещаю тебе. Слышишь? Потерпи всего лишь четыре недели, и все будет как раньше. И внутри что-то поддается. Что-то сворачивает у самого корня, безвозвратно изламывая, как сухую ветвь. Левой рукой я лихорадочно хватаюсь за Гаару, сминая пальцами рубашку на его спине. Я зажмуриваюсь, утыкаясь лбом в его плечо, и сдавленно, судорожно сдержанно вдыхаю раскрытым ртом. Я не заплачу. Меня начинает трясти от голоса Собаку. Хочется сказать, сказать, что я хочу сделать. Как ненавижу все это. Как бы продал свою жизнь, только бы избавиться от всего этого! Я не заплачу. — Ты не один, Саске. Ты никогда не будешь один. Я клянусь тебе. И я зажимаю рот левой ладонью, сильнее зажмуриваясь, не удерживая обжигающих слез. Парни не плачут. Парни не плачут. Это унижение — плакать из-за подобного. Это унижение... В висках начинает пульсировать, когда я всхлипываю, мажа слезами рубашку Гаары и стискивая зубы. А он молча гладит меня по голове, не отстраняясь. — Почему ты такой, Учиха, — шепотом спрашивает он, закрывая глаза. А я до побеления пальцев, прижимаю ладонь к лицу, заглушая голос и всхлипы в нем. Внутри словно какая-то тяжелая корка пошла трещинами, опадая по кускам. Мне трудно вдохнуть, трудно отстраниться и, подняв голову, повторить свои слова, что были произнесены ранее. Мне трудно сказать, что все в порядке. Все не в порядке. Мне больно. — Больно, — хрипло говорю вдруг я вслух, прерывисто вдыхая. — Мне больно... Гаара кивает, обнимая крепче: — Я знаю, Саске. Это пройдет. Спустя некоторое время плечи все еще изредка вздрагивают от перепада напряжения. В голове приятная пустота, с одной мыслью: «Надо проветриться». И словно все по-другому... Я, наконец, поднимаю голову и встречаюсь взглядом с Гаарой. По привычке сдвигаю брови и тихо, раздраженно бросаю: — И это ничего не значит. Ты просто вовремя подвернулся и... Он вдруг склоняется лицом и коротко улыбается. — Когда ты такой, хочется все бросить и быть только с тобой, — шепотом произносит Гаара, и я дергаюсь от нежности в интонациях. Щеки невольно теплеют, и я рывком отстраняюсь, отходя на безопасное расстояние: — Не делай из меня девчонку, Собаку! — почему-то злясь, я вытираю лицо рукавом. — Это нервы и стечение обстоятельств! Так и знай! Он смеется, а я бессильно сжимаю губы. Кинуть в него что ли чем-нибудь? В конце-то концов... Так не справедливо. Когда я спохватываюсь и спрашиваю у Гаары, почему он здесь, ведь занятия у него обычно в другом корпусе. Он хмыкает и говорит, что здесь занятия у Темари, а он пришел просто так, и вообще, его здесь нет, это у меня просто галлюцинации на восемнадцать лет случились. Я фыркаю и пихаю его рукой. Левой. В большую перемену я решил наступить на горло своим мыслям и сходить в студию. Может, это и было ошибкой, я не знаю. Но сходить захотелось. Просто потому, что я повернутый на кисти, карандашах. Мысли торопливо избегают возвращаться к тому, что случилось с Гаарой. Я вздыхаю, вытаскивая несколько карандашей. И что это было? Я снова вздыхаю. Если уж до такого дошло, то понятно, почему Итачи сегодня утром... Мой вид слишком жалок? Или я слишком наивен? И это порождает неверные мотивы для действий? Спустя полчаса, когда все мои усилия пошли прахом, я не выдержал. Пальцы левой руки не слушались. Словно им перерезали все сухожилия и перетянули все мышцы. Упорное сопротивление моему желанию сделать набросок простейшей фигуры. Простейшей фигуры... Я не способен даже это сделать сейчас. Я закусываю губу, сдавленно вдыхаю, раз, другой, третий, еще раз и еще. Внутри снова начинает все стискивать кованым обручем. И отшвыриваю мольберт в стену. Сумка, карандаши и ластики с грохотом валятся на пол. Черт возьми. Я упираюсь ладонью в подоконник, опуская голову и прижимая забинтованное запястье ко лбу. Черт бы побрал все это. Я зажмуриваюсь, кусая губу сильнее. Черт бы побрал эту драку. Звук съезжающей в сторону двери заставляет вздрогнуть и вскинуть голову. И я распахиваю глаза. Наверное, все то время, что мы были знакомы, я неосознанно хотел увидеть это. Говорят, только в самых критических ситуациях человек понимает, чего он хотел на самом деле. Я хотел увидеть это. Хотел и не хотел. Боялся. Слишком сильным было желание обладать этим. Что это за извращенное понятие о жалости и сочувствии? Рука так и застыла на косяке дверного проема. Силясь отвести взгляд, я словно застыл. Мольберт опрокинут. Значит, вот от чего был такой грохот. И сумка, и карандаши, и несколько книг... Его глаза, распахнутые, ошарашенные. В них все еще горит ярость и что-то еще. Я нерешительно подступаю ближе: — Саске? Он отшатывается на шаг назад, стискивая зубы. Красивый. Я заворожено, жадно соскальзываю взглядом по его чуть покрасневшим скулам и... мокрым ресницам. Да. Именно это. Вот от чего такая острая дрожь. Я подхожу ближе и замечаю его перебинтованную в гипсе руку. Я изламываю брови и подхожу еще ближе: — Что случилось? Он почему-то вздрагивает и сглатывает. В моем голосе что-то не так? Я запоздало вспоминаю, как Киба как-то обмолвился, что иногда я не могу уследить за своими интонациями. Они выдают мысли. — Саске? – повторяю тише и останавливаюсь почти вплотную. Он стискивает зубы сильнее: — Отойди. В голове эхом бьет всего одно слово. — Что? Он отходит чуть в сторону: — Отойди, Узумаки. Отойти? Как? Он просит меня отойти, зная, что в подобном состоянии он словно магнит? Я сдвигаю брови, хватаю его за левый локоть, насильно притягивая к себе. — Учиха, что случилось? – я склоняюсь к его лицу, пытаясь заглянуть в глаза. И в ответ получаю жгуче болезненный взгляд. — Ничего. Ничего, что могло бы тебя потревожить! – запальчиво почти выкрикивает он, вскидывая все еще мокрые ресницы. Красивый. И я подаюсь вперед, прижимаюсь губами к его губам, заглушая протестующий, злой голос. — Убери руки! – я и не заметил, как обнял его за талию... – Узумаки, убери руки, или я тебе врежу! Перестань, черт тебя подери! Я изламываю брови, рывком впечатываю его в стену лопатками и затылком. Он сдавленно охает и зажмуривается. Левая рука вцепляется в мое плечо, сминая пальцами рубашку, упираясь. Красивый. Жестокий и бессердечный. Эгоистичная сволочь. Безумно красивый... Сдавленный вдох, когда я тяну зубами его нижнюю губу. Ломкий стон, когда я соскальзываю языком в его рот. Он выгибается, вскидывая подбородок. Я судорожно вжимаюсь в его тело и лезу пальцами под рубашку. — С-стой, Узумаки! – он было перехватывает меня за локоть. Пальцы крепко обхватывают тонкое запястье, наталкиваясь подушечками на жесткий кожаный напульсник, и с силой впечатывают в стену возле виска. Я склоняю голову набок, сминая губы губами ощутимее, грубо кусая за язык. Он глухо вскрикивает, изгибаясь всем телом, запрокидывая голову. Слишком гордый, чтобы ответить, что случилось. Слишком гордый, чтобы признать, что он проявил слабость. Внутри что-то щелкает, словно переключая свет. И я провожу всей ладонью по обнаженной горячей спине под рубашкой, жадно обводя каждый контур вдоль позвоночника. — П-прекрати! – он стискивает пальцы левой руки, пытаясь отвернуть голову в сторону. — Не раньше, чем ты скажешь мне, в чем дело, – отрубаю я, царапая ногтями по коже у ремня Он распахивает глаза и прерывисто вдыхает, простонав: — Ни в чем! — А я вижу, что наоборот! – он не отвечает и снова зажмуривает мокрые ресницы, словно сжимаясь в комок всем телом. Это отрезвляет. Настолько сильно, что ослабляю хватку на запястье и торопливо обнимаю его, убирая руку из-под рубашки. — Саске... Он не отвечает на объятие, так и замерев. Просто опустив праву руку и отвернув подбородок. — Это ты виноват. Я вздрагиваю от его тихого голоса. С мучительной болью внутри. — Что? – я поднимаю голову, пытаясь заглянуть ему в глаза, но он нарочно уводит взгляд куда-то в стену. — Это ты виноват. Три слова. Три слова, от которых внутри все начинает обугливаться. Что я сделал? Что? — Объясни же ты толком, что произошло! – я встряхиваю его за плечи и почти кричу. – Учиха!! Не молчи и скажи как есть! — Если ты не хотел приходить, то так бы и сказал!! – он отталкивает меня от себя, сжимая губы. Тишина пронзает слух, как нож. И я безотчетно отступаю на шаг: — Я... Он безразлично выгибает бровь: — Что? Оправдания нынче не в моде, Узумаки, ты знаешь? Я дергаюсь от слов: — Все не так. Я был с... я не смог прийти. Я попросил Кибу тебе все передать и... — Да, – он кивает. – Инудзука и передал. Более чем понятно и доступно, – и он показывает указательным пальцем на дверь. – Выход. Там, – раздельно проговаривает и холодно смотрит в глаза.