Мак-Кинли - Анкоридж, Аляска
Денали издали очень красива в непогоду. Но на той отметке, где находились сейчас Миша с Дженсеном, видимость была почти нулевая – не до пейзажей. Буран развернулся во всю мощь через каких-то полчаса после предупреждения, и они забились в палатку пережидать ледяной ветер и плотный, летящий почти горизонтально, снег. Небо мстило им не на шутку за те два солнечных дня, которые они были счастливы. Скучно не было. Первые сутки сражались со снегом, откапывая палатку каждые полтора часа, но на вторые поняли – бесполезно, силы уходили быстро, а снег прибывал. Дженсен пробовал помогать Мише, но тот только рукой на него махал и толкал обратно в укрытие. Миша вспоминал свои предыдущие восхождения на Мак-Кинли и не мог припомнить, чтобы Денали была такой злой и вынуждала так бороться за выживание. Ну, то зимнее соловосхождение он в расчет не брал, потому что зимой на вершину лезть нечего было, как он тогда не отморозил себе ничего, вообще – загадка… Первая их ночь в полярном буране кончилась, но день не настал. Снегопад был таким мощным, что не пропускал солнечный свет. И вновь пришлось отрывать их занесенное жилище. Миша потом долго отогревался в объятиях Дженсена, и так и не отогрелся. - Я пальцев на ногах не чувствую, - признался ему, когда онемение уже стало явным. Дженсен всполошился: - Давно? Миш, говори! – увидев виноватое лицо, рассвирепел, - ну почему сразу не сказал!!! Полез растирать, дышать на посиневшую кожу и вроде бы через какое-то время добился результатов – Миша стал чуть ли не орать от боли в оттаявших конечностях. Мучитель и не думал останавливаться: - Больно? – спрашивал с радостным видом, растирая Мишины ступни еще интенсивнее, - это хорошо, это замечательно, терпи. Миша терпел и понимал – бесконечно спасать друг друга они не смогут: чёртова гора явно вознамерилась их убить. Когда к полудню не посветлело, решено было попробовать снять повязку с глаз Дженсена. Миша аккуратно размотал бинты, промыл ему глаза и Дженс приоткрыл веки. Удивился, что так темно и тут же заулыбался: - Я тебя вижу, - вгляделся и озадаченно произнес, - и это с тобой, страшный заросший мужик, я занимался любовью день назад в этой палатке? Господи… Миша засмеялся и обиженно произнес, что «ты себя не видел». К вечеру они уже не выходили наружу – бесполезно было. Тепло уходило. Теперь приходилось сражаться с холодом, потому что температура падала стремительно. Миша знал, что эта ночь – последняя, которую они переживут. Если наутро буря не утихнет – шансов выжить у них почти не останется. Фрэнк связался с ними по рации, сообщив, что группа спасателей застряла под обледенелым гребнем и дальше продвинуться не может. Их тоже сильно занесло и выше базового лагеря всё обложено карнизами. Иными словами, двигаться в буран ни вверх, ни вниз, к подножию, нельзя – был риск схода лавины. Слышимость ухудшилась и они даже попрощаться не успели, как рация сдохла. Миша потом долго удивлялся, как она еще столько протянула на морозе… Делать стало нечего и они просто лежали в обнимку в спальнике и смотрели друг на друга. Внезапно мир сжался до одной маленькой точки, их крошечного замерзающего мирка, в котором для Миши было всё необходимое ему: немного еды, вода из растопленного снега, и Дженсен. Оказавшись так близко к нему, намного ближе, чем вчера, когда у них был секс, Миша все не мог подобрать слов, чтобы начать разговор о них и будущем, в котором он так нуждался. Еще три дня назад он думал, что все будет не так. Не лежать в обледенелой от холода палатке они будут, а сидеть на веранде его дома после восхождения и пить вино, и Миша будет требовать от Дженсена наконец определённости, и, если не словами, так поцелуями добиваться положительного ответа. Эх, надо было хватать его тогда, мальчишкой, когда глаза горели, когда не стояли между ними непокорённые вершины, и было всё так просто. А теперь Дженс вон какой стал – гордый, независимый и такой же одинокий… Страшно с романтическими бреднями подступиться-то. А хотелось очень. Снова мечтать вслух о тихих вечерах вместе и не важно, что за вид будет за окном: снежная Мак-Кинли, пылающие клёны Нью-Йорка или солнечный Техас. Пусть только он будет рядом. Но будущее пока ограничивалось завтрашним днем, до которого еще нужно было дотянуть. Они договорились спать по очереди, проверили еще раз рации, подогрели чай, и немного оттаяв, стали все-таки разговаривать. Конечно же, о горах. Потому что, замерзая на заснеженном склоне, на высоте около пяти тысяч метров, разговаривать о любви смешно – она доказана. О будущем – глупо, до него еще надо дожить. И Миша, слушая Дженсена, решал в уме проблему насущную: признаваться, что левая ступня опять онемела или смысла нет? Тихонько пытался сжимать и разжимать пальцы на ноге и понимал, что не чувствует уже ничего. … - а вот на Эльбрусе даже зимой так холодно не было, - тихо рассказывал Дженсен, - зато там почему-то дышалось тяжелее, и еще я все время думал о тебе… Он качал головой, вспоминая своё повторное восхождение десятилетней давности: - Я тогда больше ни о чем другом думать не мог, представляешь? Только о победе, и чтобы ты об этом узнал обязательно. Так хотел стать лучшим… для тебя. Миша смотрел на Дженсена во все глаза – он был снова мальчишкой из прошлого, солнечным, совсем юным. Всё вернулось, захлестнуло опять, еще сильней, чем раньше, и в глазах предательски защипало. … - я пообещал себе, что пока не возьму все отметки, на которых стоял ты, не успокоюсь. Жаль только, не получилось… Миша непонимающе переспросил, сглотнув ком в горле: - Как не получилось? У тебя восхождений больше, чем у меня, Дженс. - О чем ты? - Дженсен удивленно посмотрел на Мишу, - ты что, не в курсе, что большинство моих экспедиций закончились провалами? Полными? Я ж невезучий, ты разве не знал? Глядя на непонимающее лицо любовника, Дженс решил пояснить: - На Монблан не поднялся – мы там в лавину попали, ну это ты слышал наверно. С Килиманджаро тоже не получилось. Нашу группу сразил какой-то нелепый вирус и мы сутками не вылезали из …ну, не важно, не до вершин было, короче… На Памире я руку сломал и меня с собой дальше не взяли… Аконкагуа… Тут Дженсен светло улыбнулся, вспоминая, и тихо засиял. Миша сразу же нежно рявкнул: - Заткнись. Про Аконкагуа я всё знаю… Кажется там у тебя было так много секса, что один влюбленный в тебя идиот решил снять тебя с маршрута, посчитав, что сил на вершину не хватит. – Он засмеялся и вдруг поинтересовался, - а Чогори? Как же К2? Дженсен перестал улыбаться, посерьезнел: - На К2 я был. Там было очень страшно, Миш, - он помолчал немного и признался, - у меня за сотню метров до вершины чуть сердце не остановилось… - Дурак, господи, какой дурак ты у меня, - прошептал Миша, прижимая его к себе, - никогда не прощу тебе того восхождения! Дженсен пытался оправдаться и складывал губы для поцелуя. Действовало – Миша переставал сердиться и забывался в теплом касании. Отросшая щетина уже не колола кожу, мягкие золотистые волоски на подбородке путались в черно-курчавой бороде Миши… Дженсен еще долго рассказывал обо всех своих приключениях. О странной маленькой церкви в Альпах, с удивительным портретом Иисуса, который изображен на огромном холсте с закрытыми глазами. По мере приближения к картине, если идти достаточно стремительно по узкому проходу между скамеек, человек на холсте внезапно распахивает веки и смотрит прямо на тебя. - Это незабываемо, Миш, ты разве там не был? Миша качал головой – нет. А Дженсен рассказывал дальше, о том, как после лихорадки в Танзании, так и не поднявшись на Килиманджаро, их группа неделю жила в племени джагга на восточном склоне горы. Немного краснея, он поведал страшную историю о том, как его чуть не обрезали и он тогда еле отбился. Вождь очень обижался. Миша смеялся как ненормальный, слушая удивительный рассказ. - А вот в Китае… когда я не смог подняться на… Дженсен бормотал, уже почти засыпая, и Миша вдруг понял: стремясь к вершинам, нельзя смотреть только на их ледяные безмолвные пики, нельзя стремиться к победам любой ценой. Быть может, главное - не победить, а увидеть. А может, протянуть кому-то руку. Тому золотоволосому пареньку, которому Миша так давно - десять лет назад - обещал все вершины мира и обещание своё не сдержал... ... - Я понял, что хочу вернуться туда и покорить эти горы уже с тобой, - услышал он Дженсена, - что не хочу больше соревноваться. Жаль, что понял так поздно. И жаль, что не смог стать лучшим. Наверно, стоило все же говорить о любви и нести романтические бредни, потому что желание заплакать, уткнувшись Дженсену в плечо, выглядело бы более естественным, хотя и не совсем нормальным для сорокалетнего матёрого альпиниста, которого Миша сейчас совсем не напоминал. Растерянный, раздавленный признанием любимого, он шептал, обхватив ладонями его лицо: - Ты лучший, Дженс. Ты всегда был лучшим. Тебе не нужно было становиться им для меня, я всегда это знал. И, знаешь…я горжусь тобой. Горы нельзя покорить. Горы непобедимы. Преодолеть можно лишь себя, и именно это - главная победа. Уж в чем, а в этом Дженсен был для Миши первым и, несомненно – лучшим. - Я пойду с тобой, куда захочешь, Дженс, - обещал он ему снова с давно забытым энтузиазмом, – а ты покажешь мне горы. Дженсен удивленно вскидывал брови, но Миша не давал ему возразить: - Именно так. Именно ты. Он, осознав это только что, немного изумленно констатировал: - Я их, оказывается, давно разучился видеть… Когда Дженсен заснул, Миша просто лежал и слушал его ровное медленное дыхание. Рёв ветра снаружи звучал как колыбельная и уже не воспринимался слухом как невыносимый потусторонний вой. По ткани палатки уютно шуршал снег, а внутри неё был единственный островок спокойствия и безмятежности во всей этой жестокой буре, окутавшей их маленький замерзающий мир. Когда через несколько часов глаза Миши стали слипаться, он растолкал Дженсена: - Проснись, эй, меня сейчас вырубит, - пихал он его в бок, - твоя очередь, Дженс, просыпайся. Дженсен разлепил недовольные глаза и приподнялся на локтях, тряся головой. - Порядок, Миш, можешь спать, я разбужу… Миша забылся почти мгновенно, чувствуя, как рука Дженсена путается в его волосах, лаская. Надеялся, что проснётся…***
Проснулся он будто от толчка, но оказалось – Дженсен. Вздрогнул во сне, больно придавив Мишину руку, и тоже открыл глаза. Тишина, окутавшая их, была такой жуткой, такой ненормальной, что они поспешили выползти из спальника и распахнуть полог своего убежища… Небо было фиолетовым. Солнце – ослепительным. Денали торжественно сияла снегами после бури и, кажется, так же удивленно сверху вниз глядела на двух букашек на ее склоне, осмелившихся выжить в страшном буране, который не позволил им, впрочем, добраться до её вершины. Букашки были еле живые. Миша по-прежнему не чувствовал левую ступню и Дженсен, увидев его прихрамывания, страшно разозлился. Снова загнал его в палатку, стал растирать ногу, ругаясь сам на себя – ведь заснул же, так и не разбудив напарника! Чувствительности не добился, чертыхнулся и вознамерился идти откапывать их, но Миша не пустил. - Очки недостаточно темные, Дженс, тебе сейчас нельзя на такой яркий снег – ослепнешь снова, - пробурчал, - я в норме, справлюсь. Он снова забинтовал ему глаза и вывел наружу. Расчистил небольшую площадку, где они уселись рядышком, подставляя озябшие лица солнечным лучам. Бесполезные рации валялись рядом, но Миша не беспокоился – у Фрэнка есть их координаты и штурмовой лагерь находится на достаточно ровной площадке для того, чтобы здесь сел вертолёт. Ему даже показалось, что где-то вдалеке, в прозрачном морозном воздухе раздаётся характерный перестук работающих лопастей. Это был даже не звук, а невидимая вибрация, еле улавливаемая барабанными перепонками. - Миш, - нащупал его руку снова слепой забинтованный Дженсен, радостно сжал, спрашивая, да почти утверждая, - вертолёт. Слышишь? Ты слышишь? Миша слышал, испытывая радость и что-то ещё, какое-то тревожное чувство, какого испытывать был не должен. Предчувствие чего-то страшного, необратимого, никак не исчезающего. Сердце, заходясь, гнало кровь по венам быстрее и быстрее, а интуиция, почти животная, мгновенно заставила все мышцы болезненно напрячься и к чему-то приготовиться. Внутренний секундомер ровно и неумолимо отсчитывал: пять, четыре, три, два, один… …В ту последнюю секунду Миша ясно запомнил, что Дженсен засмеялся. Уже не важно, отчего. Может, Миша до этого сказал что-то смешное и дурацкое, а может, просто так – от того, что выжил. Это было лучшим последним воспоминанием, которое можно было бы себе представить. Неизвестно почему, но в его смехе Мише всегда чудилось нечто мистическое, будто какая-то древняя и очень мощная магия заставляла всех замирать и благоговейно слушать волшебные вибрации, рождаемые его горлом. Картина запрокидывающего голову Дженсена отпечатывалась на сетчатке глаза отчетливо – фотографическим снимком – и в эти мгновения силуэт его сиял, будто и солнце было ему не ровня, а смотреть на него смеющегося становилось больно и невыносимо. Звук – простые колебания воздуха, невидимые волны, отражающиеся от поверхностей и конечно, смех Дженсена никогда бы не смог стать причиной гибельной катастрофы, что разъединила их руки в какие-то секунды. Это была всего лишь Мишина фантазия. Он даже кажется, поделился ею с Дженсеном, как-то сказав, что смех его – лучшее, что он слышал когда-нибудь до этого, и что он, этот смех, по альпинистским меркам совершенно лавиноопасен… - Ты романтик, Миш, - отвечал Дженсен смущенно, - ты просто чёртов романтик… Я и не думал. Миша тоже не думал. Что в сорок к нему вернется и жажда жизни, и вкус к приключениям, и небесные течения вновь забурлят в венах, призывая к новым свершениям. Просто потому, что рядом с ним смеётся самый нужный человек на планете. «Люблю» - успел он сказать Дженсену. «Люблю» - услышал в ответ. А через секунду будто ковер выдернули у них из-под ног и плотный воздух больно ударил в грудь. Мишу опрокинуло на спину и потащило вниз вместе с огромной снежной массой, неумолимо скользящей к подножию, оторвавшейся от основного пласта чуть выше их лагеря. Он сгруппировался, закрыв рукой голову. Вторую прижал к себе, вспомнив, что позже понадобится копать и хоть одну конечность, но сохранить надо. Пытался грести к поверхности, но его стало заматывать в снежный ком все глубже, сильнее и он только успел уткнуться ртом себе в куртку и скрючиться, отдаваясь на волю снежной лавины, покой которой в красивой, придуманной им фантазии нарушил солнечный смех его парня.***
Тишина. Душная, плотная. Света нет. Миша попробовал пошевелиться и почувствовал, как по лицу стекает что-то липкое. Но все остальное вроде работало, и он постарался дышать ровнее, чтобы сберечь кислород. Снежная камера внутри остановившейся лавины была тесной, вряд ли у него было хоть тридцать минут на полноценное дыхание. Он снова выдохнул, посмотреть, куда уйдёт пар и определил, что воткнут в снег не вниз головой, и то слава богу. И так всё в голове было тяжелым, мутным: сотрясение мозга он все-таки получил. Некстати затошнило, он дернулся и снова потерял сознание. Когда пришел в себя, дышалось уже ощутимо тяжелее, но воздух откуда-то поступал. Миша попробовал рыть снег, наугад определив направление. Резкая боль в руке сообщила ему, что кость, вероятно, сломана, и это были уже очень плохие новости. Миша знал – нужно ждать, его найдут и надеялся только, что Дженсена уже спасли. Ужасно тянуло в сон, но спать было нельзя. Сон означал смерть, забвение. Нужно надеяться, помощь обязательно придет. Стараясь отвлечься от сладкого накатывающего дурмана, он повторял про себя – «лишь бы не заснуть, лишь бы не заснуть, лишь бы не…» Очнулся Миша от какой-то дерготни и яркого света. Шумело в ушах ужасно, и кто-то тащил его наверх. «Собака» - радостно подумал он, вспоминая давний рассказ Дженсена и совершенно забыв, что на Денали в спасательных отрядах животных не держат. Но в голове автоматически всплыли обрывочные, чисто теоретические знания: резких движений делать нельзя, нельзя мешать зверю спасать его, и упаси бог – не убивать. - Он бредит! – выкрикнул вдруг кто-то у него под самым ухом, и Миша поморщился – это было очень громко и неправильно: собака не должна разговаривать и тем более так орать. Потом его подхватили другие руки, и другая собака потащила его в вертолет. Она держала его голову у себя на коленях весь полет и тыкалась мокрой мордой в лицо. Миша не мог отплевываться - сил не было, и поэтому все щеки вскоре стали солёными. - Миш, не смей умирать, - неожиданно близко прошептал знакомый голос, и всё опять провалилось во тьму.***
- Мистер Эклз! Почему вы всё ещё здесь? Вас выписали, если не ошибаюсь, еще вчера. Нет, вас абсолютно точно долечили! И перестаньте симулировать офтальмию, вы очень неумело это делаете! Миша очнулся под бодрый голос, который доносился из коридора. Сразу же зацепился сознанием за знакомую фамилию и теперь вслушивался более внимательно. Остальные функции тела, кроме слуха, похоже, не работали. - С ним всё в порядке, операция прошла успешно и вы это прекрасно знаете! Езжайте домой и приходите в приёмные часы. Мистер Коллинз скорее всего очнется ночью и ему сразу же будет предоставлен профессиональный уход. Послышались приближающиеся шаги говорящего, и Миша наконец услышал его собеседника, который низко бубнил голосом Дженсена: - Никуда не поеду, пока не увижу его. И дома у меня тут нет. Точнее, есть, но он, кажется в лесу, а там еноты. Голос чуть дрогнул: - Доктор, представляете, там еноты. Я их боюсь, не поеду туда. Врач Центрального госпиталя Анкориджа жалостливо посмотрел на напуганного рассказами о диких животных Дженсена, так примерно это представил себе Миша, потому что для алеута – визит енота не самое страшное в повседневной жизни. Доктор прозвучал вполне себе иронично, как и должен был прозвучать: - Дженсен, вы выжили в страшном полярном буране на высоте пять тысяч метров, и будете говорить мне о страхе перед каким-то полосатым воришкой? Видимо, выражение лица Дженсена не изменилось и продолжало выказывать самый настоящий ужас: - Он, кажется, там не один, - интимно сообщил он доктору и тот, наконец, рассмеялся: - Вы еще лося на улицах города не видели… Дженс чуть не закашлялся. Миша с удовольствием слушал его низкий бормочущий голос и все его характерные смешки, его интонации, понимая – он жив и совершенно здоров. И это было главное. А доктор тем временем продолжал увещевать: - Мистер Эклз, прошу вас, он пока не очнулся и ради бога, вам самому нужно поспать, чтобы не напугать его своим изможденным видом. Я не могу вас пустить к нему, вы же знаете, только членов семьи… - Я не… он… он мой… - задохнулся тут Дженсен от возмущения, и наконец твердо произнёс, - Я его семья, мы… вместе. Что уж там врач ответил на это его парню, Миша не расслышал – так зашлось и заколотилось сердце от слов Дженсена, что аппаратура, все эти трубочки, иглы и электронные устройства на его теле не замедлили среагировать, почуяв резкий скачок показателей. Запищало всё так пронзительно, он чуть с кровати не свалился от неожиданности. Дженсен прорвался к нему в палату где-то через полчаса, когда Мишу, очнувшегося после операции, всего проверили и воткнули в руку новую иглу, с новым лекарством. Дженс постоял рядом с его кроватью, впившись взглядом в лицо, потом осторожно присел на краешек и выдохнул: - Как же ты меня напугал, йети хренов... Мишино предположение, что они в Анкоридже, оказалось верным. Спасатели нашли его, погребенным глубоко внутри лавины, на вторые сутки и вертолётом доставили сюда, в центральный госпиталь. Дженсена лавина совсем не задела – ему посчастливилось выгрести из снежной реки почти сразу же. А вот Миша пострадал серьезно. - Ты сломал левую руку в трех местах, два ребра и головой сильно ударился, тебя там кажется зашивали, - перечислял Дженсен ранения со скорбным видом и голос его сделался совсем трагическим, когда он, опустив взгляд ниже пояса Миши, сообщил ему: - И, Миш, мне очень жаль, но им пришлось …отрезать его… У Миши ёкнуло и все внутри заледенело, когда он стал силиться приподняться посмотреть на себя. Конечности были на месте, и бугорок между ног торчал себе вполне приличный. Миша обессилено откинулся снова на подушки, так и не поняв - что там ему отрезали. Но вся гамма эмоций видимо, отразилась на его лице так явно, что Дженсен поспешно, отследив направление его взгляда, поправил сам себя: - Мизинец, Миш, тебе ампутировали отмороженный мизинец на ноге! Не… - он страшными глазами показал куда-то в самую середину Мишиного тела, - не… его. Ты что! И, смущаясь, свирепо добавил: - Думаешь, я бы дал? Да никогда! Миша выдохнул, и словно подтверждая слова Дженсена, сразу же нестерпимо заболело, запульсировало в пальцах левой ноги. Боль поднялась к колену, потом заныло давно сломанное бедро, ребра, рука, и Миша застонал неожиданно слабым голосом. - Больно? Больно? – всё спрашивал его Дженсен через плечо молоденькой медсестры, которая прибежала в палату на его вызов и теперь вводила Мише обезболивающее в вену, мило краснея оттого, что Дженсен, даже не замечая, всё цеплялся за её руку и слишком нежно и волнительно повторял и повторял свой бессмысленный вопрос. Проснулся Миша уже утром, удивленно поняв, что накануне вечером так и вырубился, пока Дженсен успокаивающе гладил его по руке. К нему зашел врач, хирург, который его оперировал и всё подробно рассказал, заметив, что Миша еще легко отделался. От звучания их голосов на соседней койке что-то зашебуршало и из-под одеяла показалась знакомая русая макушка. Дженсен сел, протирая глаза и доктор, улыбнувшись, поприветствовал его, как старого знакомого: - Доброе утро, мистер Эклз. Надеюсь, вы уже удостоверились, что с вашим другом всё хорошо и не будете сегодня спорить с охраной и дежурной медсестрой, а пойдете в гостиницу и нормально выспитесь. Миша вопросительно повел головой в сторону лохматого Дженсена и врач укоризненно произнес уже для него: - Вы хоть ему скажите, мистер Коллинз, он же весь персонал затерроризировал. Не слушается никого и не желает соблюдать больничный режим – вас стережёт. Миша, выслушав притворно-гневную тираду врача, лишь улыбнулся - «непослушный мой»… Он все же уговорил Дженсена уйти, договорившись с индейской семьей, которая на время приютила его у себя в Анкоридже. И теперь Дженс каждый день приходил к нему в госпиталь посетителем. Строго в приёмные часы, соблюдая правила. Читал Мише, приносил какие-то вкусности, вместе с ним ходил по больничным коридорам. Принимал гостей, а к Мише переходила почти вся Талкитна. К концу третьей недели уже по-хозяйски валялся рядом на его койке, жался, делая вид, будто переключает каналы на пульте и горячо дышал в шею. - Дженс, тебя снова выгонят, - бормотал довольно Миша, не отрицая того факта, что прижимания эти весьма благотворно влияют на его организм и он, организм, вполне однозначно на это реагирует. - Ты тоже участвуешь – значит, нас выгонят вместе, - важно изрекал Дженсен и нагло лез рукой под одеяло. – Ненавижу больницы, давай вообще сбежим. Мише очень бы этого хотелось. В тот день он почувствовал, что почти здоров, что всё заживает-затягивается и тело, наконец, может позволить себе отвлечься на что-то вторичное – на каменную эрекцию, например. Дженс как почуял – потянулся весь к нему, путаясь руками в одеяле, полез в трусы, и Миша не стал сопротивляться. Обхватил здоровой рукой, запрокинул ему голову и влажно коснулся приоткрытого рта губами. Касание было таким сладким, будто первым. Дженсен вжался в него, пытаясь удержаться на узкой одноместной койке и даже, кажется, застонал с Мишиной рукой у себя в джинсах. Грех наверняка бы случился, но в палату некстати зашла медсестра. Дженсен делал непонимающее лицо, когда она учиняла им разнос: - Мистер Эклз! Мистер Коллинз! Что вы вытворяете! Я обязательно пожалуюсь на вас главному врачу! Это же… - она повернулась к Дженсену, - мы и так позволили вам находиться все время рядом, а вы ведь даже не родственник… Она продолжала все в том же духе долго, заявив в ультимативной форме, что через пять минут Дженсена в палате быть не должно. Дженс, отскочивший от Миши, будто застуканный родителями подросток, согласно кивал головой с виноватым видом – понял, понял. И когда стал прощаться, Миша задержал его, не отпустив руку: - Дженсен, подожди. Тот вопросительно глянул, а Миша, вдруг потеряв голос, лихорадочно сообразил – что ж так поздно, ну какой дурак! – ведь нужно было давно воспользоваться своей новой ипостасью, своим положением израненного и умирающего; слабостью, и всем своим бледным и несчастным видом. Нагло использовать в своих целях непривычную покладистость Дженсена и не боясь сказать то, что, в принципе, вертелось на языке уже несколько последних дней. Принять болезненное выражение лица не получилось, потому что глаза горели и руку он Дженсену стиснул с достаточной силой. Произнес не дыша: - Выходи за меня. Они не стояли на вершине, как когда-то мечтал Миша. Вокруг были больничные стены и совсем рядом - потолок, а не бесконечное фиолетовое небо и невидимые близкие звезды, но именно сейчас, здесь, Мише показалось, что пора, что самое время, ведь Дженсен сам сказал – они семья… Он не задумываясь, снова повторил, вглядываясь в немного округлившиеся глаза своего парня: - Выходи за меня замуж. Дженсен, его Дженсен – неуловимый, капризный, независимый – всхлипнул и в ответ сжал его руку так сильно, что Миша ойкнул. Потом медленно ткнулся Мише в плечо, пряча своё вспыхнувшее лицо. - Это «да»? Дженсен? – стал отдирать его от себя Миша, - скажи. - А подумать можно? – так и не отодравшись, спросил его Дженс, улыбаясь куда-то в шею. - Я тебе подумаю, - беззлобно ругнулся на него Миша и тоже заулыбался. Ну точно, захотел себе окончательно испортить жизнь… Когда через десять минут в палату заглянула медсестра, они снова целовались. Зловещее последнее предупреждение было действительно последним, потому что на следующее утро на них нажаловались главному врачу и Мишу, улыбаясь всем отделением, выписали. Дженсен, пока ехали в Талкитну, не уставал повторять, что если бы не он, лежать бы Мише в госпитале еще как минимум неделю. Миша пихал его в плечо и краснел. Фрэнк крякал за рулем, стараясь не смотреть в зеркало, где двое великовозрастных мальчишек на заднем сиденье его джипа возились и ржали над чем-то, совсем ему непонятным, но, наверно, до ужаса смешным. Счастливые, влюбленные и неразделимые.