***
Мы возвращались в город уже за полночь, но, еще не доезжая до поворота на трассу, я почувствовал, что что-то не так. На мгновение я решил, что это игра воображения с моими рецепторами и запах мне почудился. Но он становился все сильнее, не смотря на то, что мы были в машине. С морозным зимним воздухом он пробивался сквозь железную преграду перед нами и проникал в салон и в мои легкие. Наполняя меня и окутывая. И я бы ни в жизни не перепутал этот запах. Запах крови. Брендон сидел неподвижно, не замечая того, что замечал я. Что-то было не так. И я не ошибался. Проехав еще сотню метров, я заметил темноту перед нами и сгущающийся аромат смерти. Я резко дал по тормозам, так, что Брендон дернулся и кинул на меня недовольный взгляд. Маленькие снежинки падали с неба, и я вышел из машины, черезчур сильно хлопая дверью. Брендон тут же выбежал за мной, но я не видел его, лишь шел к знакомому до покалываний в теле, запаху. — Райан в чем дело? — выкрикнул Брендон позади меня. Я стоял перед темно-бордовым, как ночь, рисунком на белом холсте. — О Господи, блять, — надрывно прошептал парень, прижимая руку ко рту, чтобы сдержать подступающую рвоту, пока я не мог оторвать взгляда от идеальной картины идеального кровавого бога.Глава 12. Я - лихорадка, от которой тебе не избавиться
15 апреля 2016 г. в 01:44
И там куда один, все мы последуем. Куда все, там каждому место.
Мы не оставим ни братьев, ни сестер, ни на смерть, ни на муки. Мы протягиваем друг другу наши руки и наши сердца, и мы клянемся нашему культу в единстве, верности и преданности. Наши души навеки остаются преданными ему.
Он никогда не считал себя особенным или кем-то, кому уготована великая судьба. Он считал себя обычным.
В детстве родители много рассказывали ему о Боге, и он внимал каждому слову, завороженный духом этой странной магии. Религия казалась ему чем-то сакральным, с тайнами, которые он желал разгадать.
Как только он подрос, он перестал верить в сказки из затертой книги. Его привлекали другие тайны мира — тайны людей, тайны вселенной. Существовало так много, что интересовало его.
В школе он не был одинок. Парочка ребят охотно проводили с ним время, но их интересы не пересекались. Спенсер был единственным его другом, которого он знал с самого детства. Дома их находились напротив и в детстве они часто разбивали вместе коленки на велосипедах или обменивались комиксами с супергероями. Но Спенсер был старше и поэтому в школе они пересекались редко. Смит был душой компании, проводил время с множеством друзей. Брендон был мечтателем со своим собственным миром и строгими запретами родителей.
Когда ему исполнилось пятнадцать, он осознал свою ориентацию. Ничего не говорил ни родителям, ни лучшему другу.
Через год уехал Спенсер. Он поступил в полицейскую школу в Питтсбурге, и Брендон был искренне счастлив за друга. Он с восхищением смотрел на возможности, что открывались перед Смитом. Его жизнь (он знал это с детства) навсегда будет связана с этим маленьким провинциальным городком, где каждый знает его как Брендона Ури — того самого забитого неудачника, сына мормонов.
Спенсер уехал, оставляя все прошлое, но Брендон оставался с целым багажом проблем.
Он проводил свое время в собственных мыслях. Кормил себя пустыми иллюзиями. Единственными его друзьями были карандаш и блокнот. Он прятал свои записи под скрипучей доской в полу, и даже Кара, которая была ему так же близка, как и Спенсер, не знала о них.
Кара пропала спустя полгода после отъезда Спенсера. Вернее, пропала она для всех, кроме Брендона, который собственноручно помог сестре с побегом. Он отдал ей все свои сбережения из карманных денег и парочку любимых книг, а также свои часы, что подарила ему мать на рождество. Они стоили не дорого, но их можно было продать. Он завидовал сестре — ее ждала свобода.
Она пообещала ему, что свяжется с ним через несколько дней, когда родителей не будет дома и сообщит свой номер. Через несколько дней Брендон поднял трубку и услышал восторженный голос Кары Ури. У нее получилось сбежать.
Она сказала ему, что нашла работу официантки на полставки и остановилась у своих друзей. Она пообещала, что если все сложиться, то, как только ему стукнет восемнадцать, она заберет его.
Кара стала для Брендона единственным спасением, веревкой брошенной утопающему. Он жил только ради ее очередного звонка или сообщения от Спенсера. Он терпел гнев родителей, лишь бы через год, наконец, вырваться.
Но все пошло прахом, как только Кара не позвонила как обычно в четверг. Она не позвонила и через неделю. И еще через одну. Никаких сообщений. Месяц. Второй.
Брендон остался там как рыба, выброшенная на берег, без последнего источника надежды. Он злился на себя и на сестру, злился на родителей, на все на свете. И кое-как он прожил последний год школы.
В восемнадцать он поставил родителям условие — добровольно отпустить его в Питтсбург, к Спенсеру, чтобы учиться. Он получил стипендию в одном из университетов. Он получил еще один шанс.
И вот он здесь, в городе, что забрал его сестру, живет в доме с тем, кто умер больше сотни лет назад.
Я столько раз оглядывался назад и думал — зачем я выбрал его? Что привлекло меня в нем? Что не дало убить его, если он так был мне противен. Я с трудом выносил его присутствие, но казалось, что без него будет еще хуже. И однажды я понял — это не я выбрал его, это он выбрал меня. Еще в тот день, когда наткнулся на нас в лесу. Он сделал выбор, ткнул пальцем в небо и перевернул наши жизни.
Я был не готов отдать ему все мое прошлое, но я хотел этого. Я хотел, чтобы он был рядом, когда я решусь.
Не знаю, кому из нас пришла эта идея, но сразу же после приезда из культа мы забрали вещи Брендона и перевезли в мой дом. Он перемешал все, что принадлежало ему и мне, и было уже неясно, чья эта книга лежит на столе или чей шампунь на полке в ванной. Все стало общим. Все стало нашим. И мы стали принадлежать друг другу.
— Ладно, какие у нас планы дальше? Я дам тебе шанс спасти это свидание, — с усмешкой сказал он, пока мы шли к машине. Что-то в его тоне настораживало, он казался слишком счастливым и взволнованным, и я не думал, что причиной этому служило наше скромное свидание.
— Я был мил с тобой, не будь таким засранцем.
— Ты не мастер свиданий, — поддразнил меня Брендон.
— Лгун, — улыбнулся ему я. — Нам стоит вернуться домой, чтобы ты мог выспаться. Но что-то мне подсказывает, что у тебя другое мнение на этот счет, — я усмехнулся, глядя на то, как он подходит к машине и запрыгивает на ее капот. Я подошел к нему вплотную и устроился между его разведенных ног. Брендон заговорщически улыбался и его глаза даже в полумраке блестели слишком уж недобрым огоньком.
Он положил мне руки на плечи и приблизился для поцелуя. Как всегда медленного, нежного. Он любил именно такие.
Его горячее дыхание лишь на долю секунды смешалось с моим, и уже привычные горячие губы коснулись моих.
— Могу я сегодня сесть за руль? — прошептал Брендон мне в губы. Я усмехнулся.
— У тебя права хоть есть? — насмешливо спросил я, чем вызвал его недовольное цоканье языком. Я снова поцеловал его, чтобы сгладить его недовольство, и он тут же ответил мне, а я в это время вытащил из кармана джинс ключи. Я сунул их почти ему под нос, и Брендон тут же засветился от счастья.
— Куда ты собираешься меня везти?
Он быстро сдвинул меня и спрыгнул с капота, чтобы побыстрее сесть на водительское место. Брендон был похож на подростка, наконец получившего у отца разрешение поводить.
После минут тридцати езды, я рассчитывал, что он отвезет меня в какое-то необычное место, возможно, значимое для него. Или домой. Кто знает? Но ночь уже опустилась на Питтсбург, поэтому я мало что видел из окна. Брендон включил радио и напевал глупые песни себе под нос. Он ориентировался по навигатору в машине и когда я бросил взгляд на прибор, то понял, что Ури вез меня куда-то на окраину Питтсбурга, чуть восточнее того места, где мы были.
И когда он притормозил где-то на обочине, я понял, что место слишком знакомо мне. Я тут же вылез из салона и осмотрелся. Зрение вампира и обостренные чувства позволяли мне быстро сориентироваться на местности. Мы были недалеко от места «ритуалов», которое иногда использовал «культ» для своих целей.
Брендон молча подошел ко мне и взял за руку, уводя по тропинке вглубь леса. Он был предусмотрителен, потому что захватил фонарик из машины и с его помощью прослеживал себе путь.
И я не имел ни малейшего понятия, какого черта он привез меня в Пантер Холлоу.
Мы дошли до небольшого заброшенного домика лесника, который так же иногда использовал «культ». Это часть территории принадлежала нам. Негласно, конечно, но с властями было нетрудно договориться. Поэтому здесь никогда не ошивались лесники или охотники.
— Что все это значит? — наконец спросил я, но без какой-либо тени на возмущение. Я лишь хотел утолить интерес. Брендон продолжал хитро улыбаться, говоря этим «доверься мне». И мне лишь и оставалось, что делать это.
Я чувствовал, что мы придем именно туда. На это место. Небольшую поляну, где было хорошее открытое пространство. Посреди нее располагались остатки костра. Мы не бывали здесь с тех пор как выпал снег. Он ровным тонким слоем накрыл поляну, и лишь наши шаги нарушали эту идеально белую картину.
— Я просто хотел… ты знаешь… — он посмотрел на меня немного смущенным взглядом. — Это что-то вроде места нашей первой встречи. Вернее, моей встречи с тобой. И я видел, что происходило в этом месте, я знаю, что это за место. Но я не боюсь ваших законов или чего-то еще. Я занимался с тобой любовью прямо в эпицентре вашего зла. И это было восхитительное чувство, Райан. Не в смысле… Боже, перестань ухмыляться, дело было не только в тебе, — засмеялся он. — Это… то, что мы делаем. Не существует никаких ограничений и законов, ты чувствуешь? Мне казалось, я поступаю неправильно и это пугало, но потом я подумал, к черту это все. Они могут с легкостью убить меня, мою семью, тебя. Могут сделать со мной все что угодно, издеваться как над тем парнем из клуба, верно? Но знаешь что? — подойдя ближе он коснулся ладонями моих щек и прижался своим лбом к моему. — Я не боюсь их. И никого больше. Когда я с тобой, мне кажется, что нет ничего страшнее, чем потерять тебя. Это тупо, да? Я всего лишь двадцатилетний идиот, прости, но я просто хотел, чтобы ты знал. Потому что я хочу тоже дать тебе почувствовать это. По какой-то непонятной для меня причине ты привязан к ним и ты боишься их. Поэтому мы здесь. Я хочу, чтобы ты тоже перестал бояться.
Иногда мне казалось, что я чувствую агонию рядом с ним. Какое-то неприятное чувство вины за все, что я делаю. Но потом меня отпускало, когда я касался его изуродованного запястья, что он пожертвовал ради меня. Не было ничего важнее этого момента, не было никаких моралей, кроме морали мгновения в котором я мог поцеловать его или сдунуть снежинку с его ресниц.
— Расскажи мне, что случилось, когда ты встретил их, — прошептал он, вкладывая свою руку в мою.
То был 1885 год. Время, когда наш цирк постепенно умирал. Мы перебивались скудной пищей, спали на постелях с клопами и не мылись неделями. Умелые фокусники вроде моего друга Адриана занимались карманничеством, чтобы мы могли позволить себе пищу. Но мы никогда не жаловались. То был наш выбор, и никто никого не держал насильно.
Наша остановка в Питтсбурге была долгожданной передышкой от вечных разъездов и маленьких деревень, где ничего нельзя было заработать.
В первый же день нашей остановки мы вдохнули этот холодный промозглый воздух и почувствовали надежду. Эбигейл была счастлива. Она рвалась участвовать в ярмарке, и ее энтузиазм передавался нам всем.
Но перед ярмаркой мы дали потрясающее выступления. Люди были в восторге, а для нас это значило лишь одно — мы сможем, наконец, нормально поесть.
В ту ночь в моей палатке впервые появилась Джорджиана. И я был так глуп, молод и поражен ее красотой, манерой ее речи, ее дорогой одеждой, сшитой по последней моде. То, как она восхищалась моим выступлением и как она двигалась. Я никогда еще не встречал таких людей. Казалось, она была ангелом, абсолютно идеальная. И я пошел за ней прямо в ловушку. И ловушкой был он.
Его холодность, отстраненность, чопорность, все вызывало во мне разную бурю эмоций. Диффузия между восхищением и страхом. Я не знал, что это было.
Джорджиана привлекала меня как девушка, но Даллон был тем, кого я полюбил настолько, что отдал свою жизнь.
Шесть минут — максимальное время клинической смерти. За шесть минут человек может умереть и снова вернуться к жизни. За шесть минут врачи поймут, сказать родным, что их пациент не выжил или же что произошло чудо. За тридцать секунд после остановки сердца отключается мозг, но у человека есть шесть минут, что бы нить его жизни самовосстановилась как провод. Существуют такие, с сердцевиной из жидкого металла и оболочкой из специального полимера. Они способны заново соединяться, даже если их полностью перережут. За шесть минут жизнь способна оборваться и соединиться вновь. За шесть минут можно стать бессмертным.
Когда человек умирает, у вампира есть всего пара секунд, мгновения, чтобы передать ему свое бессмертие. Если вампир опоздает, то человек умрет, если поторопиться - несчастный впадет в кому. Шесть минут есть у человека, чтобы открыть глаза и встретить новый мир. Всего шесть минут.
Даллон сказал, что я открыл глаза через три. Первое, что я увидел - померкшие краски мира и его лицо. Потом все стало приобретать новый оттенок, пока моя кровь остывала до конца. Первое что я почувствовал — это холодное прикосновение к своим губам и нестерпимое желание. Желание всего: секса, крови, мира. Первое я получил в течение получаса, второе чуть позже. Третье, когда переступил порог «культа» в новом состоянии.
Вампиры иногда заводят себе пару, но они не люди. У них нет моральных ограничений. В таких парах обычно каждый извлекает собственную выгоду — секс, положение, деньги. Это идеальные отношения — в них нет чувств.
Но я знал, что любил его и он любил меня, пусть странной любовью, но любил. И вся моя любовь принадлежала ему, но этого ему было недостаточно.
Как оказалось мне тоже.
Мы были с вместе около тридцати лет или больше. Сначала я был очарован им, беспредельно влюблен, но даже у людей остывают чувства, а у вампиров они остывают и того быстрее. Все дело в том, что вампиры лишаются человеческих чувств, не всех, конечно, только самых лучших. На место сострадания приходит безразличие, на место любви — страсть и привязанность, вместо нежности — наслаждение.
И когда уже нам стало нечего предложить друг другу, наступил момент тошноты. Долгие годы я жил словно привязанный, как больной чумой, от которой ему и не избавиться и не умереть. Мы в лихорадке искали друг в друге то, что находили когда-то, но ничего уже не было.
Я хотел уйти.
Я дал клятву «культу» только из-за него. Я совершал ужасные поступки ради своего кровавого божества. Но он не отпускал, и с каждым днем сделать это было все сложнее и сложнее. Я привязался к нему сильнее, чем к чему либо. Я жил только ради того, чтобы ненавидеть и любить его одновременно, и он тоже, я знал это.
Но все пришло к своему пику в тот 1910 год. После моих неудачных попыток разорвать связь нашей крови и наших душ, я возненавидел его по-настоящему. Одной из причин было то, что мне никогда не расстаться с ним. Как и с «культом». Я был связан, и мое бессмертие походило на свободу без самой свободы.
Я хотел быть сильным, хотел перестать бояться и просто делать то, что хочется. Я был стариком в теле юноши, который желал, наконец, увидеть жизнь.
В приступе аффекта я схватился за горящее полено в камине и поджег ту жизнь, что мы с ним построили за тридцать лет. Я считал, что этот огонь спасет меня, очистит мою жизнь от всего этого вампирского дерьма.
Я похоронил в этом огне несчастные души, лишь бы получить свободу.
Наш дом горел, отражаясь полыхающими языками пламени в его блестящих голубых глазах. Сильнее чем в ту ночь он никогда не ненавидел меня.
Все началось заново. Ничто не приносило облегчения. Мы злились друг на друга за то, что были не в состоянии отпустить. Никто из нас не представлял, как выживать поодиночке, после того, как обрели друг друга.
Но в один день его терпению пришел конец. Он мог выносить что угодно. Мои истерики, мои ненавидящие взгляды, мое желание уничтожить его. Но он не мог вынести моего безразличия.
«Уж лучше уходи, Райан» — сказал он в ту ночь.
И я ушел.
Остальные годы проходили для меня в постоянной борьбе, пока я не смирился со своим положением. Я похоронил последних людей, которых знал, и больше не осталось никого из моей прежней жизни. Остались только чудовища, породившие меня.
Они могли отпустить меня также как и он, но куда бы я потом отправился? Я был не в состоянии быть один. Свобода больше не казалась мне желанной. Времена изменились, мир шел дальше, и я боялся быть в нем одиночкой. Поэтому я делал все, чего они желали, снова возвращаясь к тому, от чего я так стремился бежать.
Время делает тебя смиреннее, чем любая религия.
Вот в чем штука. Всего лишь время.
Его плечи дрожали от холода, а губы посинели. Остатки огня догорали под лунным светом, бросая нас наедине с ночью и звездами.
Брендон не произносил ни слова. Его молчание пугало сильнее, чем призраки этого места.
— В тот день, когда ты ждал меня под дверью до самого утра… — мой голос стал более хриплым от холода. Брендон потянулся руками к догорающим уголькам, но тут же обернулся, чтобы посмотреть мне в глаза. — Прямо на этом месте я убил группу подростков. Ребят, не старше тебя. Молодых вампиров. Они не нарушали правил, технически. Они даже не были в «культе», но они были фанатиками. Совершили ритуальные убийства ради «культа». И я убил их.
Брендон соскользнул с поваленного ствола дерева, на котором мы устроились до этого, и упал коленями на мокрый снег. Он впился взглядом сначала в меня, а потом на темные кроны деревьев вокруг нас.
Внезапно он оказался совсем близко ко мне, устраиваясь между моих коленей и нежно касаясь замерзшей рукой моей бледной щеки.
— Это тревожит тебя? — спросил он.
— Нет. В этом и дело. Я убийца Брендон, это моя природа и я принимаю ее. Но принимаешь ли ты?
— Я принимаю все, что касается тебя. Райан, я знаю, что ты знаешь меня всего пару месяцев, но я до этого узнавал тебя почти полгода. Я знаю, кто ты, и я не боюсь. Я люблю тебя.
Его губы слегка дрожали, и я притянул его ближе, касаясь их своими. Он был моим холодным Питтсбургским солнцем, он был снегом, окружившим нас этой зимой, он был моим очистительным огнем, в котором я сжигал своих призраков. Он был темной ночью, но и он же был солнечным днем.
Я целовал его, пока его губы вновь не стали горячими. Я хотел согреть его теплом, которого у меня не было.
— Я люблю тебя, — снова прошептал он мне в губы, словно это давало нам воздух.
Когда-нибудь он пожалеет о своих словах. В день, когда мне позволено будет отнять его жизнь, и этот момент уже на горизонте.
Мы добрались до машины под начало легкого снегопада, не позволяя нашим губам расстаться дольше, чем на несколько секунд. И как только дверь заднего сидения захлопнулась за нами, Брендон, устроившись на моих коленях, принялся стягивать свою куртку, не прекращая целовать меня.
Лишь на секунду он позволил мне оторваться от него, чтобы включить печку. В холодной машине и объятиях вампира он бы скоро заработал себе воспаление легких.
Мы оба были какими-то запредельно страстными, но в тоже время слишком нежными друг с другом. Я медленно стягивал с него свитер, оставлял поцелуи, на его съежившейся от холода коже, и вокруг нас не было ничего, кроме ночи. Брендон засосал кожу рядом с моим ухом, словно жаля своими горячими губами, и я нетерпеливо прижал его бедра ближе к моим.
Я быстро избавился от верхней одежды, как только Брендон отвлекся на застежку своих джинс, и я, наконец, смог прижаться к его распаленному телу. Не знаю, к чему меня тянуло больше: к его запаху, его крови, к его искусанным губам или его горячей коже.
— Мне кажется, я схожу с ума, — усмехаясь сквозь тихий стон, сказал Брендон, когда я стянул с него джинсы и подминая его под себя. — Возможно, я бы мог остаться в этой машине навечно, — тихо добавил он.
— Возможно, я тоже, — улыбнувшись, я рассыпал по его телу поцелуи, опускаясь с груди к животу, пока не достиг бедер. Я просто еле касался их губами, но уже этого хватало Брендону, чтобы возбудиться. Его член под бельем был твердым, и я чувствовал этот острый терпкий запах. Я прикоснулся к нему поцелуем, ощущая губами его вкус. Брендон смотрел на меня сквозь подрагивающие ресницы.
Мои глаза встретились в полумраке с его.
— Я люблю тебя, Брендон. — мне казалось, я произнес это лишь своими губами, но я был уверен, что даже это было не обязательно. Мы словно слышали друг друга без слов, понимали наши чувства друг к другу лишь через прикосновения. Наши кожи были нашими передатчиками, наши движения — сообщениями.
Я прикоснулся языком к внутренней стороне его бедра и улыбнулся.
— Я собираюсь сделать тебе больно, малыш, — предупредил я, прежде чем с силой укусить в место, которое я себе отметил. Брендон зашипел и завозился подо мной, рукой цепляясь за мои волосы, пока его кровь быстрым потоком проникала в меня. Это было лучше, чем рвать его запястья, горячее, чем кусать его в любое другое место. Но самым интимным для нас всегда останется его шея — наша запретная зона, которую мы переходим для безмолвных клятв и обещаний.
Кровь стекала по его бледной коже, попадая на сидение под ним, но мне было плевать. Ничего не имело значение, кроме ускоренного ритма наших сердец. Кроме его вкуса на моих губах и его лица искаженного наслаждением от этой садистской пытки.
— Стоит ли мне предложить тебе тоже самое? Будет не так больно, ты же знаешь, — улыбнулся я, отрываясь от укуса.
— Нет, хочу полностью чувствовать тебя, — закивал головой он. Я слизал стекшие струйки крови и дождался, пока рана не затянется хотя бы немного, облизывая это место языком, прежде чем продолжить свой путь выше. Брендон резко выдохнул и сжался, когда я коснулся сначала пальцем, а потом языком его входа. Он заметно расслабился, стоило мне оставить несколько поцелуев. Я снова коснулся его языком и сразу же жестко проник внутрь. Брендон заметался, мои действия доводили его до исступления. Его тело то напрягалось, то расслаблялось, давая мне войти глубже.
Оторвавшись, я ринулся к бардачку, вытаскивая оттуда смазку и быстро выдавливая на мои пальцы. От холода обоих Брендон дернулся, но я действовал быстро и резко, проникая в него пальцами и растягивая для себя так, как мне было нужно. Тело Брендона было податливым для меня, я заставлял его дрожать и выгибаться, пока он не притянул меня к себе и поцеловав, сильнее раздвинул ноги.
Я вцепился зубами в его шею, но не кусал до крови, лишь оставил след для места будущего укуса. И в тот момент, когда я вошел в него, Брендон вскрикнул от резкого проникновения и жестких клыков на его шее.
Мы находились в каком-то пограничном состоянии в такие моменты. Не потому что это делал с нами секс и наслаждение. Потому это делали мы друг с другом. Наш контакт, слишком близкий, слишком тошнотворно острый. Я чувствовал, что стою на краю в такие минуты, разрывающийся между двумя природами: человека и убийцы. А Брендон метался между страхом, болью и наслаждением.
Смешение отторгающегося. Отторжение притягивающегося. Вот чем мы были.
Я двигался в нем без определенного ритма. То медленно, то быстро. Пока Брендон не вцепился в меня особенно сильно, и его надрывный голос не зазвучал рядом с моим ухом. Наши тела умирали в этой гармонии противоположностей, и у нас не было никакой возможности остановить друг друга. Я поймал губы Брендона в поцелуй, связывая нас остатками его крови на моих. И мы нежно и мягко целовали друг друга, что шло в разрез нашим грубым и быстрым толчкам, пока Брендон не стал дрожать, а его тело не начало покрываться мурашками. Я был не лучше, словно прикованный, не отрывая взгляда от его лица, чувствовал приближение своего оргазма, пока тысячи ножей не проткнули мое тело, и я не упал на Брендона. Он быстро последовал за мной.
Мы были не в силах поцеловать друг друга, поэтому я лишь дотянулся кончиком губ до его кожи, просто, чтобы передать свое «я люблю тебя» без слов.