Кокс карибский

Они въезжали в «красную зону»*. Шерлок не хотел этого знать, но даже быстрее логических цепочек в голове взрывался тихий шёпот. Казалось, он был безопасен: ненавязчивый, спокойный, правильный ― «здесь, только здесь, и Майкрофт не сможет узнать...» Шерлок быстро взглянул на Джона, уверенно ведущего их милитари джип, и усилием воли погасил в себе нарастающие шорохи жажды, которые из шепотка могли дорасти до сводящего с ума крика. «Ещё тринадцать часов, да. Это ад... лишь бы дело оказалось стоящим», ― подумал он, мельком сверяя время в смартфоне. *** Шерлок не смог обуздать себя. Джон... Джон... Джон... Как быстро всё случилось. Улыбка, потемневшие враз зрачки. Их затопило стихийное безумие, как налетевший в солнечный день ураган, как нахлынувшая десятиметровая волна при полном штиле, как землетрясение в самом тихом уголке земли. Противостоять стихии они не смогли, а теперь Шерлок с ужасом и тихой паникой ― ничего не спасти ― смотрел на мирно спящего Джона. Расслабленный, довольный, чувственный, нежный, сильный, преданный... И чувствовал, что стихия никуда не ушла из него, просто схлынуло самое разрушительное, но оно придёт снова, и будет убивать его. Его разум, его работу, его жизнь. Как будто... так, словно... Это был его первый приход, после которого он подсел, сразу почуяв вкус наслаждения и свободы. Той свободы, которая неконтролируемая почти убила его, а теперь, обузданная и прирученная, обернулась для него тюрьмой. С Джоном не должно быть так... так сладко, так больно. Не должно быть также. *** ― Почему, Шерлок? Почему? ― Джон неуверенно смотрит на детектива, вышедшего из душа и представшего перед ним в одном полотенце. Всё повторялось. Опять их ждёт интимный акт, от которого у доктора потом будет приятно ломить всё тело, и воспоминания о котором будут преследовать не одни сутки: обнажённый Шерлок не только телом, но и душой ― яростный, жадный, напористый, целующий Джона, будто это последний их поцелуй, отдающийся или берущий, будто назавтра он умрёт ― и всё это, всё до секунды исчезнет, растворится, забудется... так и выходит. До нового, горящего похотью и любовью часа. ― Не ты ли постоянно утверждал, что мы только коллеги? Не пара? ― холодно парирует детектив. ― Одновременно подавая мне обратные сигналы. Я просто следую им. ― Я так не могу. Делать вид, что ничего не происходит... ― Джон мягко отталкивает Шерлока. ― Мы уже не просто соседи, ты мне больше, чем друг, ― он встаёт и кладёт руку на его обнажённую грудь, ласково проводя пальцами до вздрогнувших мышц пресса. ― Не надо, Джон. Давай не будем разводить сантименты, ― Шерлок почти умоляет, Джон хмурится от просящих ноток в его голосе. ― Ты меня стыдишься? Стыдишься наших отношений? ― Нет! ― в отчаянии выкрикивает Шерлок и садится на диван, руки невольно зарываются в волосы, он несколько раз дёргает влажные прядки. ― Так в чём дело? Шерлок молчит, Джон садится рядом и обнимает его, мягко освобождает руки, гладит напряженные плечи и спину. Целует. Без намёка на продолжение, просто дарит ободряющее касание губ, перерастающее в глубокий танец языков. Не может быть, чтобы это было миражом, выдумкой одного только Уотсона. Неожиданно Холмс начинает плакать. Сначала это просто мелкая дрожь, постепенно переходящая во вздрагивания, затем ― влага на лице. ― Я не могу сломать систему, ― чуть слышный шёпот, ― я не могу ослабить контроль... *** Система стала его жизнью. Он боялся окончательно бросить, ведь несомненно он когда-нибудь сорвётся, поэтому жёсткие правила, приручение своей зависимости, будто злой бойцовской собаки: строгая дисциплина и редкие куски сырого мяса ― награда за послушание. Рассчитанные микродозы в определённое, точно вымерянное, научно обоснованное время плюс его личный предел стойкости. И он ни разу не преступил грань головокружительного мазохизма. Крохи, отголоски удовольствия, а потом время наказания за слабость, томление в аскетизме: голод, бессонница, воздержание и дела, дела... Нельзя останавливаться. Можно только устать, впасть в анабиоз, разозлиться на скуку, палить по стенам, но нельзя выйти из графика, нельзя выпустить вожжи разума из рук, нельзя покинуть эту тюрьму. Иначе ― хаос, иначе он сорвется... И Майкрофт закроет его навсегда... *** Джон сразу стал исключением. Шерлок не смог сделать его своей аскезой, он пророс сквозь бетонные стены тюрьмы, как упрямый росток, сильный и нежный. Стал ему соседом, ассистентом, доктором, другом, любовником, любимым. Шерлок не смог от него защититься, любовь ― этот отчаянный хаос ― заполнил его до краёв. И попытки обуздать, приручить, возвести в систему чувства провалились, но он упрямо пытался сделать вид, что это не так. Если он сорвётся здесь, то и удержать себя практически чистым не удастся. Снова притоны, снова дымка, снова ломка, снова Майкрофт... Но оттолкнуть Джона ― это преступление, а на микроотношения тот не согласен. Шерлок готов был сломаться. Как? Как это объяснить...? Как объяснить, что он должен держать под контролем непредсказуемую и опасную любовь? Что вся жизнь без системы пойдёт прахом? ― Я не могу сломать... ― Шерлок не мог остановиться, ведь он впервые за время своего заточения готов был открыться перед другим человеком. Он плакал, будто солнце сегодня впервые заглянуло к нему за решётку и ослепило его давно отвыкшие от света глаза. ― Тогда позволь это мне. Ты сам знаешь, я тот, кто вторгся в Афганистан.