Заключение брака: формальность, необходимая для получения развода. Оливер Херфорд
Статистика бракоразводных процессов, назло всем развивающимся институтам семьи, неутешительно ползет вверх. Среди десяти браков, три из них заканчиваются дележкой совместно нажитой собственности. И, несмотря на то, что каждый брачующийся пытается избежать попадания в топ совместными вылазками на природу, йогой по утрам и кодированием одного из счастливых обладателей свидетельства о браке, иногда этого недостаточно. Семья Давыдовых – или то, что от нее в итоге осталось – не исключение. Я устало смотрю на дверь, уродливо обшитую бордовым кожзамом. В голову лезут мысли о том, что мой отец, заключая крепкий союз с моей матерью, вряд ли хотел закончить их совместную жизнь в суде, разделяя воздух, остатки фирмы и счастливую улыбку Жанны на троих. Больше споров насчет имущества у них не возникло. Меня будто снова забыли на скамье ожидания – за пределами судебного заседания. Возможно, это и к лучшему. Видеть маму разбитой, побежденной, сверженной человеком, которого она все еще любила своей странной, пусть и холодной любовью, было дико. Сейчас она мало походила на злодейку, пытавшуюся завладеть каждым клочком земли на просторах моей жизни. И от того сердце предательски ухает к пяткам, когда в очередной раз я понимаю: выбирая «врага № 1» я допустила ошибку. Телефон вибрирует односложными сообщениями Егоровой. Подруга в курсе всех последних событий. И между делом она изрекает умные, задевающие за живое мысли, которые, казалось, не могли принадлежать ей самой. «В ментальном плане эти двое тихо разошлись при первой же Овальной Женщине, которая у него появилась. Сейчас в силу вступает физика и юрисдикция, бумажная волокита и росписи. Между бракосочетанием и разводом, как мне кажется, гораздо больше схожего, чем кажется на первый взгляд» – заявляет автор таких афоризмов как «попа без приключений – не попа, а так, унылые булки». И мне до дикого смешно. В одичалом, на удивлении пустом коридоре, мой смех раздается криком о помощи. Пузатая дверь, цвета запекшейся крови, открывается спустя час. Первым, с видом победителя, выходит отец, за ним, с той же миной триумфатора, судебный процесс покидает и Жанна. Они прощаются со мной, а папа даже извиняется, обещая заехать домой на чай. Ничего серьезного не произошло, он просто поменял свой статус «отца» на «выходной папа, заезжающий на чай». Они уходят под ручку, о чем-то беседуя, стараясь скрыть в голосе взвизгивающую радость. Мне очень ясно видится это «они», которое теперь держалось как-то обособленно и ко мне больше никак не относилось, когда из-за двери показывается мама. Она не выглядит расстроенной, разве что уставшей. Ощущение, будто она не спала целую вечность. Ощущение, будто она за эти две недели постарела на пару лет. Ощущение, будто она не совсем понимает, что делает. И в этом я понимаю ее как никто другой. Волосы с легкой сединой уложены в тугой, строгий хвост. Минимум макияжа, аккуратное светлое платье, отсутствие всяких эмоций на лице – такой она заходила внутрь и такой же она покидает судебное заседание. Только это все пустое, да, мам? – Как прошло? – сухо спрашиваю я, стараясь выглядеть как можно более непринужденно. – Нормально прошло, – она не огрызается, скорее хочет намекнуть – это дела взрослых, в которых я все еще ничего не смыслю. – Почему перенесли? Мама резко вздергивает подбородок, лишая себя всякого права на сострадание. Эти односложные вопросы с моей стороны, казалось, начинают ее раздражать, ведь я ковыряю свежие раны ножом, проржавевшим до основания. – Ему не терпелось подать заявление в ЗАГС, – буквально выплевывая, цедит она, – у них свадьба в августе. Чего-то подобного я и ожидала от отца. Сам он, конечно, в этом бы не признался. Каково это – знать, что твоя единственная дочь будет ненавидеть тебя за потуги разрушить собственную семью? Но папа ошибся – мне, на удивление, плевать. Он был лишь заложником обстоятельств, которые давили на него тяжестью бетонного груза. Я вдруг очень ясно осознаю тот факт, что мы все старались выбраться из-под гнета семейных отношений – бежали от них, словно от огня, срываясь в другие страны, прячась в объятия других женщин, сбегая под крыло родных людей. Или находя приют в доме извращенцев-биологов. Я боюсь, эта мысль написана у меня на лице, потому поспешно добавляю: – Не хочешь вернуться? Кажется, от столь откровенной речи мама даже опешила. Она хмурится, пытаясь выискать в этом какой-то горьковато-лживый подтекст, и, к ее удивлению, не находит. Знаю, мам, мы ведь не говорим о наших чувствах. – Я скучаю по тебе, – прежде, чем успею пожалеть о собственных словах, я продолжаю: – и ты скучаешь, я знаю. Просто у нас так не принято, да? Говорить о том, что чувствуешь? Но это не значит, что этого нет. Самолюбие ноет на задворках сознания, а в воспоминаниях всплывают все те, спорные для ее возвращения, слова – про то, что она ненавидит меня, про то, что я бесполезное вложение ее денег, про то, что ей за меня стыдно. И этого слишком много, чтобы взять и забыть. А еще я помню расписанные номера телефонов родителей моих одноклассников, огромные аляповатые баннеры и чертовы ленточки – для выпускного, который я должна была запомнить ее стараниями. Иногда, чтобы сказать самое важное, нужно, сцепив зубы, проглотить оскомину гордости. Она сжимает черную папку с бракоразводными бумажками до побелевших костяшек пальцев. Я говорю ей что-то еще, громкое и отчетливое, и продолжаю говорить, пока она не отпускает папку. Слова складываются в предложения, а предложения в надрывающуюся речь. Суфлер только подсказывает, а я продолжаю вторить его тихому голосу, местами запинаясь от вырывающихся тихих всхлипов. Листки бумаги разлетаются по коридору, когда из-за бордовой двери слышится «следующий». Но «следующих» в пустынном коридоре нет. Есть только я, пытающаяся уловить собственную бессвязную речь, и мама, которая хватая меня за плечи и усаживает на скамью ожидания рядом с собой. Мои слова тают эхом в длинном коридоре с кроваво-красными дверьми. Мне не приходится обнимать себя за плечи, раскачиваясь, словно в колыбельной, в пустой комнате моей квартиры. Потому что теперь это делает моя мама.***
Электричка мчится мимо аляповато ярких стен гаражных кооперативов. Наскальная живопись влюбленных художников приветствует пассажиров слезающей краской и пустыми, режущими слух обещаниями. Рядом, в попытке завести разговор, мостится парень из математического класса. Его звали то ли Гоша, то ли Миша, но суть от этого менялась мало – ограждение в виде складных стульев, громоздившихся между нами, удачно спасало меня от социализирующей составляющей нашего отсутствующего общения. Ярослава сидит напротив и смотрит на его потуги с интересом археолога, нашедшего древний артефакт – это же надо, Давыдовой заинтересовалась особь мужского пола. Но, кажется, даже ей приходило в голову, что это неуместно в данный период моей жизни. – Ромео, – наконец, звучит спасительный голос Егоровой, – твоя Джульетта не в духах. Собери-ка латы в ноги, ноги в руки и перемой косточки Капулетти в другом месте. По-братски. Не Гоша, но Миша удаляется в заднюю часть электрички с раскрасневшейся физиономией, где сосредоточилась основная часть нашей выездной туристической группы. Основное внимание рыжеволосой вновь переключается на меня. На лице подруги не то удивление, не то сострадание – ей не совсем понятно, что делать с пятьюдесятью килограммами апатии и тоски. Ногами она продолжает сдерживать ящик с позвякивающим алкоголем, а я то и дело склоняюсь к мысли, что от одной бутылки шампанского моя жизнь гаже не станет. – Долго еще? – бурчит она, потупив взгляд. – Тебе ведь просто нужно завести разговор? – уныло вздыхаю я, сдаваясь. Егорова, насупившись, тут же ретируется: – За кого ты держишь меня, неблагодарная? Ковыряйся себе в своих печальных мыслях совком и лопатой. Интересно только, почему Лукьяновна тебя старшей назначала? И почему наш уважаемый Глеб Максимович не соизволил сопроводить нас в добрый путь? Это ведь он, в конце концов, с арендой помог. Она рассыпается в предположениях, где Невский мог оказаться этой ночью, и это даже расслабляет на какое-то мгновение. Мне, если честно, плевать, где заночует чертов биолог сегодня. К общей кавалькаде случившегося дерьма не хватало только разговоров на тему моральных терзаний в обрушившемся образе отличницы-ханжи. Духота заполняет трясущийся вагон под стук колес электрички. Пустота в какой-то момент – единственное, что я могу испытывать. Трели разговоров Егоровой разбиваются о непоколебимое «угу» и она, вскоре, сдается. Несмотря на все наше понимание, ее желание помочь легко объяснить и понять – видимо, выглядела я действительно скверно. Слишком много событий, произошедших за последний месяц. Слишком много изменений во мне самой. Слишком много. Я не поспевала за жизнью, хотя была теперь ее полноправным властителем. Мне дали это заветное слово, а я не смогла им воспользоваться, желая вернуться под крыло заточения как можно скорее. Свобода маячила настолько невообразимым и желанным маревом, что плана по ее эксплуатации у меня в запасе не было. Разве что в теории. И когда из рупора раздается заветное «Васильковское», я думаю только о том, чтобы воспользоваться содержимым ящика под ногами Егоровой. Будто уловив ход моих мыслей, рыжая одобрительно кивает. – Не можешь решить проблему – запей ее, – наставнически изрекает Яся. Идти приходится по размытой, усыпанной щебнем, а кое-где переходящей в асфальт, дороге. Лукьяновна, разрисовав чей-то титульный лист реферата подробной картографической схемой местности, доходчиво объяснила местонахождение арендованного дома. «Афтерпати» нашего выпускного должно было проходить в двухэтажном коттедже, услужливо предоставленным Невским. Каким-таким невероятным чудом биолог, живущий в однушке со старым, скрипучим пианино и мебелью советского времени, неожиданно заимел коттедж – вопрос, оставшийся без ответа. Зная его скрывающуюся натуру, не сомневаюсь, что в конце концов он окажется в списке ста самых разыскиваемых преступников мира. Оборачиваюсь на гвалт смеющихся голосов позади меня. Одноклассники выглядят иначе в расслабленной, непривычной мне обстановке за пределами лицея. Кто-то несет складные стулья для банкета, кто-то свертки баннеров, обернутые в плотный кокон газет, кто-то, одной из таких счастливцев была Егорова, расправляется с алкоголем. Подобный туристический поход выбивался из привычного мне оппозиционного настроя «они – я». Потому что среди этих «они», мне почему-то было комфортнее, чем в одиноком коридоре с кроваво-алыми дверьми. – Может накатим? – звучит откуда-то позади. – С нами за доставку так никто и не расплатился. – Если только твои ручки – предмет гардероба, который не жалко выкинуть, – на свой манер отвешивает Егорова, – а услышу звон бокалов, и ты станешь моей первой дизайнерской грелкой, Шувалов. Слышен чей-то смех и тихий мат незадачливого Шувалова. Егорова среди них всегда своя, даже если в «свои» ее никто не записывал. Со своими шутками, дерзким характером и ее особым даром видеть собеседника насквозь, она вписывалась везде и всюду, словно мультизадачный, подходивший ко всему паззл. Зависть, пусть и плохое, но крайне мотивирующее чувство. Когда карта, обозначенная Лукьяновной, заканчивается красной точкой, витиеватая дорога завершается массивной постройкой, по своим параметрам подходящая под описание летней резиденции местного чиновника. Кирпичный забор, увенчанный остриями пик, напоминает подступы к замку с осточертевшей от ожидания принцессы. Удивляюсь не я одна – позади слышны перешептывания ошеломленных одноклассников. И мне их понять несложно. – Вот же Невский – кладезь знаний, – ошарашенно бросает Егорова, – кому так резво надо наяривать, чтобы получить такие хоромы. Магнитный замок приветливо пищит, когда я подношу к нему ключ, выданный классной. Мы вваливаемся на территорию местного депутата, и я тут же чувствую, как окружающая роскошь начинает давить, перекрывая кислород. И, думаю, не я одна. Мощенная дорожка к дому кажется тянется целую вечность – я то и дело оглядываю витиеватые клумбы, разбросанные по территории в хаотичном порядке, пытаясь понять, у кого, все-таки, наяривал Невский? Ветки монументальных елей скрывают приусадебную поляну перед домом, а фонари в вечернем свете золотистого майского солнца, приветливо загораются заблудшим путникам слабым, разгорающимся свечением. – Начнем со стульев, – произношу я, стараясь прогнать всеобщее недоуменное восхищение. И, несмотря на мой страх быть отверженной, учащиеся сотого лицея реагируют на мое лидерское заявление снисходительно. Тому подтверждением выступает и Егорова, одобрительно подмигивающая мне, когда я раздаю указания будущим выпускникам. Стараюсь отогнать мысли о Невском, отвлекаясь на другие, более важные дела, вроде подготовки выпускного вечера и отрицания того факта, что семью Давыдовых нехило покромсало надвое (если быть точнее, натрое). Телефон, беспокойно оборвавшись двумя звонками Лукьяновны, стих окончательно, а значит, на сегодняшнюю ночь я лишена родительской опеки и псевдо-заботы Овальной Женщины. Оно и к лучшему. Приходится сторожить ящики с шипучим пойлом, восседая рядом с морозильной камерой в полупустой кухне, от охочих рук будущих ячеек общества. Дом оказывается чуть более, чем просто пустым. Кроме винтажных люстр, кое-какой техники и принесенной нами мебели в доме ничего нет. По хлопанью дверей где-то наверху, можно сказать, что лицеисты утолили свою жажду знаний, и не найдя ничего примечательного в пустующих комнатах коттеджа, вернулись к своим первоочередным обязанностям. К концу первого часа трудовых работ становится ясно: чертова дюжина на шестьдесят пластмассовых стульев, пару ящиков алкоголя и коробок с украшениями – не такая уж невыполнимая задача. Парни из математического класса, будто уловив веяния отмены крепостного права, устроились на лужайке, раскурив первую пачку сигарет. Егорова, пытавшаяся вернуть все на круги тоталитарного режима, была повержена одним простым – «отвали, экзамены скоро». – Аргумент, – умащиваясь рядом со мной, пожимает плечами рыжая. – Как продвигаются исправительные работы? Я просматриваю список установленных Лукьяновной задач, и в запасе у нас оставалось около часа с хвостиком, которые можно было с успехом потратить на осмотр летних резиденций Его Величества. – По плану – сохранить это все в первоначальном виде до приезда хозяина, – морщусь от нового титула Невского. – И выпроводить этих лбов на электричку. – План, что нужно, – Егорова загадочно улыбается, пододвигая меня от морозильной камеры. Недоверчиво кошусь в сторону остальных дилетантов нашей лицеистской труппы. Те продолжали валяться во дворе, сопровождая свои посиделки оглушающим смехом. Я жду приступа злости, отвращения или горечи, но ничего из вышеперечисленного меня не беспокоит. Разве что желание заткнуть бушующий поток мыслей этим вечером стало чуточку сильней. – Последняя электричка в семь. – Тут работы на двоих, – обещает подруга, приоткрывая дверцу холодильной камеры, – на полчасика не больше. Во мне борются две части чего-то общего – та, которая знакома мне с детства и та, что вылупилась совсем недавно. И при других обстоятельствах я бы, наверняка, прислушалась к своему консерватизму, отправившись домой. Домой, где меня ждала улюлюкающая женщина отца с подносом из еды, которая становилась поперек горла. Домой, где меня ждала подозрительная особа прошлого Невского и будущего моего брата. Домой, где в очередной раз мне… – Успеем, Давыдова, очко не жим-жим. Ты мне, что ли, не доверяешь? – перебивая ход моих мыслей, вмешивается Егорова. Прежде, чем я успеваю ответить, в кухню вваливается мой закадычный партнер по несостоявшейся беседе в электричке. Секундная заминка повисает в воздухе неловкой паузой. Яся недовольно закатывает глаза, поспешно закрывая холодильную камеру. – Несчастье, что случилось и почему ты еще здесь? – Так, мы это… – Миша мнется на пороге, театрально заламывая руки, – думали, вроде все… – Ты на патологоанатома собрался? – не менее театрально передергивает Егорова. Казалось, от такого цирка она приходила в восторг. – Почему патологоанатома? – недоумевая, спрашивает Миша. – Потому что все – это когда ноги холодные, – ретируется Ярослава, собираясь выпроводить незадачливого Ромео к выходу. Прежде, чем он оказывается за порогом, что-то тихо звякает о дверной косяк и тогда уже Егоровой приходится замереть на месте. Настигнутый разъяренным взглядом рыжеволосой, Миша демонстрирует полупустую бутылку коньяка, сдаваясь на растерзание юной укротительнице алкогольного опьянения. Но вместо этого, Ярослава только оборачивается ко мне. – Как видишь, мы на этом празднике жизни не одни. Мы заходимся в приступе смеха под недоумевающий взгляд топчущегося в проходе Михаила.