Экзамен на раздевание

      Пуританство, обособленность, скованность. Сложите все это вместе, отнимите походы по злачным местам, алкоголь, дешевый треп о том, кто с кем и сколько раз, прибавьте ночные занятия, факультативы, дополнительные работы и поток бессмысленных достижений в виде грамот и школьных побед на олимпиадах – здравствуйте, меня зовут Аксинья Давыдова. Семнадцать ничем не примечательных лет. Возраст, который равноудален от взрослых, прагматичных решений и бессмысленно прекрасного шатания по закоулкам детства. Вздернутый нос, глаза грязно-оливкового цвета, веснушки, появившиеся с первыми лучами майского солнца – потяну на тройку, а для некоторых педофилов-любителей, может быть, даже на четыре. Из характерных черт – занудство. Из определенных плюсов – ум, хотя для девушки плюсом это является лишь отчасти. И все же, я напилась. Куда-то упорхнул настойчивый, провокационный голос разума, вслед за ним, вильнув хвостом, ускользнула и скованность. Еще на кухне мне показалось, что этот вечер закончится насмешливо-удивленными взглядами одноклассников. Достаточно примитивно и ожидаемо, Пивоваров то и дело сыплет неуместными шуточками о чертях и тихих омутах, а его затыкают более сознательные и трезвые личности, прекрасно понимающие, что ад в виде экзаменов у нас один на всех. То ли этот факт, то ли влияние алкоголя каким-то образом создает ощущение сплочения. На кухне, обдуваемой прохладным майским воздухом, становится душно. Пустая бутылка шампанского поблескивает в свете солнца и я, словно завороженная, наблюдаю за пляшущими бликами на ее поверхности. Голова становится пустой и словно полой изнутри, будто все мысли и переживания услужливо выпроводил сквозняк. Егорова тихо посмеивается в стороне. И я понимаю почему. «Даже в подвыпившем состоянии Давыдова не изменяет себе» – отчетливо слышу я. Минимум слов, максимум сосредоточенности. Светлая жидкость шампанского из охраняемого, неприкосновенного запаса сменяет темновато-огненная вода, доставленная контрабандой, коньяка с колой. Предусмотрительность – важная черта всех выпускников сотого лицея. – Тише едешь – дальше будешь, – зачем-то объясняет Шувалов, когда кто-то просится за добавкой. Ярослава была одной из тех, кого такой расклад вполне устраивал. Она была расслаблена, будто все происходящее ее никак не тревожило. И я успокаиваюсь, глядя на нее и морщась, в очередной раз отпивая глоток горячительного пойла. Мысли плывут в вязкой пучине алкоголя, и все беспокоящее отходит на второй, несуществующий план. Из горла вырывается вздох, когда тепло приятно расползается по телу. – Предлагаю тост, – выдает рыжая, когда коньяк подходит к своему логическому завершению на дне блестящей бутылки, – если кто из нас не сдаст вступительные, на кассе не забываем про чаевые. Под смех лицеистов, тост сопровождается шелестом пластмассовых стаканчиков вместо традиционного звона бокалов. Кто-то шутит про начальную стадию алкоголизма, а я вспоминаю, что у Давыдовых такие шутки были горьковатой правдой, по вкусу напоминающие коньяк с колой. Нелепая улыбка поселяется на лице, и мне кажется, сегодняшний вечер отмены запретов не так уж плох. – И все-таки, – бросает тот самый незадачливый Ромео, осушив предполагаемый бокал, – ты здорово прописала Пономаревой. За всех и сразу. Леха обиженно скалится, но услышав одобрение со стороны и быстро прикидывая расклад сил, удаляется на самодельную курилку. – Напоследок решила всех удивить, – отвечает за меня Яся. – И у тебя получилось, – светловолосая Макарова слабо толкает меня в плечо. Это ни к чему не обязывало – ни ее, ни меня. Я помню Аню с первого класса, когда несуразно большие банты, походившие больше на первомайские одуванчики, закрывали половину лица соседки по парте под звук щелканья родительских фотоаппаратов. Тогда наше сопротивление «они – я» было просто смехотворным, ведь делить, помимо родительского внимания и игрушек в группе продленного дня, нам было нечего. Со временем все меняется. И сейчас, глядя на одноклассницу, я осознаю это особенно четко. Когда игрушки сменили олимпиады, а дружбу – грамоты, Макарова самоустранилась. Она стала еще одной фрейлиной Пономаревой, правда, ненадолго. В свою очередь, высокое общество Силикона пережевало и выплюнуло искреннюю Аню, не спросив ее мнения. Наверное, потому она посмотрела на меня взглядом человека, который неожиданно вспомнил прошлое. Весь ужас времени в том, что оно неумолимо. И спустя почти одиннадцать лет, это ни к чему не обязывало – ни ее, ни меня. Обращенные ко мне взгляды, заставляют потупить взгляд и мысленно послать Егорову к чертям собачьим. Или нахер. Когда выпивка заканчивается, а неприкосновенный запас снова становится недоступным благодаря потугам бойкой Егоровой, кухня мало-помалу начинает пустеть. Нет алкоголя – нет веселья. Кажется, я устала от роли управляющей и подвела Лукьяновну – у руля становится Ярослава, пока я сопровождаю лицеистов одурманенным, алкогольным взглядом. Она распоряжается, как и подобает лидеру, четкими и неоспоримыми приказами. Самодельная банка с бычками, упаковками из-под стульев и пустыми бутылками отправляется вместе с Шуваловым на мусорку. Она же звонит Надежде Лукьяновне, докладывая о выполненной миссии и сообщая об отправлении на электричку. Когда классная интересуется моим выключенным телефоном, у Егоровой уже есть отдельная, выдуманная, но слаженная история на этот счет. Мысли становятся еще более путанными, а настроение отказывается падать ниже нулевой отметки. Словно наблюдатель со стороны, я сопровождаю Егорову и компанию усталым взглядом. Казалось, за вечер я проронила парочку одиноких, бессвязных фраз и на этом мой словесный поток захлопнули крышкой молчания. Миша интересуется моим состоянием и протягивает газировку, перед тем, как отправиться вслед за остальными, отчалившими на электричку, одноклассниками. – Значит так, – бросает Яся напоследок, – наберите, когда доберетесь до города. Без шуточек. В целости и сохранности, или я на вас бушующую Давыдову спущу. Будто в подтверждение этому, я слабо улыбаюсь. – Уже боимся, – бросает Пивоваров. – А вы что на продолжение банкета остаетесь? – Дождемся Невского, устроим оргию и пятерка в аттестате обеспечена, – шипит Яся, а я стараюсь унять смех. – Алиночке так и передай – свой шанс она упустила. Шумная компания прощается даже со мной. Когда за ними захлопывается дверь, а Егорова возвращается на кухню, я все еще думаю о Макаровой. О том, почему на место хорошистки с хорошими манерами пришла буйно-помешанная хорошистка с копной рыжих волос. Когда подруга умащивается на прохладном кафеле кухни, пиная меня, я уже заготовила этот вопрос: – Почему мы общаемся? Кажется, Яся не была готова к такому откровенно сложному вопросу. – Алкоголь в голову ударил? – пытается отшутиться она. Но алкоголь развязывает язык, а в моем случае еще и мысли, потому я продолжаю: – Мы разные, а бред про то, что противоположности притягиваются один из тех, что в дешевых мелодрамах среди первых шаблонов, я оправданием не считаю. Егорова всерьез задумывается, хмурясь. – А, по-твоему, почему? – С чисто научной точки зрения? Подавив смешок, Егорова соглашается, а в ее глазах я читаю издевательское: «А у тебя бывает иначе?». – Ты находишь во мне спокойствие, а я в тебе недостающее мне чувство храбрости к новым открытиям. Как паззлы с разными картинками, которые сходятся по форме. Переварив информацию и задумчиво пялясь на пол, оставляя разводы на темном кафеле, Егорова отрицательно машет головой. – Херня, – уверенно произносит рыжая, а затем добавляет: – в тебе этой храбрости хоть отбавляй. Тебе для того, чтобы быть собой, не нужно одобрение других, а я этим болею с первых классов. А открытия? Толку от них никакого, если ты боишься признать себя и играешь Ваньку-дурачка на публику. Поди докажи, что эти открытия – то, что тебе самому было нужно. Словно испугавшись, она замолкает и снова рисует причудливые узоры, погружаясь в собственные мысли. Наблюдать за такой Ясей было необычно и страшно одновременно, потому я молчу, боясь нарушить мысленный процесс рыжеволосой неуместными комментариями. – Вот Невский, – выстреливает она, попадая в яблочко, – на вид набор нереализованных фантазий с доминированием и властвованием, а потом он прячет тебя в своих апартаментах от родительского гнева. Вроде мудак, который потрахивает барышень без страха последствий, а потом вступается за своих подопечных на педсоветах. Недальновидный учитель из недалекого Мухосранска, а у самого дача местного прокурора. Улыбаюсь, когда понимаю, что Егорова озвучивает мои собственные мысли, и борюсь с желанием прижаться к рыжей и утонуть в тихом мате на эту тему. – Ты знаешь, что он на педсовете Юрьевне задвинул? Он назвал ее «некомпетентной особой». Представь себе, директрису! – она театрально жестикулирует руками и приходится отодвинуться от неожиданного приступа эпилепсии Егоровой. – И это во вторую рабочую неделю. Лукьяновна была в полном восторге. У него какое-то особое к тебе отношение, с толикой истерии и нервоза. Мне кажется, будто я получила мешком из-за угла. Не хватало идиотских шуточек от Ярославы, которые граничили с правдой. – Но что там, за этими слоями пафоса и надменности, когда он вот так бросается на передовую? Вопрос повисает в немой тишине и тихом свисте ветра за пределами кухни. И он не требовал ответа, по крайней мере для меня. Невесомая ткань штор скользит по рукам, словно успокаивая хаотичные, рассыпающиеся мысли. Она не могла. Конечно, нет. Егорова ни о чем не могла догадаться. Это ведь не про мою честь – позволять эмоциям затмевать разум. Холод проходится по коже мелкой россыпью мурашек. Ярослава думает о чем-то своем, а я продолжаю смотреть себе под ноги немигающим взглядом. – Может, потому что он тоже человек? – предполагаю я совсем тихо. Очередной вопрос растворяется в тихом писке открывающихся ворот. Мы вскакиваем с Егоровой, будто по сигналу, прислушиваясь к внешним отзвукам улицы. Сперва щелкает дверь машины, вместе с тем дворик наполняется тихой беседой, а затем и смехом. Чувствую, как напряженно звучит пульс, стуча по вискам надрывным ритмом. Волнуюсь? Конечно, волнение и Невский это два синонима, тащившихся за мной попятам, но теперь это было иное чувство. Когда входная дверь захлопывается за незнакомцами, я, наконец, различаю его голос. Непроизвольно отхожу назад, что не укрывается от взгляда Егоровой. На деле – я отступаю. Предвкушение. Чувство, подбиваемое алкоголем, достигает своего апогея. – И что это такое? – голос выводит меня из транса. – Здравствуйте, Глеб Максимович, – Яся расплывается в натянутой улыбке, видимо, стыдясь нашего предыдущего разговора. – А мы вот вас дожидаемся. Когда зрение, стертое ночным чтением (дело, конечно, не в алкоголе), фокусируется на хмуром взгляде биолога, я замечаю еще одного мужчину, остававшегося чуть поодаль. Он переминается с ноги на ногу, останавливая свой взгляд то на мне, то на болтливой Егоровой, которая заходится в правдоподобной истории о том, чем занималась свора выпускников помимо возложенной на них миссии. –… именно поэтому, мы решили не вешать плакаты. – И открыли шампанское исключительно в дегустационных целях? – Невский, кажется, удивлен особо не был. – Выпускники с алкоголем, как обезьяна с гранатой. Говорил же вашей классной, что оставлять Давыдову за старшую самая, что ни на есть, плохая затея. – Я хотя бы откликаюсь на ее просьбы, – храбрясь, бросаю я, но тут же замолкаю, заметив удивленный взгляд рыжей, который как бы спрашивал, не много ли я себе позволяю. Зато Невский знал – много. Убийственный взгляд ледяных глаз приковывает к месту намертво и отрезвляет не хуже ледяного душа. – Ладно тебе, Глеб, – бросает светловолосый, похлопывая биолога-извращенца по плечу. – Дело не хитрое, все были в этом возрасте. Меня зовут Паша, – он протягивает Егоровой руку, и она кокетливо сжимает ее, расплываясь в хмельной улыбке. – Павел, – бросает тот самый не любитель «выков», Глеб-без-Максимовичей. – Последняя электричка отправляется через семь минут. На твоем месте, Егорова, я бы поторопился. – Я могу подбросить, – демонстрируя ключи, включается «Павел». – А вас, Штирлиц, – когда я шагаю следом за Ярославой, останавливает меня биолог, – я бы попросил остаться. Дискомфортно становится не одному Павлу. Егорова умоляюще оглядывается на меня, словно оставляя на растерзание дикого зверя, она предает меня. – А как же Ася? – Что за сомнения, Егорова? – ухмыляется биолог. – Не покусаю я твою Давыдову. Развесим плакаты и можно считать рабочий, воспитательный момент неудавшейся тамады усвоен. Ярослава оглядывается на меня и, будто убедившись, что коренные зубы Невского не такая уж страшная вещь, попрощавшись, уходит. Павел тяжело вздыхает и переводит взгляд на меня: – Крепись, я скоро буду, – и улыбается. Как-то по-доброму. Когда за ними захлопывается входная дверь, Невский долго смотрит на полупустой ящик с шампанским, а после переводит взгляд на меня. Укор исчез из ледяных глаз. Появилось что-то новое, граничащее с издевкой и насмешкой в его манере извращенца-биолога. Биолога-извращенца. Сложно сказать, что в этот момент преобладало над ним в большей степени. – Женский алкоголизм – не излечим, ты в курсе? – А у вас и такие женщины были? – сердце, будто удивившись моей храбрости, предательски ухнуло в груди, пропустив один такт. На удивление, Невский улыбается. – Когда-то начинать нужно, – получается у него как-то двусмысленно. – С каких пор медалистка, отстраненная от занятий, перешла на что-то крепче детского шампанского? Я устало вздыхаю. Да сколько в самом деле можно? Все по кругу. Он снова врывается (или это я позволяю ему врываться?). Хамит (или я хамлю ему первой?). Ссылается на порывы (или я уже давно перестала сопротивляться?). И снова врывается в мою жизнь, чтобы нахамить или сослаться на порывы, в порядке общего бреда. Он – преподаватель. Я – ученица. Но это больше не граничит с безумием, потому что самих границ уже нет. Мы стоим достаточно далеко, это могло бы даже сойти за субординацию нашего лицея. Он продолжает ухмыляться, в надежде на очередную, ответную колкость. Только я устала от этого, Глеб Максимович. Если можно, я буду первой, кто разорвет этот порочный круг. – Родители развелись сегодня, – сообщаю я, опускаясь на дно воспоминаний о прошедшем дне. Не вижу его лица. Да и зачем мне его видеть? – Не говори мне про то, что я слабая. Сегодня я убедилась в этом окончательно, – слова становятся поперек горла, но дело не в нем, само собой. – И прости, что видишь меня такой, но я не в духе перетягивать одеяло первенства. Тишина режет слух, потому что единственное, что нарушает ее – мой собственный голос. – Но если хочешь, можешь продолжить свой монолог. Я готова послушать. Его руки накрывают меня прежде, чем я успеваю сообразить, что происходит. Невский обнимает меня, разрывая субординацию, восстановившуюся хотя бы отчасти. Идиотский запах его квартиры отпечатался на серой безрукавке ароматом сигарет и странного одеколона с привкусом можжевелового леса. Я не плачу, лишь осмысливаю тот факт, что мне хотелось сказать ему. Не для того, чтобы услышать в ответ утешающе слова, которые предоставляла Егорова. Не для того, чтобы почувствовать его холодное, отталкивающее, как и он сам, сочувствие. Просто каждый из семьи Давыдовых искал свое спасение в другом человеке. И угораздило же меня, ведь моим спасением стал Невский. – Можем поговорить о порывах, – бубню я в складки рубашки, – у тебя это хорошо получается. Биолог слабо ухмыляется, а я прислушиваюсь к неровному, бьющемуся под тканью безрукавки, ритму чужого сердца. Ты мне нравишься, чужак. Это глупо отрицать или оскаливаться на каждое твое касание, в тайне надеясь, что ты вернешь руку на прежнее место. – Я знаю, каково это, – выдыхает он неожиданно. – Родители и семья – это, наверное, единственная вещь, которая чего-то стоит в этом мире. Мне страшно слышать такие слова от Невского. Но я молчу, в надежде, что он не замолкнет, будто испугавшись собственных слов. – И опуская всю иронию, я не хочу, чтобы ты была наедине с этим дерьмом, – выплевывает как-то жестко, – потому что я знаю, какие мысли закрадываются в те моменты, когда ты остаешься с этим один на один. – Очередная суицидальная история? – на этот раз он сдавливает мои плечи до моего громкого «ой», заставляя меня замолчать. – Когда же ты поумнеешь, Давыдова. – Когда же ты отвалишь от меня, Невский, – хрипло выдаю я, глядя в глаза-льдины. Не замечаю, как руки выводят слабые, витиеватые узоры на смуглой руке преподавателя. И на удивление, мне чертовски нравится наблюдать за тем, как касания оставляют легкий белый след на коже, будто эта отметина – мое личное клеймо. Ты мне нравишься. До того, что скулы сводит. И плевать мне на рамки и законы, уставы и шаблоны – если мне нужно что-то сумасшедшее в круге нормальности, это точно будешь ты. Странные движения моих пальцев, не остаются без его внимания, а взгляд – вызывающе резкий – останавливается на мне. Он замечает, что узоры приобретают алый оттенок. Слышу тихий хрип биолога, который, по какой-то неведомой мне причине, приносил радость. – Я советую тебе остановиться. Сдавленно как-то выходит, Глеб Максимович. – Или что? Глаза Невского предупредительно сощуриваются, а сквозь хмельной дурман, я, наконец, ощущаю резкую боль, расходящуюся от плеч к кончикам пальцев. Он выхватывает мои ладони до резкого хруста, прижимая к столешнице. Хрип становится все более отчетливым, а чувство радости замещает разжигающее чувство жажды. Оно знакомо мне лишь отчасти, и в такие моменты я вечно переходила границу дозволенного. На задворки сознания отправляются все вопросы, относящиеся к разделу: какого хрена я все-таки делаю? Движения преподавателя властные. Выхватывая мой подборок и стараясь перехватить мои руки, он, кажется, выходит из себя. И теперь я понимаю, почему за этим так приятно наблюдать. Я вывожу его из состояния равновесия и комфорта, в котором тот привык обитать на правах властителя. Борьба между нами заранее проигранная затея – по сравнению с Невским, я пятьдесят с лишним килограмм бахвальства и наивности. Когда его руки опускаются к талии, я уже слышу свой сдавленный хрип. Пальцы биолога собирают складки кофты на спине, и та отзывается тихим, рвущимся скрипом. Все, о чем только можно думать – его губы, замершие напротив. Каждый раз, перед тем как сорваться, мы оба балансируем на грани морали между «нельзя» и «можно», а под влиянием алкоголя этого «нельзя» оставалось всего на один прерывистый вздох. Который, к моему сожалению, с губ так и не срывается. Невский резко отступает на шаг, возвращаясь к плакатам у холодильника, а мой слух улавливает знакомый писк сигнализации. И на этом все. Разочарование настигает меня ледяным взглядом Невского. – Мы еще не закончили, – обещает он, отворачиваясь. И я хочу закончить. Ведь мне всего лишь семнадцать непримечательных лет.