Новые знакомые.

«Я думаю, не бывает такого, что лучше стереть из памяти. Надо помнить всё.» Рюзаки это казалось странным, но, побывав на здешнем городском рынке в нашем сравнительно небольшом, хоть и столичным в своём роде городе, – думаю, кто-нибудь, кто живёт в провинциальных российских городах, скорее всего, да поймёт, о чём я говорю — не испытывал ни малейшего чувства дежавю, не смотря на то, что ещё в его старой доброй, пропитанной атлантической сыростью Англии директор приюта, упомянутый мною ранее, не раз устраивал для сирот увлекательные экскурсии в подобные места, но даже такому гению, как Лаулет, уловить хоть что-то, что роднило бы наш чебоксарский рынок с тем, что раскидывался на окраине Манчестера, вспыхивающий то и дело ярким калейдоскопом огней, пахнущий свежей выпечкой, индейкой и омелой перед Рождеством. Рюзаки с неподдельным интересом разглядывал прилавки с картошкой и помидорами, запустив кончик указательного пальца между полуразомкнутых бледных губ, взъерошивал и без того непослушные беспорядочные смольные патлы и сунул руку в карман мешковатых джинс. Стоящая позади и наблюдающая за всей этой сценой Аоки Хикари умилённо улыбнулась и откинула на спину надоедливую прядь тёмных волос свободной от пакетов рукой. Другое плечо после того рокового поцелуя с огнетушителем всё ещё поднывало, да ещё имело обыкновение напоминать о себе в самый ответственный, не отведённый под всякий компрессы момент, и тогда мысли Аоки невольно возвращались к Хошино, сердце сжимали стальные тиски, пот прошибал везде, где только можно... Конечно, девушка жила в этой стране дольше юноши, поэтому прекрасно понимала, что подходить вон к той женщине в ослепляющей своей окраской цветной юбке не есть хорошая идея, однако, рассудив, что у Рюзаки даже цыганкам не придёт в голову что-либо красть, осторожно подёргала того за растянувшейся рукав белой толстовки. Тот несуетно обернулся в её сторону, уставился Хикари в лицо своими большими чёрными глазами, словно читал у неё на лбу, от чего Аоки слегка вздрогнула и на пару секунд залилась румянцем, наивно надеясь, что эта мгновенная маленькая деталь, эта слабость, это замешательство пройдёт для неё даром. Впрочем, ни слова не сорвалось с уст Рюзаки, и Аоки вздохнула с облегчением. Гений и художница, петляя в разношёрстной толпе, направлялись к восточному выходу с рынка. С нежностью глядя на взъерошенную макушку Рюзаки, Аоки просто диву давалась: и когда она умудрилась втюриться в этого чудака, хотя он и сидит, как бог знает кто, имеет весьма самобытную манеру разговаривать и держать предметы...? Они просто перекинулись парой слов, - никогда не разговаривали ни о чём особо возвышенном, так, потрепались чуть о том, о сём, совершенно без всяких обязательств; столкнулись на некоторое количество мгновений глазами, тоже, ни к чему не обязывающе, но не прошло и недели, как Аоки поняла, что влипла. Ну никак у неё не получалось выкинуть этого двинутого полу-англичанина–полу-японца из головы, не могла не замечать его безудержного обаяния, о котором он и сам, наверняка, не имел понятия по причине крайней далёкости от всякой заботы о своей внешности, не способна была игнорировать тот факт, как он её волнует, беспокоит, сам того не ведая (во всяком случае, у него всегда была слишком нейтральное лицо, чтобы судить об этом объективно), иногда Хикари было невыносимо трудно оспаривать то, что во всей этой обычной каше имеет место быть даже некоторое сексуальное влечение, порождаемое полным закрытием глаз на все его недостатки, а так же его неординарной внешности. Да и вообще, его неординарного всего! Не то, чтобы Аоки это так уж сильно смущало или пристыживало. Она с детства наблюдала за тем, как отец прорисовывает обнажённые человеческие фигуры в самых разнообразных изящных, эстетичных позах, а потому мысли о подобных вещах девушку ни чуть не беспокоили. Она не могла не понимать: то, что ей достаточно просто смотреть на Рюзаки, по возможности вдыхать запах его волос (не взирая на его равнодушие к внешнему виду, он всегда нёс на себе аромат орхидей), говорить с ним, сидеть за одним столом во время обеда, рисовать тихонько у себя в комнате под Баха и Вивальди, это только «пока», и тем не менее, признаваться в своих чувствах Аоки не планировала. Она не была поклонницей почти изживших себя стереотипов, типа «он должен первым», но никак не могла вообразить себе эту картину. Ей казалось это невероятным, чтобы она сама подошла к Лаулету и вся зардевшаяся, после долгих мычаний и многочисленных заиканий, проворковала слова любви, но уж тем более невероятным ей казалось, если бы Рюзаки вдруг ответил «Да!» и распахнул пред ней свои объятия. Пока они направлялись к «Дурдому, в котором все счастливы», где в это время гостил и Лайт с Мисой (хотя гостить, это громко сказано, скорее, они были оккупированы и захвачены в плен Харухи и Эдом, - каждый в своём доме), Мелло, после недели изнурительного безделья и одиночества, постепенно начавший отходить от шока и выедающего чувства, будто ампутировали жизненно важный орган, Ниа и Мэтт, пришедшие только лишь от того, что не хотели идти вместе с Ватари в музей космонавтики у чёрта на куличиках. Рюзаки-то никогда не был особенно разговорчивым, а вот Аоки так и хотелось почесать языком о какой-нибудь ерунде, лишь бы только не идти в тишине, рассчитывая расстояние между шагами, развеять следующую за ними, как тень, скуку, услышать его приятный голос, в конце концов!.. И тогда Аоки спросила первое, что в голову пришло, позже сообразив, что это было, наверное, не вполне уместно: – Слушай, Рюзаки, а кто из твоих родителей из Японии? – Моя мать, - не задумавшись ни на секунду ответил Лаулет. - Они с отцом познакомились в университете и тогда же поженились. До сих пор Аоки, основываясь на том, что могла наблюдать с Мелло и Ниа, считала, что выпускники приюта Вамми не особо любят распространяться о семьях, которые они когда-то имели, а потому такая откровенность со стороны Рюзаки её немало удивила. Она подумала, что получила ответ на свой вопрос, и самое время заткнуться и дойти до дома в удовлетворённой тишине, но вспыхнувшее в ней любопытство хлестало почти через край, а Хикари, будучи человеком творческим и достаточно тонким в вопросах чувств и ощущений, не хотела сдерживать подобные позывы, если таковые возникали. Расспрашивать о том, что произошло с родителями у человека, выросшего в приюте для сирот, было бы по крайней мере глупо, но, поскольку чётких запретов на этот счёт не было, Аоки посчитала нужным рискнуть: – А они, э-э-э... погибли, да?.. - неловко промямлила она, заранее пожалев о том, что вообще полезла в это дело. Но ответ Рюзаки, заведомо ею предположенный, оказался совершенно отличным от ожидаемого: – Нет. Художница перевела удивлённый взгляд на Рюзаки, шедшего параллельно с ней, но на этот раз не нашлась, что можно было бы сказать. Она растерянно разглядывала его лицо, надеясь уловить там хоть что-то, что помогло бы ей сориентироваться в этом одном сплошном конфузе. Проклиная себя за свою несдержанность, девушка молча стиснула в пальцах целлофановую ручку пакета. Тишина грозовой тучей повисла на этой парочкой, и Хикари каждой клеточкой чувствовала, какую глупость сотворила, но не решалась больше и звука издать. Но больше всего её пугала неизвестность, ведь Рюзаки как шёл с непробиваемой физиономией, так и продолжал шагать в хлюпающих по причине отсутствия ненавистных им носков кроссовках! До всеми известного «Штаба анонимных шизофреников ленинского проспекта» оставалось пройти только пару десятков метров, когда сзади их окликнули. Ребята даже не сразу поняли, что обращались к ним, они некоторое время продолжали неторопливо преодолевать бесконечные каньоны-трещины в асфальте, со священным трепетом оберегая пакеты с едой, которые им приказали донести в абсолютной ценности, однако, зов повторялся и повторялся, и Лаулет, сообразив, что, видимо, сей порыв души обращён к ним, несуетно обернулся назад. После его примеру последовала и Аоки. Хикари не очень-то понимала, что творится в голове этого гения-чудака, но даже она заметила, как едва заметно дрогнули его губы и уголок рта, как окаменела его фигура, и в глазах мелькнула странная, не похожая на другие, искорка. Из-за булочной к ним торопилась красивая женщина азиатской внешности в сером брючном костюме, старающаяся удержать на плече сумку, но та нагло сваливалась на локоть, рискуя свалиться на землю. Она неуклюже сдула со лба прядку, вырвавшуюся из общего потока чёрных, доходящих ей ровно до плеча волос, и, судя по всему, пыталась позвать снова, но так запыхалась, что не смогла выговорить решительно ничего членораздельного. – Рю... Рюзаки-и!.. - наконец выкрикнула она на всю улицу, осторожно миновала бордюр и торопливо зацокала каблучками по направлению к остолбеневшим старшеклассникам. И если сам L ещё сохранял вид проинформированного, готового ко всему человека, то Аоки тупо стояла и переводила беспорядочный взгляд с Рюзаки на женщину и обратно. - У-уф! Боже, я уже минуты три кричу! - всплеснула руками она. – Извините, мы просто не поняли, Мотоко-сан, - ровно произнёс Рюзаки. Судя по тому, что он назвал эту женщину по имени, он её знал. Она лишь улыбнулась и наконец выпрямилась, представляя каждому стороннему зрителю полюбоваться тем, как Бог не обидел её красотой. На вид ей нельзя было дать больше сорока, да и с таким бодрым лицом она была скорее похожа на студентку. - Аоки, - юноша обернулся к Аоки, - это — Мотоко Лаулет-сан. То, как зовут эту аристократичную японку, Хикари уже успела понять. Вот только о том, почему у них с Рюзаки одна фамилия, она так и не догадалась. Ей потребовалось некоторое время, чтобы сложилась картинка, и тогда она чуть не подпрыгнула на месте, когда до неё наконец дошло, кого они только что встретили и с кем столь беззаботно болтают прям в центре провинциального российского города. «Легка на помине!» - едва не вырвалось из горла девушки, стоило ей быстрым взглядом коснуться женщины. Ей сразу показалось это странным: какой смысл в том, чтобы ребёнок вырос в приюте для сирот при живых родителях, которые от него даже не отказывались? Ведь если уж так туго было содержать его самим, можно было бы спарить его на время к родственникам или друзьям? Так почему он как ни в чём не бывало разговаривает с ней? Мотоко-сан выглядела крайне бодрой, предприимчивой и активной женщиной, которая приехала в эту, как она выразилась, «деревеньку», на какой-то съезд каких-то биологов, являясь при этом профессором в неком английском университете, и мужа, англичанина, оставила в гостинице, ибо тот, хоть и был кандидатом каких-то наук, в русском разбирался ровно столько же, сколько воробей — в политике. Пока та рассказывала о том, как это удивительно, что судьба свела их при таких обстоятельствах, Аоки никак не могла отделаться от мысли, что что-то здесь нечисто. Она молча оглядывала Мотоко-сан с ног до головы, пытаясь найти в её внешнем облике знаки, могущие дать ей ответы на её вопросы. – Рюзаки, а эта девушка, она — твоя подружка? - с доброжелательной улыбкой переведя взгляд на вспыхнувшую во мгновение ока Хикари, спросила женщина. Прежде, чем девушка успела отдать себе отчёт о своих действиях, слова градом полетели с её губ, и только к концу Аоки услышала сама себя со стороны: – Нет, нет, нет, нет! Мы с Рюзаки просто одноклассники, одноклассники! - И она яростно замахала руками в знак протеста. – Хах, ну понятно, - сказала Мотоко-сан, хохотнув про себя злорадно. - Ну, Рюзаки, а ты здесь зачем? Учишься? - тут же обратилась она к Лаулету. – Учусь, - коротко ответил парень, потерев пяткой правой ноги лодыжку левой. - Ватари перевёз нас сюда с год назад. Женщина с ностальгией усмехнулась, после чего добавила с горькой добротой: – Да-а, это в его стиле... Затем она метнула быстрый взгляд на наручные часы и коротко вскрикнула, попытавшись развернуться на каблуках в противоположную сторону. Правда, попытка не увенчалась успехом, и она лишь неловко протопталась на одном месте. Пока Рюзаки и Аоки молча и терпеливо наблюдали за этой сценой, Мотоко-сан пару раз пошатнулась, как канатоходец, но продолжала судорожно поторапливать отсюда. Развернувшись, она лишь улыбнулась и, махнув на прощанье рукой, выкрикнула ребятам: – Ладно, пока! Увидимся ещё когда-нибудь. - И скрылась. Думаю, не обязательно описывать всё смятение, нахлынувшее на Хикари в этот момент. Могу сказать одно, теперь вопросов у неё появилось ещё больше, чем было до этого. Она посмотрела в лицо Лаулету. Он по-прежнему был абсолютно невозмутим, недолго глядел на то место, где стояла женщина, после чего развернулся и побрёл дальше по улице. Прошло несколько десятков секунд прежде, чем художница бросилась за ним вслед. Пожалуй, она бы слишком потеряна, чтобы чётко сформулировать свои мысли, и потому просто шла рядом, зная, что, если уж решила лезть не в своё дело, то лучше делать это сейчас, пока их никто не видит. Но нужные слова в голову не лезли. Вместо них там роилась полнейшая ерунда, не имеющая к делу никакого отношения. В конце концов, когда Аоки решила для себя не лезть куда её не просят, оказалось, что они уже давно пришли, куда надо было, и Лаулет стоял и терпеливо ждал, пока его спутница соизволит выйти из «просрации» и наконец соблаговолит пройти внутрь. Ощутив себя полной дурой, Хикари вскинула подбородок и с гордым видом проследовала за порог, где в это время уже творилось Бог знает что. Больно было смотреть на Лайта и Мису, которые, вообще-то, планировали провести первый день осенних каникул дома на кровати, не делая абсолютно ни-че-го, и (Ягами в особенности) был не очень доволен сим раскладом и не проявлял ровно никакого участия в делах его новоиспечённых друзей. Впрочем, Эдварда Элрика это не особенно заботило, и он так и норовил положить ему руку на плечо, прижать к своему, припасть к щеке, в общем всячески выказывал свою безграничную любовь и симпатию, хотя было видно, что Лайт ему за это «спасибо» не скажет. Тот всячески старался отодвинуться, отодвинуть алхимика, огрызаться, язвить (на вежливости уже к тому времени решительно не хватало сил), но Эд, предпочитавший этого не замечать, и не замечал. Мису в это время неплохо обжилась вокруг Люси и Дождии. Последняя не уставала повторять «какой же милый Грей кавайный, когда спит!» (Аюми между тем не преминула поддакнуть, от чего Фулбастера подбросило ещё сильнее). Маг льда несколько раз подваливал к Лайту, предлагая ему организовать свой клуб, но тот тактично отказался. Уинри в это время пропадала в мастерской, ибо за последнее время Эдвард вырос на несколько сантиметров и испытывал по этой причине некоторые неудобства с ногой. Аканэ, Хитоми и Анна сидели за отдельным столиком, хлебая чай, а позади устроились Альфонс, Йо, Лен и Трей, где последний был явно лишним. По крайней мере, Тао не упускал ни единой возможности ему об этом не очень тонко намекнуть. Морти же придавался гордому ничего-не-деланью на подушечке, которая как раз была ему впору. Кагоме и Инуяша вместе разбирались с DVD-плеером, а Мироку и Санго (Шиппо топтался на кухне вместе с Хеппи) с интересом рассматривали пульт управления, тыкая во все кнопки подряд. Естественно, Мироку не был бы Мироку, если бы не воспользовался ситуацией и не коснулся попки охотницы на демонов, похотливо при этом покраснев. Впрочем, возмездие, принявшее вид прилетевшего по его голове хирайкоцу, не заставило себя ждать. Мей в это время под сопровождение рассказов Трейси о своих научных изысканиях во время работы в лаборатории Оука кормила в сторонке покемонов, любовно поглаживая их по пушистым головкам. Мисти шуршала в уголке денюжками, ведя «семейный бюджет», которого априори не могло быть, но Эш не решался жене прямо об этом заявить, ибо стоило ему лишь заикнуться о том, что он «мужчина, и имеет полное право быть главным дома». Но затем, когда Вильмас смеряла его предостерегающим взглядом, добавлял: «...когда тебя нет дома». Ицки с Кёном играли в шахматы под причитания Микуру, на которую Харухи примеряла новый костюмчик, на этот раз состряпанный своими руками. Юки, разумеется, даже не делала вид, что принимает в это хоть какое-то участие. Ничего, кроме толстенной книги, где для нормального человека знакомых слов было только разве что одно через сотню. Короче говоря, на всё это дело глядючи, Ягами Лайт торжественно поклялся себе никогда не рассказывать об этом родителям. Мама ещё ладно, как-нибудь переживёт, размышлял он, а вот отец точно за сердце схватится. – Рюзаки! - позвала Аоки одноклассника через всю гостиную. Тот молча обернулся, но ни мускула при это не дрогнуло. - Рюзаки, прости, но... я не понимаю, - честно призналась она. - Если она жива... ты с ней так спокойно общаешься... Так почему тебя отдали в приют? Почему ты не живёшь с ней и с отцом? Пазл на секунду застыл у Нэйта Ривера в руках, Мелло озадаченно метнул колючий взгляд в сторону Хикари, а Мэтт даже приподнял геймерски очки и взглянул на L, туша сигарету о джинсы. И все, кто здесь находился как-то притих, словно бы ожидая бури, даже Уинри высунулась из мастерской и, смахнув пот со лба, перевела озабоченный взгляд с Эда на Хикари и Лаулета. Девушка предполагала, что будет жалеть об этом всю свою оставшуюся жизнь, но так же она знала, что не сможет успокоиться, пока не узнает, - характер такой. Вопреки её опасениям, Рюзаки лишь кротко улыбнулся уголками губ и, взлохматив затылок, ответил: – Ну да, это было бы очень здорово, - он немного помолчал, после чего добавил, явно не будучи уверенным, что поступает правильно: - но мама не знает меня. Что?.. Все в момент умолкли. Джоко, нагло раскачивающийся на стуле, от такой рисковой фразы застыл, но, находясь в столь небезопасной позе, немедленно свалился на пол вместе со стулом. И Михаэль, и Маил, и Нэйт лишь скупо кивнули и тяжело вздохнули в такт друг другу. Странно, но Лайт всегда считал, что хорошо знает Рюзаки, всё-таки со средней школы у них были хорошие доверительные отношения, но такая невероятная новость неведомым образом заставила Ягами ненадолго раскрыть рот. Он почувствовал, как у него внутри всё сжалось, и сердце вдруг глухо отозвалось. Уинри, снимавшая косынку, остановилась, как вкопанная, не успев закончить начатое, и затаила дыхание, не зная, решится ли кто-нибудь теперь взять соло. Амидамару и Басон, застывшие где-то в области люстры, чутко прислушались к звукам окружающего их мира, и оказалось, что замерли все, кроме стрелок часов. Даже Мисти с Эшем и остальными их товарищами по путешествиям, в том числе и пикачу, затихли на кухне. Для них это сюрпризом не было. Аоки стояла напротив Рюзаки не в силах ничего сказать. Она, конечно, всякое была готова услышать, но такого не ожидала. «Не знает меня» - это звучало не просто дико, как-то уж чересчур дико, настолько, что не оставляло слов вообще. Даже у Мисти, которая до сего момента была относительно спокойна, внутри всё поднялось, не смотря на то, что своих детей у неё не было, и едва ли они могли бы появиться в обозримом будущем, и она была готова по потолку бегать от возмущения: да как вообще, если ты рожал ребёнка, можно об этом забыть?! Но Рюзаки выглядел совершенно буднично, и произнёс он эту фразу, как будто сообщал о погоде. Хикари вдруг ощутила, как к горлу откуда-то снизу живота подступает комок, давя слёзы, но она сдержанно молчала, поняв, что всё же зря она всё это затеяла. Спрашивая об этом, Аоки рассчитывала лишь удовлетворить своё любопытство, и никак не собиралась бередить старые раны. Художница очень хорошо поняла, что облажалась. – Рюзаки... - тихо произнесла она, взглянув на гения исподлобья. – Да... - сказал наконец Лаулет, и даже в его безликих больших чёрных глазах проступило некое подобие печали. - Мама про меня не знает. Ей стёрли память. Есть такая методика, что-то вроде гипноза, чтобы управлять памятью. Она думает, что мои погибшие родители были дальними родственниками моего отца. Он медленно подошёл к окну, и в этот момент пошёл снег. Он долго вглядывался в размеренные движения падающих снежинок, припадал длинными пальцами к стеклу, молчал. Аоки сморщила лицо, силясь не разреветься на месте. Она толком не могла понять, то ли эта история и вправду настолько грустная, что её пробирает до слёз, то ли это всё из-за необъятной её любви к этому чудику, но в груди защемило какое-то ноющее тянущее чувство, доселе девушке незнакомое. – Я... - приглушённо изрёк юноша, тихонько вздохнув. - Такие, как я дети обычно рождаются на месяц-полтора раньше, чем положено. Как тяжело, наверное, той женщине, - с горечью произносил Рюзаки, всматриваясь в хоровод снежинок за окном, - которая встретила любимого человека, вышла за него замуж, родила ребёнка... но он оказывался для неё странным и непонятным, абсолютно не читаемым... – Ну, знаешь, - вставил Лен, хотя Джун всячески на него шикала. - Хоть ты и сидишь так, как будто тебя где-то продуло, ты не более странный, чем Эд, например. – Слышь, короткие штанишки, ты чего на меня стрелки переводишь?! - вскинулся Элрик. Уинри быстро дала ему гаечным ключом куда надо. Впрочем, Рюзаки не обратил на это никакого внимания. – Вот интересно, - продолжал он, - среди матерей, родивших подобных мне, больше тех, кто окружал их лаской и заботой, или отвергающих своих чад? Но моя мама не приняла меня. Отвергла всем своим существом. Старалась не видеть меня, всё время злилась и билась в истерике. Сейчас, когда я стал старше, я думаю, что она просто сломалась. Мой дед, её отец, был таким же, как я, - странным. Когда он утратил возможность свободно передвигаться самостоятельно, она водила его за руку в университет, где он работал, и жутко стыдилась его. Вообще, конечно, её можно понять.

***

– Ватари. В дверях показался высокий бледнолицый мужчина, неотводно глядя поседевшую макушку пожилого человека, стоявшего у окна и рассматривающего свою коллекцию марок с какой-то непонятной грустью и ностальгией. Он даже не обернулся и не подал никакого знака, будто услышал того, кто вошёл, продолжал молчать. Тогда мужчина, неуверенно делая шаг за шагом, словно боясь, что из-под его ног уйдёт земля, прошёл вглубь кабинета директора приюта для гениев Вамми. Он знал, что Куилш Вамми не любит, когда садятся без разрешения, поэтому стоял напротив старика, не удосужевшегося даже поздороваться в ответ. Тогда гость начал первым: – Сотри Мотоко память, - сказал Питер Лаулет, стараясь скрыть дрожь в голосе. - Пусть она забудет о Рюзаки, может, тогда она поправится. Ватари, прошу, я готов отплатить тебе всем, чем попросишь. Лишь теперь старик неусуетно начал оборачиваться к мужчине. На его изрезанном морщинами лице не проступило никакой новой черты, густые седые усы не колыхнулись ни на миг, отглаженный фрак сидел как влитой, трудно было поверить, что можно содержать одежду в столь идеальном состоянии. Вамми долгое время молча смотрел в аристократичное лицо Питера, перекошенное сейчас болью и отчаянием, после чего лишь глубоко вздохнул. Когда он наконец разомкнул уста, его усы слегка зашевелились, ибо редкий случай должен был выпасть, чтобы он повысил голос, или гнев бы отразился на его лице. – То есть ты всё-таки решил? - спросил он без тени эмоций, словно дворецкий, осведомляющийся, не принести ли господину в кабинет чашку чая. Питер с трудом кивнул. – Ватари, ты не хуже меня понимаешь, чем это может кончиться! Если оставить всё, как есть, то кто знает, что может случиться с моей женой, ну, а если мы сделаем то, что собираемся, это оставит в сердце моего сына нестираемый след. Чёрт... - он повалился на колени, закрыв глаза рукой, и глухо застонал. - Ну почему я должен выбирать между любимой женой и сыном?.. – Вы противны мне, Питер, - вдруг произнёс Ватари, вновь отворачиваясь к окну. Лаулет поднял на него глаза, и в них отразилась такая боль и обида, которой мужчина не испытывал ещё никогда до этого. - Не за помощью вы пришли, а за индульгенцией о своём бессилии и нежелании принять решение. Питер Лаулет резко вскочил на ноги и едва ли не свалился вновь на пол, но вовремя удержался, оперевшись о спинку кресла. Он гневно взглянул на затылок Ватари и выкрикнул срывающимся голосом: – А что прикажешь мне делать?! Что бы я не делал, я всё равно кого-нибудь потеряю! - мужчина со всей сжал во рту зубы, силясь не разрыдаться. Больше всего сейчас его раздражало спокойствие, с которым Куилш стоял у окна с зафиксированными за спиной руками и наблюдал за тем, как неторопливо снежинки обволакивают промозглую землю Англии. - Ватари, я не прошу у тебя прощения, Бог мне судья, но, пожалуйста, сделай так, чтобы Рюзаки мог делать то, что велит ему сердце, чтобы он никогда ни в чём не нуждался, чтобы он не потерял интерес к жизни и не возненавидел себя! Прошу, сделай всё, что в твоих силах, чтобы он был счастлив! Старик Вамми долго озадаченно молчал, размышляя над тем, как следует ему поступить, о том, какие страдания ждут этого ни в чём не повинного мальчика из-за слабостей и страхов его родителей. В конце концов Ватари тяжело вздохнул, ибо решение даже для него оказалось трудным, и скрепя сердце произнёс одними губами: – Хорошо.

***

Рюзаки, даже не смотря на свой очень юный возраст, оказался смышлёным и умным мальчиком, иногда, пожалуй, даже слишком. Он понимал много такого, чего не следовало бы понимать в его возрасте, и думал о многом таком, о чём не пристало. Вот и сейчас, он много раз видел, как мать, целыми днями лежавшая в комнате на кровати, лишь раз бросив на него мимолётный взгляд, впадала в ярость,бросалась в его сторону подушками, закрывала глаза, кричала, злилась, говорила много плохих, отвратительных слов. Ничего не ела, не пила, только лежала пластом, и только когда к ней в комнату заглядывал муж, понемногу оттаивала и чуть-чуть разговаривала, соглашалась принимать еду и питьё, но по-прежнему не выносила одного вида маленького сына в дверном проёме. Рюзаки несколько раз слышал это непонятное для него, но зловещее «забыть», хотя, в силу того, что было много в этом мире ему пока неподвластного, не особо об этом беспокоился. Отец, который как специально при первом же удобном случае начинал его ласкать, обнимать, гладить по голове, давал ему по несколько конфет в день, отец его любил, оберегал в меру своих сил, понимал, что не может быть маленький ребёнок виноват во всём этом. Рюзаки подёргал отца за штанину, выразительно взглянул ему в глаза, и тот, стараясь не отводить глаз в сторону, смотрел на мальчика. Он был таким же бледным, словно слоновая кость, как отец, но всё остальное было явно маминым. Правда, ей об этом говорить не стоит. Питер аккуратно поставил поднос на журнальный столик, присел на корточки возле сына и прижал его к себе, давая его носу уткнуться в плечо. Только сейчас, сжимая Рюзаки, он дал волю скопившимся слезам и заговорил сдавленно: – Рюзаки... Мама может этого не выдержать, но, если она забудет про тебя, то, возможно, поправится. Я понимаю, что для тебя это будет очень тяжело, но знай, что тогда я буду любить тебя за двоих. И если ты тоже любишь маму, давай поможем ей...

***

В комнате царил полумрак. Шторы были задёрнуты, и единственным источником света служила маленькая настольная лампа рядом с кроватью. Бледная, осунувшаяся женщина сидела на кровати, худая, и одежда свисала с её острых плеч, волосы совсем растрепались, в глазах не было ничего, кроме того, чему в них априори положено быть, ни следа от её былой красоты классической японской женщины. Ватари занял место на стуле неподалёку, пару минут протирал очки, после чего придвинул их к самым глазам. На его лице не было и тени эмоций, старик был словно бы абсолютно спокоен, и единственной причиной, по которой он волновался, был маленький лохматый мальчик, спрятавшийся за стеной. – Мотоко, ты правда думаешь, что тебе будет лучше обо всём забыть? - наконец спросил Вамми, сделавшись в момент серьёзным, как никогда. - Ты не будешь жалеть? Лицо женщины исказила кривая усмешка, и она ответила хриплым, совершенно севшим голосом: – Больше всего на свете я жалею о том, что родила этого ребёнка!

***

– ...а потом я исчез из маминой памяти, - продолжал Рюзаки всё тише и тише. - Она быстро поправилась, и уже через месяц вновь улыбалась. Аоки с трудом сдержала выступившие на глазах слёзы, но оттого во рту стало так горько, что она едва сумела не сморщиться от этого мерзкого ощущения. Она не могла отвести взгляда от Рюзаки, ей казалось, будто с каждой секундой она влюбляется в этого чудака всё больше и больше, всё сильнее хочет его утешить, поскорее начать залечивать его раны, хотя и сама она натерпелась в жизни невпроворот. Она редко кому об этом рассказывала, а если и рассказывала, то совершенно спокойно, не считая это ни хвастовством, ни напрашиванием на сочувствие. Девушка никак не могла поверить, что та приветливая, милая женщина, которую она недавно встретила на лице способна вот так вот взять и забыть про своего ребёнка, вычеркнуть его из своей памяти. Мелло насупился и отвернулся к стенке. Он всегда очень уважал Лаулета за его способность столь буднично рассказывать о своей невесёлой биографии, ибо свою считал настолько дурацкой, что даже не имеет смысла о ней лишний раз трепаться. Мэтт, конечно, приставку в сторону не отложил, но смотрел туда лишь одним глазом, а другим обводил присутствующих, машинально нажимая на кнопки, но победа или поражение уже мало его заботили. Ниа неторопливо собирал пазл, медленно подбирая каждую деталь, и то и дело смотрел на L, всякий раз собираясь что-то сказать, но всегда откладывая это до лучших времён. Эдвард сдвинул брови и почти не дышал, уперевшись глазами в пол, но было видно, как напряглись его плечи. Всякий разговор, заходивший о матерях, почему-то вызывал у него неконтролируемый душевный отклик, из-за которого он и сам становился на себя не похожим, что Лайт с удивлением отмечал уже не в первый раз. Рюзаки обернулся к собравшимся и туманно взглянул в противоположный угол, задумчиво спрашивая у себя: – Смог ли я ей помочь?.. - он немного помолчал, явно подбирая слова, а потом заговорил тихо, едва шевеля губами: - Но, не смотря на это, мне бы не хотелось лишаться этих воспоминаний. Пусть они грустные... Уинри тихонько присела на подоконник и спрятала лицо в ладонях, собравшись в комочек. На мгновение ей показалось, что она вновь смотрит в спины удаляющихся фигур её мамы и папы, которые нежно обняли девочку на прощанье, сказали, что скоро вернутся, и ушли. А потом пришёл конверт, где сообщалось, что супружеская пара врачей Рокбеллов погибла на фронте в самом пекле Ишварской войны. Пусть они причиняют мне боль... Эдвард больно прикусил нижнюю губу и сжал в кулаке ткань штанов, неслышно дыша. Парню вспомнилась залитая солнцем улица в маленьком городке на востоке страны, возвышающийся на холме деревянный дом, и самый дорогой им с братом человек, распластавшийся на полу. Он чувствовал, как прикасается к её бездыханному телу, и горло перехватывает страх. Элрик знал, что Альфонс, сидя с шаманами за столом, сейчас думает о том же, что и старший брат. Пусть иногда мне хочется всё забыть... Улыбчивый Нацу Драгнил стиснул зубы, и прижал к лицу клетчатый шарф — единственное, что осталось у него от того драгоценного, кого он когда-то давно называл «папой». Сияющая Люси Сердоболия тихонько всхлипнула в сторонке, утерев слёзы тыльной стороной ладони, где нежным розовым цветом отпечатался герб Хвоста Феи. Холодный и невозмутимый Грей Фулбастер почти до крови сжал пальцами руку, чувствуя на лице удары миллионов песчинок, летящих из чрева когда-то родной ему земли и праха когда-то дорогих ему людей. Несгибаемая Алая Эльза стояла в стороне и прикусывала нижнюю губу, проводя рукой по лицу, где всегда, сколько она его знала, была красная татуировка, делающей его не похожим ни на кого другого. Хрупкая Венди Марвелл сидела в креслице и плакала, уткнувшись в носиком в Шарли. Если не бежать от них, а бороться, то когда-нибудь эти воспоминания перестанут причинять такую боль. Мне было очень хотелось в это верить. Хотелось бы верить, что не бывает воспоминаний, которые лучше стереть из памяти. Каждой клеточкой своего тела Лайт ощущал, что сердце непонятным образом отзывается, хотя его родители никогда так с ним не поступали, даже не наказывали никогда. Был только один раз, один, который он отлично запомнил на всю жизнь, тот раз, когда он был готов провалиться сквозь землю, лишь бы не смотреть в лицо матери и отцу, убежать далеко-далеко, не видеть ни одноклассников, ни друзей, никого и никогда. Он до сих пор чувствовал это бессилие перед огромным, страшным, совершенно равнодушном к нему миром, именно тогда он впервые понял, насколько скучно устроено наше бытие, насколько прогнило общество и люди, в нём существующие. В ту минуту Лайт вдруг неожиданно для себя понял, что его средняя школа, которую он считал интереснейшей в мире, была лишь обыкновенной среднестатистической японской школы, и что с точки зрения обычного жителя Японии в ней не было вообще ничего особенного. После того Ягами всё стало казаться таким обычным, таким будничным. Мир оказался таким пустым, безликим, бездарным местом. – Именно поэтому... нет, только поэтому я не хотел, чтобы мама забывала обо мне, - говорил Рюзаки, спрятав руки в карманах джинс. Он вновь обратил ничего не выражающий взгляд к окну и тихонько вздохнул. - Хотел, чтобы она боролась. Конечно, думать так довольно эгоистично с моей стороны. Так что не рассказывайте никому, ладно? Аоки подняла на него свои сверкающие от слёз синие глаза и через силу постаралась состроить что-то вроде улыбки, хотя получилось не совсем то, что ей хотелось бы. Её выражение лица больше походило на гримасу боли, и тогда Хикари торопливо вытерла щёки и нос, громко шмыгнула, пытаясь вернуть себе нормальный ритм дыхания, немного отошла и вновь попробовала улыбнуться. Как ей показалось, пусть она и не могла проверить это точно, в этот раз получилось более-менее прилично. Во всяком случае, теперь ей самой стало чуть покомфортнее. Уговаривавшая себя молчать, дабы не ляпнуть опять чего лишнего, девушка больно сжимала кулаки, силясь не вымолвить ни слова, но присутствующие были настолько растроганы чистосердечным признанием Лаулета, что она не посчитала каким-то постыдным или неуместным излить душу, учитывая, что атмосфера на то была самая что ни на есть располагающая. – Это прозвучит дико эгоистично, - начала Аоки вполголоса, стараясь не смотреть на Рюзаки. Она горько улыбалась, и то поднятие на лице, провоцируемое искривлением губ наверх, рисковало выдавить наружу ненужную порцию слёз, - и вы ребята, и ты, Рюзаки, наверное, ужасно на меня обидитесь, но иногда и мне хотелось, чтобы наша с Аюми мама о нас забыла. Аюми высунулась из-за дивана, в кошачьих ушах и нарисованных усиках, и растерянно поглядела на сестру. Впервые Йо заметил на лице этой долбано энергичной девочки-отаку такой дискомфорт, выражающий полнейшее недоумение и испуг, совсем не свойственные портрету Аюми, которую все привыкли знать. Она недолго смотрела на Аоки с надеждой, мол, ну ты же не будешь говорить это при всех, да? Впрочем, было похоже, что даже в отношении к своей матери Аюми не проявляла какой-то особенной щепетильности, всё-таки старшая не интервью давать собралась, которое та может прочесть и в письме страстным и гневным образом может излить всю свою душу. Прошло по меньшей мере пару минут прежде чем Аоки решилась взять дыхание и начать излагать, но к делу она перешла не сразу: – Однажды на окраине Хонсю случилось землетрясение, - сказала она не своим голосом. - Оно унесло много жизней маленького посёлка, практически стерев его с лица Земли. Уцелело лишь несколько человек из сотни. Мамины родители погибли тогда, а она была ещё совсем маленькая и мало что понимала. Кроме неё без родных остались ещё некоторые дети, и одна старая женщина взяла их к себе. У мамы началась лихорадка. Женщина уже не питала надежд, что она выздоровеет. Но потом она всё же поправилась, и вскоре могла играть с другими детьми. Наверное, тот ужас, который она испытала вовремя катаклизма оставил в её душе нестираемый след, и что-то в ней всё же успело ломаться, пусть она была ещё маленькой. Потом, когда она была подростком, её привезли в Токио. Она была одинокой, никому не нужной, обременяющей сиротой, о которой некому было заботиться. Она сразу попала в какую-то плохую компанию, а там уже по классической схеме: трава, разбои, кражи и всё такое прочее... Сидела пару раз не долго, даже странно, что её приняли в старшую школу. Ясное дело, что она там много чего вытворяла, нормальной жизнью не пожила, - с горькой усмешкой Аоки сжала подол юбки. - Даже потом, когда вышла за папу и родились мы, даже тогда она то там, то тут что-нибудь выкидывала, мы её почти не видели. Шлялась, дура, неизвестно где и неизвестно с кем, только приходила домой и всегда одно и то же говорила: «Мама ваша вернулась!», но никакой тебе ни ласки нормальной, ни материнской любви, так, формальность. Ха, талантливая она была дико, вот так талант из неё и пёр, а толку-то? Культуры у неё не было вообще. А папа всегда ждал её. Кроме мамы у него никогда других женщин не было. Он всегда ждал, когда она вернётся. Конечно, многого он о ней наслушался, наверное, с ума сходил, но ведь любил за что-то. А я всё понять этого не могла: что ж он так за неё цепляется, почему она её ждёт, не бросает, почему продолжал и нам говорить, что вот придёт мама, и тогда заживём!.. и она, чёрт её дери, всегда приходила и заводила одну и ту же песню всякий раз: «Всё малюешь?» Отец улыбался и всё всегда ей прощал. И сейчас, когда уезжали, он оставил ей и дом, и деньги, и всё, мог оставить — оставил. Над нами с Аюми в школе никогда из-за этого не смеялись, мы не говорили никому. И всё равно хотелось, чтобы она о нас забыла, чтобы никогда больше не возвращалась, забыла дорогу к нашему дому. – Поэтому... поэтому, когда мы переехали сюда, я подумала, что теперь всё изменится... - не в силах больше сдерживать подступающие слёзы, выдавила из себя девушка. Аюми подошла к ней, погладила по плечу и обняла за талию, уткнувшись сестре в плечо. – Но я тоже верю! - вдруг выкрикнула Аоки, воззрившись на Рюзаки покрасневшими большими глазами, от чего даже у него слегка дёрнулось плечо. - Тоже верю в это! Какими бы ни были воспоминания, я хочу бережно хранить их в сердце... – Эй! - подняв руку и уставившись на собравшихся пронзительным взглядом янтарных глаз, заметил Лен Тао. - Будете продолжать в том же духе, и мы все тут расчувствуемся в ноль! Йо, - обратился он вдруг к Асакуре, - давай на крыльцо, у кого первым кончится фурёку, - проиграл. – А? - не понял шаман в наушниках, часто хлопая глазами. Видимо, для Лена этого было вполне достаточно, чтобы заранее поставить Йо в ряд с Треем, несущий название «Трусы, ударение можно ставить так, как захотите». – Нет-нет-нет, - самодовольно усмехаясь, Эдвард остановил Тао на расстоянии вытянутой руки. - Только этого нам ещё не хватало. – А тебя вообще не спрашивали! - разозлился шаман, размахивая гуаньдао так, что Эд попятился назад по заблаговременно приготовленному им пути к отступлению. – Предлагаю поиграть! - радостно воскликнул Элрик, и его указательный палец рассёк воздух. – Чего?.. - высказал Лайт вслух то, о чём все остальные успели лишь подумать. Кён непроизвольно подумал, что Ягами мог бы стать неплохим каналом для общения с Эдвардом, правда, повинуясь инстинкту самосохранения, вслух он ничего не сказал. – Просто я подумал, - пояснил Эд, - что неплохо бы нам с вами, ребята, подурачиться, как мы давно этого не делали. «Да вы всё время только этим и занимаетесь!» - вскинулся про себя Лайт. – Да-а! - воскликнули все хором так, что аж стены затряслись. И под вопли Эша «Подождите меня, своего директора!..» компания понеслась на улицу, на сырой осенний воздух, напрочь забыв о еде, что вообще бывает раз в сто или тысячу лет. «Что ж, значит, мы будем бороться все вместе. Однажды нужно непременно восстать против собственной никчёмности, нельзя ведь вечно убегать? Вместе будем бороться, за то, чтобы когда-нибудь все пролитые слёзы... Все дружная орава собралась на широком крыльце в тесный круг (Лайт между тем уже взывал ко всем богам, о которых знал, и самозабвенно спрашивал себя и их, какого чёрта он тут делает) и Мисти первой провозгласила: «Играем в «камень-ножницы-бумага» и делимся на команды!» В конечном итоге выяснилось, что определилось две наиболее чётко выделенные команды: команды учителей и команда учеников, а все остальные, забив на ножницы и всякую другую чепуху этого же рода, поплелись либо к тем, кто им нравился, либо пробивался в гордом одиночестве. – Играем в бадминтон! - торжественно объявила Харухи, обходя присутствующих и раздавая им ракетки. - Говорю сразу, - предупредила она, - правил нет! В бадминтоне они не нужны совершенно («Ещё как нужны!» - почти не выдержал Лайт, у которого всегда болела душа за такие родственные друг другу вещи, как теннис и бадминтон)! Правило лишь одно: изо всех сил бьёшь по волану и изо всех сил его отбиваешь! Короче говоря, кто первый свалился — проиграл. – Вот это я люблю! - воодушевился Кетчум, задвигая кепку на глаза. - Просто и понятно! – Всем занять боевые позиции! - провозгласила Судзумия, подбрасывая первый волан в воздух. ...стали слезами счастья... – Ну что, Микурочка, давай прикончим этих недоумков! - гаркнула Харухи в сторону бедной Асахины, которая хорошо помнила горький опыт предыдущих своих спортивных мероприятий. - Начали! И-раз!.. Волан взлетел в небо. На секунду показалось, что он оказался слишком хрупким, чтобы противостоять всемогущему солнцу, и он сгорел, едва поднявшись в воздух. Только потом Рюзаки, стоящий напротив, осознал, что он летит прямо к нему, грозясь упасть рядом с ним на землю. Лаулет много лет занимался теннисом и считал для себя непростительным промахнуться именно сейчас. Аоки, стоящая рядом, напрягла мышцы ног и уже была готова поймать волан, но Рюзаки, сделав несколько невидимых глазу движений руками, отбил его самой серединой ракетки, и волан отлетел высоко, снова к самому солнцу. Рюзаки долго смотрел ему вслед огромными чёрными глазами, и никак не мог для себя определить это странное, нахлынувшее на него чувство. Ему казалось, будто весь небосвод расстилается перед ним, и воды океана, подобно тому, как они расступились перед Моисеем, разойдётся, если он того пожелает. Его окликнули, и он обернулся. Аоки, а с ней и Аюми, и Мелло с Мэттом, и даже Ниа, улыбались, как бы говоря ему слова одобрения, но юноша лишь вообразил их в своём сознании. На самом деле те ничего не говорили, боясь пропустить пущенный в их сторону волан, хотя ему и этого было достаточно. Он огляделся вокруг. Даже Ягами весь вспотевший, видимо, уже не скрывал удовольствия и азарта, с которыми он взял ракетку в руки. В тот момент Лайт испытал большую ностальгию, но вместе с этим и глубочайшее удовольствие, - по крайней мере два года он не держал ракетки в руке... Эд рядом с ним, видя упоение друга, и сам был на седьмом небе от счастья. Уинри на противоположной стороне вместе с Мисой ликовали, когда последняя наконец смогла отбить Эдвардову подачу, что раньше было для неё не более, чем несбыточной мечтой. А вот Рокбелл, в силу своих профессиональных навыков, колотила по волану как в последний раз, и Лайт с Эдом бежали за ним вдвоём, боясь пропустить. Да, я мечтал об этом. Харухи нещадно колошматила бедный волан, а Микуру, что топталась рядом, лишь ворковала что-то нечленораздельное. Кён и Ицки на другой стороне всеми силами старались отбить наступление Харухи, хотя блокировать такие удары было практически невозможно. Больше всего Кёна раздражало то, что они играют трое против двоих, ибо Харухи не была бы Харухи, если бы не заграбастала себе ещё и Юки, которая всякие выпады в свою сторону пресекала моментально и беспроигрышно. Я представлял себе родителей, которые меня обнимают, дом, в который хочется возвращаться... Компания Хвоста Феи, кажется, и вовсе вылилась из общего потока. Эльза и Люси, напротив которых стояли Нацу с Греем, злобно ухмылялись, как ухмыляется маленький ребёнок, задумав какую-то пакость. И если Сердоболия ещё могла непроизвольно дать мальчишкам какую-то фору, то Скарлетт была беспринципна, неумолима и безжалостна по отношению к своим соперникам. В её глазах сверкал таинственный огонёк, явно не предвещающий ничего хорошего. И когда она вдарила по волану со всей своей нечеловеческой мощью, парням ничего другого не оставалось, кроме как обняться, как два дурака, и спокойно ждать смерти, которая их разлучит. «Дай мне руку, Греюшка, по крайней мере наебнёмся вместе!» - возопил Нацу, прижимаясь к Фулбастеру. Дождия и Венди преспокойно подавали и отбивали, как две закадычные подружки-младшеклассницы, собственно, их примеру последовали так же Хеппи и Шарли, что со стороны выглядело довольно комично. ...место, где все улыбаются, место, где меня никто не покинет... Команда Лена, сформированная однажды для участия в турнире шаманов, вновь начала действовать, такая же судьба постигла и команду Асакуры. Правда, к последней присовокупились ещё и Морти с Анной, что делало шансы не совсем равными. Тогда предприимчивый Лен, не смотря на всяческие протесты Рио, подогнал ещё и Лайсерга и заодно Тамару. Пусть он неё пользы ноль, рассудил Тао, но хотя бы народу больше. Элиза же предпочла в сторонке болеть за Фауста, как за отдельно стоящее лицо. Тот послал ей воздушный поцелуй и сосредоточился на игре. Так как Морти был, и мы это знаем, весьма небольшого роста, это затрудняло игру. Правда, не сбрасывая со счетов и Тамамуру, можно сказать, что шансы практически уравнялись. Между тем Пилика присоединилась к Элизе, всячески подбадривая Трея. Духи же витали над своими шаманами, мысленно страшно жалея, что не могут вкусить наслаждения от истинного соперничества. В то же самое время Альфонс и Аканэ, вставшие напротив Хитоми и Доун, кажется, почувствовали себя на настоящем свидании. И когда Накамуре прямо в лоб попал пущенный Алом со всей дури волан, та не расстроилась и даже не обиделась. Она лишь громко захохотала, впервые за свою недолгую жизнь, удивляясь собственной неловкости. Заразившись её звонким смехом, вся остальная троица зашлась вслед за ней, а после получил и сам Элрик. ...место, наполненное теплом. Ранма с Акане, вспомнившие внезапно былые времена, с ярым азартом выступали против Кагоме и Инуяша, где последний был как бельмо на глазу. Он совершенно не понял, как пользоваться этой штукой, а потому всё время промахивался. Надо сказать, полудемона тот факт, что он чего-то вдруг не может, сильно выводил из себя, а потому, когда после очередной неудачи он начал выхватывать Тэссайгу, Хигураши бросила в его сторону то, что уже давненько хотела сказать: «Сидеть!» Мироку и Санго чинно пристроились напротив Брока и Анни, и хотя охотница на демонов не преминула бросить в сторону ракетку и отбивать воланы своим старым добрым хирайкоцу, благоверная лидера пьютерского стадиона ни капли не растерялась, а лишь ещё больше зашлась от происходящего. Мисти и Эш, кажется, совсем забыли, что играют в бадминтон, а не сражаются в лиге покемоном, поэтому, когда Кетчум, напрочь запамятовав, где он находится, выкрикнул на волне возбуждения: «Пикачу, я выбираю тебя!», все громко рассмеялись, повалившись на землю в приступе истерического хохота. И люди, чьи души исполнены теплом. Впрочем, такое положение дел устраивало далеко не всех. Соседи наших героев, которые, кстати сказать, планировали провести выходные в тишине и спокойствии, не намерены были терпеть этих чокнутых, а потому вся эта идиллия закончилась так, как подобные их мероприятия всегда и заканчивались: – Я вызову копов! - каркнула женщина из окна соседнего дома. Но теперь подобные угрозы уже мало кого волновали. Эдвард многозначительно обернулся в сторону Лайта и с иронией игриво подмигнул ему, мол, ну, ты там разберёшься, если что. Ягами ничего другого не оставалось, кроме как вымученно кивнуть. Всё это существует. Существует на самом деле. И когда вспотевший, как этого с ним давно уже не было, Рюзаки пожал Аоки руку в знак безграничной, но сдержанной благодарности, оказалось, что солнце уже давно скрылось за горизонтом. ...и чтобы потом, когда я всё преодолею, эти воспоминания стали самыми ценными."