Эльбрус, 5642 метра над уровнем моря. Одиннадцать лет назад
- Дженни! Эй! Тащи сюда тросы! Да не эти! – громкий голос, раздавшийся чуть ли не над ухом Миши, разбудил его и он, выпутавшись из теплого кокона спальника, недовольно выглянул из палатки, откинув полог. Увидел худенького парня, сидящего на корточках недалеко от него и улыбнулся, услышав, как тот сердито и строго говорит в удаляющуюся спину кричавшего ему: - Я не Дженни. Я Дженсен. Тем не менее послушно забросил смотанные тросы страховок на плечо и подхватил связку лежащих на земле карабинов. Миша все еще молча наблюдал картину и удивленно отмечал, что парню не больше двадцати; у него смешная лыжная шапочка, темно-песочный вязаный свитер, который ему великоват, а шея, торчащая из ворота, ну совсем еще мальчишески тонкая. Сам Миша прибыл в базовый лагерь вчера, после отбоя. Даже с соседом по палатке не успел познакомиться, потому что тот уже спал. Кого-то он знал по прошлым восхождениям, которых у него было уже аж целых четыре, с кем-то еще предстояло знакомиться. Дженсена он видел впервые и немного удивился. Не в обычаях Поля, руководителя их группы, было брать на сложное восхождение новичков, да еще и таких юных. Миша считал себя уже достаточно опытным. Щеголял бородой. И как этот Дженсен вообще оказался в составе? Проект не был коммерческим, это было чисто спортивное восхождение. Всем было за тридцать и Миша уж думал, что окажется младшим. Но позже Поль, сорокалетний француз-альпинист, смеясь, рассказал Мише про Дженсена. О том, как упрямый мальчишка осаждал его целый месяц, просясь на Кавказ и достал так, что был-таки включен в списки. Что-то увидел в нем опытный добрый Поль и даже говорил уважительно, что Дженни вроде занимается скалолазанием, посещает какую-то спортивную школу в Сьерра-Неваде… Оказавшись в составе группы, Дженсену пришлось бегать «служанкой» среди бородатых альпинистов. Он учился ставить "памирки"*, работать со страховками и смешно пытался отращивать редкие золотистые волоски, пробивающиеся на подбородке медью. Поль, проникнувшись к двадцатидвухлетнему пацану отеческой любовью, ласково басил «Дженни», поручая что-нибудь. «Дженни» сердито сопел на женственное прозвище и терпеливо исполнял поручения. Сейчас, заметив Мишин взгляд, Дженсен попытался сурово ответить и уставился прямо на Мишу, как бы говоря «Что?». Таращиться на незнакомого человека не очень прилично, и Миша уже было раскрыл рот, чтобы назваться или хотя бы сказать «Привет», но Дженсен опередил его. Побарахтавшись немного в синеве Мишиных глаз и видимо классифицируя его у себя в голове, решая – будет ли Миша кричать ему «принеси-подай» или же примет за равного, он решил в пользу последнего, очень отчетливо произнес свое имя, знакомясь, и тут же включил улыбку - Мишу чуть не опрокинуло на спину солнечной волной, хлестнувшей по нему безо всякого предупреждения… С момента этой первой Дженсовой улыбки прошло уже больше десяти лет, а Миша до сих пор вспоминает ту осень, то восхождение, и того Дженсена, как самое замечательное время в своей жизни. Казалось, не будь там такого огромного синего неба и заснеженных вершин, и сладкого запаха увядающей травы под ногами – не случился бы и Дженсен у Миши. Будто если бы встретил он его в запыленном, суматошном Нью-Йорке, куда переехал из Канады несколько лет назад, то даже бы не посмотрел на ничем не примечательного парня бежевой масти, смазливого, может, с красивыми пухлыми губами, но и только. У подножья Эльбруса начинается другое измерение и всё остается за чертой, там, в пыли и шуме городов, едва ты заносишь ногу в горном ботинке над девственным снегом и совершаешь первые шаги восхождения. Облака над двуглавым великаном чисты и белы. Воздух пряный и пьяный. Рвёт легкие высота: невероятное пространство, сотканное из свободы и отнимающее дыхание, так мало кислорода в воздухе. Песочно-золотистый, яркий мальчишка был гармонично вплетен в сентябрьский узор увядающего осеннего Приэльбрусья. Миша был молод, темпераментен и влюбчив. Так само получилось, так звезды сложились, так переплелись их стремления и судьбы. Всё в том сентябре было ясно и просто: далёкие близкие горы, огромное небо, Дженсен… Память оставила самые яркие и взрывные воспоминания. Мише было двадцать девять, но рядом с Дженсеном он вдруг почувствовал себя ужасно взрослым. Да что там! Миша почувствовал себя старым. Глядя на то, как Дженс порой смотрел ввысь, на горы, будто это всё, что ему нужно и без них ему – не жить, Миша вспоминал себя двадцатилетнего, такого же восторженного и жаждущего первой своей победы над высотой. Когда же Дженсен не смотрел на горы, он смотрел на Мишу. С чуть меньшим энтузиазмом, может, и всё же его взгляды, припорошенные длинными пушистыми ресницами, были вполне однозначны. Не было у Миши никаких шансов против этого совершенно. Воздух того сентября на Эльбрусе был просто колдовской. Случайно или нет, но даже сам Поль, довольно сурово всегда карающий всех за нарушения режима, внезапно и неожиданно оказался влюбленным в крупную мужеподобную Мари, которая была единственной женщиной в их лагере и заведовала походной кухней. В связи со своим изменившимся положением в иерархии, часто была освобождена от готовки, и Дженсену приходилось вставать к кастрюлям. Он не противился и варил по утрам вкуснейшую кашу, каждый раз пробуя и обжигаясь ею, когда Миша пристально смотрел на него. А Миша смотрел постоянно. Выжидал. Это потом он уже думал с сожалением, что Дженсена нужно было брать. Брать с разбега. И зажмурившись, нырять в его солнечный свет. Не спрашивая и не боясь схватить за руку, которую он так доверчиво протягивал каждый раз Мише. - А сколько у тебя пятитысячников**, Миш? – спрашивал Дженсен, сидя с Мишей на валунах недалеко от их лагеря, - а на Тибет ты поедешь? В Гималаи? Я б поехал… Миша, прижимая ногу к ноге Дженсена, отвечал, улыбаясь, и жадно смотрел на его острую мальчишескую коленку – так хотелось сжать пальцами и скользнуть ладонью внутрь бедра. Потом цеплялся взглядом за взгляд Дженсена и тонул, тонул в оливковой зелени, не замечая, как Дженс восхищенно смотрит на него. На его темно-курчавую бороду, уже совсем отросшую за пару дней (хорошо быть брюнетом – едва вылезшие волоски на подбородке уже смотрятся брутальной щетиной и добавляют солидности) на полные улыбающиеся губы…особенно на губы – Миша, поглощенный созерцанием буйной зелени, вряд ли замечал это.***
…Их лагерь уже три дня стоял в Джилы Су, а Поль все не давал отмашки выходить на перевал Фрунзе. Они собирались подниматься на Эльбрус самым сложным маршрутом, пройдя траверсом через две его вершины. Многие голосовали за то, чтобы ночевать в седловине, но с погодой не везло: солнечность сентября вдруг сменилась непривычными дождями и холодным ветром. Альпинисты – сумасшедший народ. Поэтому когда в очередное утро лагерь завалило нежданным снегом – все только обрадовались. Устроили турнир по волейболу и бегали прямо по сугробам в теплых лыжных штанах, скинув футболки. Дженсен играл в команде противника. Миша все чаще мазал по мячу, глядя, как его тонкие еще руки вскидываются вверх, принимая подачу, а темные соски торчат на холоде дерзко и вызывающе. Хлопнув его по спине после завершения игры, Миша заметил на его плечах брызги веснушек, в глазах чертей, а под глазами – темные круги усталости: Дженсен плохо переносил высоту. Часто находясь рядом, Миша замечал, как Дженсен незаметно утирает тонкую струйку крови из носа. О том, что по утрам его регулярно рвёт завтраком за валунами, он знал еще с первого дня. Это не запомнилось, этого не хотелось запоминать. Дженсен не жаловался, ходил вместе со всеми на заброски снаряжения, таскал рюкзак, варил обеды и сердился смешно на Поля, который все никак не мог запомнить его странное и красивое имя. Обосновавшись на перевале Фрунзе, они задержались еще на день, привыкая к новой высоте. Поль, видя как Дженсен тянется к Мише и конечно подозревая еще кое-что (всё грозил Мише пальцем) поручил ему присматривать за новичком. Миша никогда не скрывал своей ориентации, но как-то глупо было на глазах у всего лагеря именно сейчас устраивать ухаживания и брачные игры. Он оставлял их на потом и просто учил Дженсена всему, что знал сам. Днем они забирались на снежный склон и Миша показывал, как надо правильно ходить в кошках, правильно зарубаться на льду ледорубом и правильно прятать глаза от солнца за темными очками, попутно рассказывая страшные байки о снежной слепоте. По утрам они растирались снегом и Миша с наслаждением пользовался возможностью прикасаться к уже немного загорелой коже парня. Дженсен же крутился и смешно ойкал от холода под настойчивыми руками Миши, когда тот безжалостно натирал его колючими льдинками, проезжаясь пальцами по торчащим соскам и слушая при этом, как неуловимо голос Дженсена меняет тональность. Хотелось повалить в снег и вжать собой в ледяное ложе. Заставить выгнуться навстречу себе, мечтая о встречном порыве. Но Миша себя сдерживал, говорил себе "потом, потом, после вершины", и от этого ожидания тянуло внизу живота сладко и настойчиво. Это было верное решение, потому что чем выше они поднимались, тем строже, серьезнее, холоднее становился и сам Дженсен, послушно следуя указаниям Поля и пытаясь соблюдать режим. Снег, лежащий островками на замерзшей земле, сиял и слепил глаза в дни редкого солнца и Дженсен, как и все, прятал глаза под горными очками; золотистую голову – под смешной шапочкой, а веснушки на плечах – под своим толстым вязаным свитером, надетым под ветровку. Шансы любоваться полураздетым Дженсеном стремительно таяли с набором высоты. Последние дни перед восхождением Миша помнил очень отчетливо – яркие, волнующие и чувственные воспоминания. Горы – сама романтика. Влюбляться здесь нельзя. Потому что это уже слишком много для сердца и не выдерживающим от недостатка кислорода легким становится совсем нечем дышать. Решив побаловать команду, Поль на джипах отвез всех к озеру Сылтранкёль и день, проведенный там, вспоминается Мише полным отсутствием воздуха в легких – он забывал дышать. Он старался не моргать, чтобы ни на мгновение не терять Дженсена из виду, когда тот вместе со всеми бежал в ледяную воду озера купаться, поднимая тучу брызг и что-то вопя. Вопили, надо сказать, все – вода не прогревалась здесь выше семи градусов по Цельсию и бородатые, голые альпинисты орали как мальчишки, бросаясь в студеную воду. Миша, такой же взбудораженный, веселый, голый, следил за Дженсеном в облаке водяных брызг, благодарно ощущая пылающими бедрами ледниковую свежесть – иначе его восхищение обнаженным Дженсеном стало бы неприлично заметным. Говорили, что на дне Сылтранкёля лежит вековой лед и поэтому вода в нем такая изумрудная. Цвет был отчего-то знакомым неуловимо и Миша, окидывая взглядом панораму, обнимавшую озеро со всех сторон – небо синее сверху, трава оливково-зеленая с боков – всё думал, что если смешать цвет неба и земли, получится… получится самое прекрасное место на свете, какое он когда-либо видел. Конечно, если учитывать бегущего по кромке воды и что-то кричащего ему Дженсена… На следующий день грянула почти недельная буря, со снегом, ледяным дождем и сильным ветром. Они отсиживались в лагере, в безопасности. Ждали погоды, жгли костры, бренчали на гитарах. Познакомились с подошедшей с востока русской группой и бренчали на гитарах уже с ними. Мише было тогда хорошо. Он запомнил, что спирт можно использовать не только в горелках, что «лучше гор могут быть только горы» и что у Дженсена совершенно лавиноопасный смех. Было ощущение, что смеется он исключительно для Миши и даже когда Миша ляпал какую-нибудь ну совсем несмешную шутку, Дженсен продолжал запрокидывать голову и сохранял в минуту своего заразительного хохота эту самую лавиноопасную ситуацию в лагере. Миша влюбился. Не мог не влюбиться. Это было так же естественно, как любить синее небо предгорья и любоваться звездами, лежа в спальниках прямо под ними. Дженсен идеально был вписан в эту картину мира. И если в первый день их знакомства Миша был удивлен его присутствию среди опытных альпинистов, то после, когда рассмотрел его, увидел ближе, узнал, он неминуемо почуял в нем такого же сумасшедшего, влюбленного в горы парня как он сам. В те дни Миша отчаянно жалел, что не занимает двухместную палатку один. И после отбоя приходилось расходиться по разным сторонам их лагеря, прерывая нескончаемые разговоры. Они старались не нарушать режим, но часто оставались одни у тлеющих углей и уже был черед Миши слушать Дженсена, когда тот с таким детским воодушевлением рассказывал, ЧТО будет потом. Когда он поднимется на вершину, когда впервые покорит пятитысячник, когда после пяти тысяч будут горы выше, сложнее, страшнее. И все их Дженсен возьмет, должен будет взять, потому что не бывает ничего лучше гор и побед над ними, свободы и высоты, разве что… На этом месте он замолкал и смотрел на Мишу непонятным взглядом. У Миши была в голове немыслимая каша, но почему-то и он точно знал ЧТО будет. Потом, после восхождения. Будет веселое празднование в базовом лагере, когда они спустятся и немного отойдут от высоты. Будут ночные костры, прощальные посиделки с вином и песни под гитару. А потом Миша уж как-нибудь договорится с соседом по палатке и у него будет Дженсен. Всю ночь. Дальше Миша не думал. Поль, сквозь сон слыша неразборчивый шепот у костра, просыпался и грозил им высунутым из палатки кулаком. На следующее утро все было, как обычно. Мишин сосед храпел, за пределами палатки был слышен бас начальника («Дженни, где тебя носит?»), сама палатка прогибалась от нанесенного за ночь снега. Миша был по-прежнему влюблен. Дженсена всё так же тошнило за валунами. Но выпроставшись из спальника и выглянув, Миша увидел яркий солнечный свет и пронзительно синее небо: буря кончилась. В лагере царило радостное оживление - Поль собирал команду, чтобы объявить о завтрашнем восхождении. ...- Миш, а ты всегда хорошо переносишь высоту? – Дженсен шептал тихо-тихо, лежа рядом в спальнике. Это была их последняя ночь перед штурмом. После отбоя Миша пришел к его палатке и они улеглись в теплых спальниках прямо под звездами. Даже через толстую ткань, набитую пухом, Миша чувствовал какой Дженсен горячий. Иногда получал острым локтем, когда тот начинал умащиваться и неосознанно придвигался ближе. - А Памир красивый? А как там было, на шести тысячах, страшно? Ты говорил, не все дошли… Но ты же дошел, да? А сколько тебе было? Миша пытался отвечать на лавину вопросов, пока Дженсен лежал на его руке и будто не замечал дрожащего дыхания у своего уха и ответы невпопад. Смотрел на звезды и задавал все новые и новые. - А сколько надо тренироваться, чтобы привыкнуть к высоте? Ты долго привыкаешь? - и тут же раздавалось немного завистливое сопение, - тебя вот совсем не тошнит… - К ней невозможно привыкнуть, Дженс, это у всех индивидуально… Некоторые всю жизнь мучаются "горняшкой"***. Мне повезло, я привыкаю быстро. – Миша сдвигал руку, вынуждая Дженсена придвинуться ближе, а другой медленно расстегивал молнию на его мешке. - Не вертись… Иди сюда… У Дженсена в спальнике пожар – Мишиной руке горячо, мучительно жарко. Он наконец добрался пальцами до кромки футболки Дженса и коснулся поджавшегося живота. - Щекотно, Миш… А ты в лавину попадал когда-нибудь? Вот Поль рассказывал…ой... не надо… Рассказывал, самое главное – не замерзнуть…не задохнуться...и не убить собаку, которая тебя найдет… если найдет... Не надо, Миш… Миша не попадал в лавину. И не особо думал про собак. Он отрицательно мотал головой и путался рукой в белье Дженсена. Подушечки пальцев щекотало мягкими волосками в паху. Дженсен бормотал своё «не надо» и елозил бёдрами. Миша тянулся к теплой щеке, искал губы. Тут Дженс неуловимо вздыхал, отстраняясь: - Не надо, Миш, мы режим нарушаем… Поль не разрешает…Говорит, не на пользу…нельзя… - Что? Что нельзя? – лукаво спрашивал Миша, уже, конечно же, зная ответ. - То, - кратко отвечал Дженсен и потешно делал страшные глаза. Да всё Миша понимал: акклиматизация к высоте - вещь серьезная. Сердце и так загнанно несется, убыстряя свой бег с каждой набранной сотней; иногда подташнивает и часто – совсем не хочется есть. Какой уж тут секс! Но как говорил Поль про Мишу - у Миши в венах не кровь, а небесные течения, потому что на его памяти никто еще так легко не переносил высоту. Миша усмехался метафоре: Поль в свои сорок – романтик и поэт, вот реалист Миша вряд ли таким станет, даже с небом, текущим по его венам… Дженсен смотрел умоляюще. С обещанием во взгляде. И Миша с сожалением вытаскивал руку из его трусов - брать мальчишку сейчас и правда нельзя. Не дойдет. ... - Говорят, с юга на Эльбрус очень просто взойти, да? - Наверно… Там тропа огромная, подъемник… Дженс, а почему ты с нами попросился? - Потому что Поль выбрал самый сложный маршрут, а я… - А ты, конечно же, хочешь "сложно"! – Миша засмеялся и уважительно посмотрел, как Дженсен смешно вскинул подбородок прямо в звезды. – Знаешь, Дженс, ты станешь хорошим альпинистом, а завтра покоришь свою первую вершину. Дженсен ничего не ответил, только Мише показалось, что он услышал, как сильнее и громче заколотилось его сердце. Еще подумал – упрямый Дженсен непременно возьмет Эльбрус, а он, Миша – Дженсена. - Повернись ко мне… ещё... ближе… - Миша снова потянулся к его запрокинутому лицу за давно назревшим поцелуем, уже ощущая своим колючим подбородком мягкую бороду Дженсена, запах его теплый, жар щеки, и разочарованно простонал, едва услышал: - Не надо, Миш, не сейчас. Нельзя…- Дженсен сглотнул с усилием и, подумав, все-таки назвал правдивую причину отказа: - Меня…тошнит… - и отвернулся смущенно. Мишиным губам досталась шея, и он понимающе пробурчал, тычась в неё губами: - Держись, Дженс, завтра будет нелегко… Пойдешь в моей связке, я Поля попрошу… - Правда? - Правда, - Миша улыбнулся и снова придвинулся теснее, ближе, сквозь толстый пух спальника прижимая к бедру Дженсена свой стояк, - Знаешь, как здорово будет на вершине? Мир на ладони, а небо – фиолетовое. Сам увидишь. - Обещаешь? - Обещаю. Ты, главное, держись, скоро отпустит… Спустимся, и внизу сразу станет легче. И тогда мы… Дженсен улыбался. Миша даже не смотрел, просто чувствовал. И эту улыбку, и выжидательный выдох вслед за ней, и руку Дженсена, которая нашла Мишину и крепко сжала. - Я знаю. ...Утром Поль позвал Мишу на разговор. Пошутил-посмеялся над очевидной влюбленностью мальчишек, спрашивая как бы между прочим: - Дженни всё так же блюёт по утрам, не знаешь? Миша кивал, не замечая как смешливый француз серьёзнеет и снова спрашивает какую-то ерунду про Дженса, про его аппетит и носовые кровотечения… Обманчивое добродушие их начальника с набором высоты сменилась строгостью, бескомпромиссностью и Миша даже не заметил, как исчезла из лагеря Мари, почувствовавшая себя плохо уже на четырех тысячах. Поль слушал Мишу и качал головой, что-то решая. И Миша даже не понял сначала, когда он жестким голосом сказал ему о том, что Дженни на восхождение брать нельзя. - Придется оставить его в лагере, Миш. Я скажу ему позже. Но ты все же поговори с мальчишкой потом, что б без трагедий… Тебя он послушает. - Как не возьмем, Поль? Почему? - севшим голосом шептал Миша, думая, что как раз его-то Дженсен слушать не станет, потому что Миша обещал ему совсем другое… Поль внимательно смотрел на Мишу, безжалостно говоря правду и повторяя приказ: - У Дженсена до сих пор акклиматизация. Насколько я знаю, кровь хлещет из него постоянно и по утрам его регулярно рвёт. Так? Так. Аппетита нет. Это нормально, если это неделя привыкания. Но мы здесь уже две. Задерживать группу ради одного человека я не буду. Поэтому Дженс останется в штурмовом лагере. Вопросы? Поль поменялся совершенно. Миша втянул голову. Вопросов у него не было. - Если ты захочешь утирать сопли мальчишке, который и так знал, что его шансы на это восхождение невелики, то препятствовать не буду. Решай сам. И можешь остаться в лагере с ним, никто плакать не будет, - сказал Поль напоследок, видя как Миша раздираем чувствами сожаления и обиды. Обиды на себя. Какого черта он вообще ляпнул, что Дженса тошнит до сих пор? Поль так по-отечески заботился о парне, так ласково спрашивал… Быть может, если бы Миша соврал, Поль разрешил бы ему восхождение и Дженс дошел бы. Или нет. Или всё могло кончится очень нехорошо и может Поль прав… Нет ничего хуже, чем не дойти до вершины двести-триста метров, свалиться в сугроб и обессилено блевать в снег на глазах остальных альпинистов. Ладно, это не так позорно. Все блюют. Всем плохо. Настоящий позор начнется, когда вымотанный, пьяный высотой альпинист станет отбиваться от рук, которые предлагают ему помощь и будет кричать шепотом, жалко и по-детски: «Я никуда не пойду, не хочу, не буду, оставьте меня здесь…» Почему он не мог смотреть в потухшие глаза Дженса, когда тот вернулся от Поля? - Зачем ты ему сказал, что мне до сих пор плохо? Это же ты сказал? – тихо проговорил он Мише. – Он бы меня взял, если бы ты не проговорился. - Я не… Дженсен смотрел внимательными круглыми глазами и Миша не мог врать. Да, он сказал Полю! Да чертов наблюдательный француз и так откуда-то знал, что Дженсен не справляется! Наверное поэтому он руководит их группой: замечает всё и отвечает за всех головой. Особенно за новичков. - Дженс…пойми… - Ты сказал ему. Я никому не жаловался, а ты сказал ему. Я бы справился и дошел бы. Понимаешь? Дошел! - Поль думает иначе, Дженс… Я должен был сказать, потому что… - А ты? Что думаешь ты, Миш? Вот честно? Скажи. Эх! Миша совсем забыл, что Дженсену двадцать с хвостиком. Что он влюблен. В него. И смотрит как на бога. Ну, скажет он сейчас ему правду – потеряет. Не скажет – не научит парня терпеть, ждать и не терять надежду, потому что в альпинизме неудачи – привычное дело. И самая худшая из них – смерть. - Я согласен с Полем, Дженс. Ты не готов. – Миша даже зажмурился, говоря правду, потому как вспомнил, что еще вчера ночью, в романтическом угаре, обещал доверчиво жмущемуся к нему Дженсену горы, победы и совместные восхождения… - Ясно. – Дженсен хотел уйти, даже шаг в сторону сделал, но не удержался – спросил обиженно-обреченно, не глядя на Мишу, так и не закончив вопроса, - зачем же ты тогда…вчера? Миша и сам думал – зачем? Может, потому, что он вообще не думал? А может, думал совсем о другом? Совсем о другой победе?.. Глядя в спину уходящего к палаткам Дженсена, на его поникшие плечи, Мише вдруг показалось, будто он только что кого-то убил. И отчетливо ощутил, как стремительно теряет статус бога в глазах мальчишки, когда тот обернулся и посмотрел на него обиженным тоскливым взглядом.***
Никто не предполагал, но после отхода группы, маленький гордый Дженсен в одиночку спустился из лагеря к подножию и Поль, вернувшись с Эльбруса, нашел его у русских, пьяного и злого. Злого оттого, что пришлось выслушивать поздравления с удачным восхождением, в котором он не участвовал; оттого, что напился впервые в жизни и оттого, что ему пришлось-таки дождаться своих, потому что все его документы были у начальника. Начальник метелил его долго и громко, но Миша не мог разобрать слов, только обрывки: - Ты как сам спустился? Ты понимаешь, как рисковал? А? Ты что вообще мне тут устроил? Мне отцу позвонить? Поль орал, а Дженсена было совсем не слышно. - Я разве обещал тебе, что всё получится? Обещал? Видимо не обещал, потому что разговор на этом был закончен и Дженсен, проходя мимо Миши, кинул на него взгляд, которым ясно дал понять - кто тут главный обманщик. Миша, собственно, ни в чем конкретно не был виноват, но чувствовал себя виноватым. Ужасно виноватым и, странно - тоже обманутым: всё вместе. Обманутым потому, что гадкие мысли об утешении Дженсена в своей палатке имели место быть, но как-то сразу испарились, едва завидел он, как тот на него смотрит. Как на предателя и обманщика. Какое уж тут утешение, не позволил бы… В лагере Миша пытался поговорить с ним в редкие минуты уединения между сборами и веселой предотъездной суматохой. Дженсен не подпускал, смотрел волчонком. Миша уже думал – может к лучшему. Глупо произносить слова утешения – и не дай бог почует жалость – никаких теперь шансов у него нет ни на что. Их экспедиция подходила к концу, история заканчивалась. Горная дорога, медленно разматывая кольца серпантина, уносила их компанию все дальше от заснеженных вершин. Мир - спокойный, равнинный, снова принимал альпинистов в свои объятия. Миша еще раз без сожаления кинул взгляд на двуглавый покоренный им Эльбрус, прощаясь. Еще одна победа и… Дженсен не в счет. Спускаясь ниже, ближе к городам и сердце билось успокоеннее, оставляя красивую влюбленность в далёких снегах. Перегорело, перегорит... Романов у Миши всегда было много, и впервые незавершенность истории не вызывала чувства досады или неудовлетворенности. Горы таяли в дымке, прятались, тонули, погруженные в облака. Воспоминание, в которое превращался его Дженсен, стремилось оставаться светлым, не замаранным грубыми подробностями физиологических объятий. Странное тянущее чувство, немного болезненное и совершенно неправильное, непривычное после победного восхождения, в расчет Миша не принимал. Пройдёт. В аэропорту все улетали кто куда и Миша, уже у стойки регистрации, расстроенно все же подумал, что не смотря ни на что хотел бы попрощаться с Дженсеном. Без особой надежды поискал его глазами и внезапно увидел в толпе. Он стоял в своем темно-песочном свитере, с рюкзаком за плечами и курткой в руках. Смотрел. Не обиженно, не зло. Как-то…иначе. Губы его шевелились, будто бы что-то он говорил Мише, понятное только им. Но Миша не слышал. И уже сделал шаг навстречу ему, не глядя на недовольное лицо девушки, которая протягивала руку за документами, как у него зазвонил телефон. Звонил Джереми, знакомый альпинист, Миша радостно принял звонок, и хотел уже было сказать, что перезвонит, что ему нужно попрощаться с одним очень важным человеком… Только вот Джереми заговорил что-то о Южной Америке, о новом восхождении, об освободившемся месте в группе и Миша, махнув рукой в толпу, где стоял Дженсен, говоря жестом «подожди!», разорвал зрительный контакт с ним, вслушиваясь. Машинально отвернулся к паспортистке. Увлеченно расспрашивал о предстоящей экспедиции, загораясь, подсчитывал в уме расходы, мечтал о новой победе, новой высоте… Не видя спиной, как Дженсен, подняв в прощальном жесте руку, погасил робкую улыбку и развернувшись, затерялся в толпе.