***
К Новому году в семье Ягами всегда относились с какой-то почтенной неопределённостью, а всё потому, что Лайту было как-то наплевать, он вообще считал, что это такой же день, как и все остальные, Саю праздники любила, потому что безнаказанно могла лопать мандаринки в гостиной на диване, и вряд ли кто мог её в этом упрекнуть, Сатико плыла по течению, она всё равно так и так убиралась дома каждую неделю, и вовсе необязательно было считать Новый год каким-то особенным днём, чтобы навести дома порядок. Что до Соитиро, то по своей позиции он был близок к Лайту, и Новый год он планировал провести, работая, и так дальше несколько дней подряд, до воскресенья, но, когда в офисе с лёгкостью махнули рукой и протянули спокойно: «Отдыха-а-айте! Дойчито переживёт ваше отсутствие», он сел дома на кухне, и стал отдыхать, всё ещё пытаясь уразуметь, почему его должно волновать мнение какого-то фикуса, и почему он должен к нему прислушиваться, и как так вышло, что здоровье и силы целой толпы взрослых крепких мужчин зависит от того, соблаговолит это глупое растение дать воду или нет. Так сложилось (вот только заметил ли кто-нибудь это?), что Дойчито как стоял в своей кадке на окне у стола секретарши Вареньки, так и стоит и даже бровью не водит. Местные почему-то всегда выплясывали вокруг этого фикуса, как индейское племя вокруг божественного идола. Поскольку теперь жили они в другой стране со своими законами, порядками, традициями, пристрастиями и прочими индивидуальностями, телевидение тоже было индивидуальное. Саю долго просматривала каналы в тщетных попытках найти что-нибудь путное, но наконец остановилась на новостях и откинулась на спинку дивана и принялась отправлять мандариновые дольки в рот одну за другой. Здесь не было ни песенного конкурса «Кохаку» и вообще ничего, ему подобного, а если и было нечто похожее, то уж слишком там много всего было наверчено, и пели в основном об одном и том же, только разными словами, а иногда после очередной фразы Саю удавалось с блеском, никогда прежде не слыша песни, угадать следующую, и она ликующе присвистывала. Всё утро Лайт собирался с духом, чтобы позвонить в «Дурдом» и поздравить ребят с Новым годом, всё-таки тут его называли «семейным» праздником, и Ягами в общем ничего против этого не имел. Люди, которых он видел на улице, были оживлённее, чем обычно, ходили быстро, переговаривались коротко, знакомые поздравляли с наступающим, и Лайт отвечал тем же, стараясь перенять эту традицию, чтобы хоть отчасти начать походить за местного. С самого пробуждения Лайт был как на уголках, заметно нервничал, почти не мог есть, и сам никак не понимал, почему он так волнуется, а к полудню наконец решился, встал из-за стола, взял мобильник и набрал номер Эдварда. Каждый гудок, казалось, длился вечно, когда наконец Элрик взял трубку: – Алло, привет, мась. День был знаменательный, так что Лайт решил пропустить это обращение мимо ушей и сразу перешёл к делу. – Привет. Слушай, Эд, я хотел... – Ой, извини, подожди секунду! - перебил его Эд извиняющимся тоном, и Лайт не стал вешать трубку. В ней послышалось словно бы шуршание и треск песка, но потом Лайт услышал обращённое не к нему: – Э-эд! - послышался возмущённый голос Лена Тао. - Какого хрена ты спёр мою чашку с чаем?! – Да нужна она мне сто лет! - огрызнулся Эд. Спустя секунду он снова был на проводе и спросил виновато: – Ты что-то хотел сказать, а я тебя перебил... ? – Ничего, - смиловался Лайт. - Эд, я хотел поздравить тебя с... – Подожди! - отозвался Эдвард на том конце провода. Лайт закатил глаза. Судя по всему, Элрик обернулся и завопил так, что даже Саю на диване слышала: – Блин, Лен, да не пил я твой чай! Отстань! Не видишь, что ли, что я разговариваю?! Послышалась впечатлительная своей разнообразностью и виртуозностью брань Лена, но Эдвард опять произнёс нечто извиняющее и весь превратился во внимание. – Так вот, - с нажимом начал Лайт. - Эд, я хотел поздравить тебя с Новым годом и пожелать тебе и остальным... – Лен, мать твою! - ударило ему в ухо так, что отличник чуть не оглох. - Ой, мась прости, но тут... - Лайт чувствовал, что начинает терять терпение. - Отвянь, не брал я твой чай! И печенье не брал! Да отстань ты!.. Мась, я тебе попозже перезвоню! И повесил трубку. С минуту Лайт стоял с каменным лицом, не шевелясь и не убирая от уха телефон, словно пытаясь осмыслить произошедшее. Затем, когда первая волна шока и недоумения отошла, Ягами выключил телефон, закрыл его крышку и гневно взглянул на неё, словно бы пытаясь через телефонные провода пронзить громом задницу нахала, который не пожелал выслушать его душеизлияния, когда он был на это готов. И тогда Лайт зарёкся никогда больше Эду не звонить и ни с чем его не поздравлять. Прошёл час-другой, но Саю изменилась в позе разве что на сантиметр, продолжая бесцельно смотреть на экран, где странные дяди и тёти бегали в коричневых костюмах и кричали что-то про коммунизм, через каждую фразу выкрикивая ликующе: «Товарищи!». Сатико посмотрела-посмотрела и безотлагательно велела дочери переключить канал. Та молча повиновалась, ей тоже было абсолютно безразлично, почему обязательно нужно собрать тридцать человек, чтобы обсудить, кому достанется гараж. На другом канале шла «Ирония судьбы», которая после того, как Саю её посмотрела и вникла в суть, получила куда более современное название, вполне соответствующее происходящим в фильме событиям – «Стёб судьбы». Зайдя в комнату, Лайт, ни на секунду не задумавшись, плюхнулся на кровать, заложил руки за голову и прикрыл слипающиеся глаза. Впереди его ждали целых две недели каникул — о чём ещё можно мечтать? Впрочем, о своей тихой радости Ягами предпочитал не распространяться, а всё потому, что многие, зная, что он отличник, всегда считали очевидным то, что каникулы ему в тягость. Как хотелось Лайту в такие моменты сказать этим недальновидным людям, что он, покорно благодарю, совершенно нормальный обычный подросток, и каникулы он любит ничуть не меньше, чем его куда менее одарённые сверстники. Мысли его понемногу становились ясными, как чистая вода в море, сквозь которую проступают очертания ракушек и белых песчинок, и ничего не нарушало этой идиллии. Миса, должно быть, пойдёт праздновать в ребятами. В конце концов, она ведь осталась одна. Но Лайт тут же открыл глаза и вперился взглядом в потолок, словно одёргивая себя: это ведь совершенно не его забота. Захочет — пойдёт, не захочет — останется дома. Рюзаки наверняка будет у себя вместе с Ватари и остальными из его приюта, там каждый друг друга стоит. Но при мысли о том, что Миса будет сидеть дома в одиночестве, слушая, как бьют Куранты, как ликующая толпа зажигает на улице фейерверки, как малышня с родителями играет и катается с горок и чувствовать в этот праздничный день лишь тоску и боль, когда вокруг нет никого, кто бы разделил с ней это событие, у Лайта непроизвольно сжималось сердце, хотя он настойчиво твердил себе, что это не его дело. С Новым годом у него были воспоминания самые противоречивые, и Лайт не мог с уверенностью сказать, нравится он ему, или нет. «Прозвучит странно, но, мне кажется, кроме воспоминаний вчерашних, позавчерашних, прошлогодних... есть ещё и воспоминания завтрашние. Это трудно объяснить на уровне слов, но, возможно, ты когда-нибудь чувствовал это. Вот, к примеру, я тебя до первого сентября ни разу в жизни не видел, но кажется, будто мы с тобой уже однажды встречались. Может, это оно и есть?..» Лайт устремил ничего не выражающий взор в потолок, пока в голове его медленно проползали бесполезные мысли, лишь утруждающие его своим существование. Парень привык, что Эдвард говорит всякие странности, как и все его друзья, но всякий раз неведомым ему образом ощущал, что в какой-то степени он бы с ним, пожалуй, и согласился. Сколько раз было, что Элрик скажет что-нибудь задумчиво и молчаливым взглядом уставится на стену, больше ничего не говоря, и в комнате наступала неловкая пауза, которую никто не осмеливался нарушить. Невероятно эти странные, псевдо-глубокомысленные тезисы вгрызались Лайту в мозги до тех пор, пока их не вытеснит привычная рутина и станет совершенно не до них. И сейчас Ягами лежал на кровати, мечтая о том, чтобы поскорее настал вечер, а лучше ночь, и избавила его от гнетущего скукой безделья, которому он подвергся. Лайт вновь прикрыл глаза и погрузился в сон.***
Он не решался поднять глаза к небу, с которого одна за другой сыпались крупные снежинки и норовили задержаться где-нибудь у него на лице, чему он не был бы рад, потому что мало ли что могли подумать остальные, – Новый год вышел неудачным, и поводов для уныния было предостаточно. Особняком от сестры, держащей мать за руку Лайт шёл, уткнувшись взглядом в покрытую снегом землю и не поднимал глаз без вынужденной необходимости. По какому-то срочному делу отца вызвали прямо из дома, там, что было неудивительно, имели место быть некоторые крайне неприятные обстоятельства, в силу которых пришлось ехать в больницу и накладывать швы. И никто не смог бы сидеть дома и спокойно смотреть телевизор, зная, что такая великая неприятность постигла главу семьи. Лайта вовсе не расстраивало то, что Новый год прошёл не по плану, а свернул в противолежащую сторону — ему даже нравилось, что отец был рядом. А вот младшая сестра (которая разделяла мнение Лайта, но была куда более разговорчивой, и на дело смотрела несколько иначе) шла рядом с мамой и болтала без умолку, сетуя на то, что «ничего они без папы не могут, чуть что сразу звонят, они без него как без рук, другие выходят в отпуск — их не трогают, а стоит папе выйти — спасу от них нет», и многое из этого было сказано справедливо, и тем более опасно было озвучивать это на людях. Словом, единственным выходом было тешить себя мыслью о том, что это было хорошее приключение — пешком до больницы в свете ночных фонарей, мимо новогодних гуляний — красота! Лайт угрюмо спрятал руки в карманах и не обратил никакого внимания на то, что у него с головы сдуло капюшон, и вся его каштановая шевелюра была пронизана крупными снежными хлопьями. Спать ему совсем не хотелось, но ради приличия ему бы пришлось, и мысль эта страшно тяготила его, как мысли обо всё скучном и нудном, впрочем, об учёбе он себе так думать не позволял. Тяжёлый вздох хотел было сорваться у него с уст, но так и застрял в горле, потому что кто-то опередил его: – Эй, парень! - окликнули его сзади. Не будучи уверенным, что обращаются к нему, Лайт даже ухом не повёл, но тогда зов повторился: – Парень! Лайт неуверенно остановился и опасливо обернулся назад. Никого видно не было, вернее, из тени, скрывающей лицо незнакомца, стало понятно, что это молодой мужчина. Ягами отлично знал, что со всякими странными, подозрительными, сомнительными личностями дел иметь нельзя, и он попытался продолжить движение, но тут Загадочный Незнакомец вновь к нему обратился: – Слушай, - виновато произнёс он, слегка оробев, - скажи, пожалуйста, какое сегодня число. Лайт было подумал, что ослышался. Но мудрено ли было, что по улице гуляет куча пьяниц, не помнящих кто они вообще такие? Разговор надо было заканчивать, к тому призывала и мать, так что Лайт ответил: – Вы выпили, да? - осторожно осведомился он, и Незнакомец виновато вздёрнул широкие плечи. - Первое января, - он хотел, чтобы это прозвучало отрывисто и пренебрежительно, но вышло как-то снисходительно-насмешливо, чему Лайт не обрадовался. – Эмм... а какой сейчас год? - стыдливо усмехнулся Незнакомец, чувствуя весь маразм своего вопроса. – Боже мой, да сколько же вы выпили?! - изумился Лайт, напрочь забыв и о матери, и о сестре, которые с нетерпеливым беспокойством ждали его впереди. - Вообще-то, две тысячи двенадцатый. На лице Незнакомца (если только можно было судить об этом по его чертам, которые тени скрыть не удалось) отразилось удивление, которое в следующую же секунду сменилось удовлетворением. Он хмыкнул, видимо, так он благодарил. Лайт с облегчением решил, что выполнил свой долг и уже развернулся, чтобы вернуться домой и успокоить родственников, но тут услышал: – Слушай, а как тебя зовут? На такие вопросы отвечать вообще не следовало ни при каких обстоятельствах. Особенно тем, кого видишь впервые в жизни (а если быть точнее, почти совсем не видишь), и чьи вопросы выдают в нём человека, ведущего весьма сомнительный образ существования. Перебрав в голове все возможные варианты, Лайт опасливо покосился на ту часть лица, что была заметна, и три раза глубоко вздохнул, ибо прочитал где-то, что в подобных случаях это работает. Ягами продел это два раза, но мозг его отказывался принимать это за способ успокоения и заупрямился. (Так однажды Саю перед экзаменами не могла уснуть и спросила у брата, не знает ли оно какого проверенного метода, кроме снотворного, от которого её тошнило. Лайт сам никогда до того времени, к коему относится непосредственно повествование, не испытывал таких недугов, поэтому задумался. Будучи человеком начитанным, он немедленно вспомнил, что можно было бы посчитать овец. Сам он не очень-то в это верил, но попробовать стоило. Сказано — сделано. Саю покорно выполнила всё, как предписывали правила, если таковые существовали, а на утро недовольно сообщила брату, что проделала всё, как было условлено, но толку вышло мало: она представляла, как овечки, одна за другой, перепрыгивают через забор, но одна упрямая овца наотрез отказалась прыгать, и счёт пришлось прервать. Саю так разозлилась, что не смогла заснуть.) Незнакомец явно никуда не торопился. Он терпеливо ждал, пока Лайт соберётся с духом либо чтобы представиться, либо чтобы послать его подальше, и к тому, и к другому он был в равной степени готов. – Лайт, - угрюмо пробормотал Лайт, надеясь, что его не расслышали. Загадочный Незнакомец удовлетворённо хмыкнул, словно именно это он и ожидал услышать. – Ну что ж, Лайт, мне кажется, тебя ждёт замечательный год. Он мягко улыбнулся. Лайт широко раскрыл глаза, ибо он совершенно не был готов к такому повороту. Изумлённо уставившись на Незнакомца, он мог лишь открывать и закрывать рот, но потом из него вырвалось насмешливое: – Да ну? Вы что, шутите? - спросил он, словно не веря своим ушам. Незнакомец кивнул, по крайней мере, Лайту так показалось, и он ощутил странную симпатию к этому Загадочному человеку. - С Новым годом! Незнакомец вздрогнул и ответил уже тогда, когда Лайт вместе с матерью и сестрой скрылся за поворотом: – Ага. С Новым годом.***
Лайт очнулся уже под вечер. Разлепив глаза, он обнаружил, что по-прежнему лежит на своей кровати лицом к потолку, только теперь у него на груди лежало одеяло, а за окном было темно, словно бы уже настала ночь. Лайт не знал, может, она и вправду настала: зимой здесь мало что можно было понять. Он откинул одеяло, свесил ноги с кровати и посмотрел на часы. Было пятнадцать минут седьмого, Ягами даже расстроился. Внизу было тихо, не слышно было даже телевизора, что Лайта в общем обрадовало. Он вяло встал, включил свет, который взрослые выключили, скорее всего, чтобы ему хорошо спалось, и ещё раз взглянул на часы. Ничего не изменилось. Ничего и не могло измениться, сказал он себе мысленно, но всякое могло быть. С ним уже чего только не было, только на три месяца он уже видел столько, сколько люди за годы не могут даже под кайфом разглядеть. Мать от отец оба были на кухне, Саю в кои то веки открыла книгу и время от времени рассеянно улыбалась. Лайт мимоходом заглянул на обложку, и отстранённость сестры сразу объяснилась. Ягами помнил зевки одноклассниц в начальной школе, когда они читали в классе «Робинзона Крузо», хотя сам юноша имел немалое удовольствие от чтения вышеназванного произведения, но, будучи способным представить, как это может утомлять, но каким образованным может выставить в глазах окружающих, мысленно поблагодарил сестру за подобные ухищрения. Сатико рассеянно водила тряпкой по тарелкам, так что стало понятно, что мысли её далеки от посуды. Лайт не видел её лица, но понял, что она была счастлива, ибо впервые за долгое время семья была вся в сборе в абсолютном спокойствии. Видимо, Соитиро рассказал ей о том, что случилось на работе, потому что в следующую секунду она произнесла полупрезрительным тоном моралиста: – Какие странные люди. «Какие прекрасные люди», - отчётливо прозвучало в её словах. Лайт её не винил. Он прекрасно понимал, что ради одного этого вечера она была готова терпеть все косые взгляды соседей и бесконечные перекрещивания продавщиц в хлебном, странное поклонение фикусам и многое, многое другое. Была половина одиннадцатого, когда Саю без особой надежды предложила прогуляться. Минутой раньше она выглянула в окно и, решив, что путь свободен, помчалась на кухню. Не то чтобы Лайт горел желанием, но после нескольких часов, проведённых под одеялом, он боялся, что заснёт где-нибудь в самый неподходящий момент, поэтому без особого энтузиазма согласился. Сквер, куда семья, собственно, и направилась, представляла собой извилистую аллею, в центре которой красовался огромный медный памятник чувашского просветителя на широком каменном постаменте. Об этом человеке в школе рассказывали много, нудно и монотонно, так что никто даже не пытался слушать учителей, у которых только он по несчастью в жизни и был. Лайт не утруждал себя в запоминании, ибо едва ли ему вообще когда-нибудь могла быть полезной эта дурацкая информация. Нет, Ягами не стал бы отрицать, что человек этот, вне всякого сомнения, заслуживает большого уважения, и, если бы не он, хрен бы люди, здесь живущие, умели читать или ещё что-нибудь помимо вышивания орнамента, но всякие о нём рассказы до того утомляли, что хотелось пойти и повеситься. Напротив памятника была длинная клумба, сейчас заваленная снегом и потому сонная. Вокруг по краям узеньких тропок росли деревья, сливающиеся между собой инеем и сугробами на ветках, скамейки одиноко сияли в выбоинах бордюра, повсюду царила умиротворённая полутишина, не нарушаемая ничем, кроме шума проезжающих мимо автомобилей, но, поскольку, большая часть людей сейчас сидела дома, это мало что меняло. Лайт попытался вдохнуть, но морозный воздух больно уколол ему нос, и он отказался от этой затеи. Даже сквозь тёплую куртку он чувствовал, как холод пробирается по его телу, зато одна только мысль о том, что скоро он вернётся в тёплый, уютный дом, грела Лайту душу. Он и думать забыл о том, что совсем недалеко находится «Дурдом, в котором все счастливы», а, значит, его многочисленные обитателя наверняка высыплют на улицу пускать фейерверки. Впрочем, Лайт бы не удивился, если бы они плюнули на это дело и стали бы запускать их в доме (жилплощадь позволяла, а как показала история со спортзалом, когда Нацу и Аоши провели весьма немилосердный спарринг, всякие там повреждения и разрушения их не больно-то волновали), но какое-то смутное чувство тревоги от него не отставало. Как оказалось, за это время у Лайта выработалось шестое чувство, потому что в следующую секунду, как он об этом подумал, до его слуха донеслось приглушённое: – Эд, только будь очень осторожен. Это могла быть только Уинри — только она разговаривала с Эдом таким тоном, именно таким, спокойным, но так, чтобы держать парня на коротком поводке. Тот даже не думал сопротивляться. – Ладно, ладно, - отозвался он, словно отмахиваясь. – Эд, я говорю серьёзно, - настаивала Уинри. - А то будет, как в прошлом году. Ты тогда положил свою «пчелу» прямо под фонарь, запустил, а она взяла и пробила стекло. – Это была случайность! - парировал Эдвард. – Между прочим, - не унималась Уинри, - этот фонарь стоит дороже, чем все твои органы! Лен саркастически хмыкнул. – То есть ничего, - насмешливо заметил он. Эдвард, должно быть, хотел что-то ответить, но Уинри больно пихнула его в бок и он пристыженно умолк. Эд встал, отряхнул зад от снега и выдохнул. После этого он подозвал к себе Нацу (тот как был в сандалиях, так и стоял и совершенно не чувствовал никакого дискомфорта), объяснил ему, как надо поджигать «пчелу» и, когда Драгнил кивнул, отошёл в сторону. Правда, о том, что применять «Кулак огненного дракона» против маленькой жалкой хлопушки, не стоит, Эдвард забыл сказать, о чём очень скоро пожалел, потому что в следующую секунду, когда Нацу наддал на фитиль вышеупомянутым приёмом, «пчела» с бешенным жужжанием взвилась в небо, сделала крюк над сквером, не переставая истошно верещать (все, кто успел среагировать, предусмотрительно пригнулись, а остальные смотрели на бешенную хлопушку с разинутым от удивления ртом), и наконец со всей дури врезалась фонарь и проломила тому стекло в лампе. Должно быть, там она и застряла, ибо многострадальную «пчелу» в окрестностях найти не удалось. Наступила пауза, во время которой Уинри спрятала лицо в ладонях, мол, ну, я знала, что так и будет. Эд просто со вздохом уставился на дыру в фонаре, впервые пожалев, что отдал Истине алхимию, а то он бы ух! Нацу, видимо, радовался, что его магия возымела именно такой эффект, так как редкий был случай (по пальцам одной руки можно было перечитать), когда что-нибудь, находящееся под его ответственностью, не рушилось. А так всё прошло, как обычно, и Нацу чувствовал удовлетворение. Лен матернул проклятый фонарь и «пчелу» сразу, но тут Йо ощутимо толкнул его в бок. Тао смерил его свирепым взглядом, но умолк. Лайт понял, что причина в них. Родители не осмелились ничего сказать, видимо, переваривали происходящее. Саю с интересом разглядывала участников сцены, и довольное выражение не сходило с её лица. Снова наступила дурацкая пауза. Сатико нашлась первой: – Эм, Лайт, а ты их знаешь? По какой-то неведомой причине женщины всегда знали, что нужно спросить, особенно, если на это не было обдуманного вранья. В вопросе матери прозвучало беспокойство, перемешанное не то с испугом, не то с опасением, что это правда, и Лайт действительно общается с людьми, которые занимаются порчей городского имущества у честного народа на глазах. Лайт не мог тратить свои силы и время на то, чтобы объяснять, кто они такие и чем объясняется их странное поведение. Решив, что, сейчас, или никогда, Ягами резко развернулся, желая поскорее убраться, и ответил как можно небрежнее, но убедительнее: – Да нет, впервые вижу... – О, мась! - спохватился Эд и энергично помахал другу рукой. – Лайт, с наступающим! – Привет, семпай. Как Лайт промолчал и не бросился душить их по очереди, он не представлял. Огромным усилием воли он заставил себя обернуться и, избегая изумлённых взглядом родителей, попытался вымучить улыбку. На лицах остальных была неописуемая радость встречи, как будто бы они не виделись вчера во время линейки, и Лайт не пытался сегодня донести до Элрика тёплые свои чувства. И вообще похоже было, что они жили в разных уголках нашей Необъятной, а теперь вдруг нежданно-негаданно встретились в этом Богом забытом месте. Мысленно Лайт закатил глаза, ибо счёл себя не могущим сделать это наяву. – С наступающим, - выдавил он из себя, хотя в глазах его горел огонь жажды убийства. - Ребят, а вы... что здесь делаете? - надтреснутым голосом спросил он, чувствуя, что ярость неистово в нём закипает. – Запускаем фейерверки, - оптимистично сообщил Нацу. - Я сделал, как в прошлом году мне Люси объясняла: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло», мне это было раз плюнуть. – Ну и слава Богу, - скептически отозвалась Люси. - Вот если бы ты начал стараться, было бы действительно плохо. А если честно, - она понизила голос до доверительного шёпота, - мы использовали это как предлог, чтобы сбежать из дома. Мисти совсем беснуется. Она взяла огромный бубен, половник и стала бегать по дому и... – Она пела эту идиотскую песню, - встрял всё такой же голый Грей, - как в прошлом году, но ты же не знаешь... – …«В лесу родилась ёлочка», - перебила Венди. - Вильмас-сан поёт песню и в конце каждой строчки добавляет «ХЕЙ!» и бьёт в бубен. У меня аж поджилки трясутся. Лайт, как и вся его семья выслушал этот рассказ весьма терпеливо (Соитиро и Сатико обеспокоенно переглянулись, в частности, в этом был виноват внешний вид Грея, а Сатико предусмотрительно надвинула Саю на глаза шапку, чтобы не видела девчушка, чего не положено), ибо понимал, что это у них наболело. Впрочем, верить на слово не стоило — мало ли чего могли они выдумать, хотя, зная Мисти и последнюю историю с «Шарадами», Ягами почти не сомневался в правдивости рассказа. Последние сомнения исчезли, когда сквозь тишину сквера до них донеслось со стороны высокой многоэтажки: «Трусишка зайка серенький под ёлочкой скакал ХЕЙ, мороз снежком укутывал, смотри не замерзай ХЕЙ!», и тут же ему вторил другой, зыбкий, но громкий, выдающий творческие наклонности Скетчита-сенсея: «А-ая-аяй! (Звучало так, как будто пел это пьяный, выкручивавший зигзаги на велосипеде вокруг кольца) Вертится быстре-е-а-ей Земля...» Определённо, каждое сказанное слово было правдивым. – А потом, - после некоторой пауза добавил Грей, - она подняла майку и шлёпнула себя, а потом заорала: «Кленовый ли-ист!» Короче, полный абзац. Потом она заставила Аоки переодеться в Деда Мороза. Аоки Хикари покраснела, но понадеялась, что спишут на холодрыгу. – А на меня напялила костюм официанта, - продолжал Фулбастер. - Впрочем, иногда одеться официантом даже прикольно... - самозабвенно заметил он, устремив взгляд в пустоту. Лайт скептически сдвинул бровь и тяжело вздохнул. – Грей, иногда прикольно в принципе одеться. – УХ Ё-МАЁ! Когда я успел?! – Таким из дома и вышел, - без тени улыбки напомнила ему Харухи, только что запулившая Микуру в лицо снежком. Та сидела на снегу и ревела, а Кён, посылая в сторону Судзумии самые разнообразные проклятия, пытался хоть как-то её успокоить, хотя, кажется, противоречие между унижением и миссией настолько разрывали сознание Асахины, что она ничуть не успокоилась. Как родители пережили это первое в своей жизни столкновение с суровой реальностью, Лайт не представлял. Об это никто не заикнулся, но Ягами чувствовал, что в них поселилось какое-то смутное подозрение, но Лайт даже не смел оправдываться. На самом деле, подумалось ему, может, они — одноклассники — и придурки, зато у них там своя атмосфера. Пожалуй, следовало признаться, Лайт не чувствовал себя таким уж несчастным, покидая сквер. – Пока, мась, с Новым годом! - неистово маша рукой, кричал ему вслед Эдвард. – С новым счастьем! - добавила Уинри. – С новым скальпом, - невозмутимо последовал примеру друзей Лен, довольно откидывая гуандао на покрытое пальто плечо. - Да ладно, ладно, - поспешно прибавил он в ответ на обалдевшие взгляды остальных и Лайта в том числе, - шучу я, шучу... Так и начался две тысячи тринадцатый год.***
На утро вся семья собралась на завтрак. Лайт вновь почувствовал эту необыкновенную ауру, исходящую от матери, которая раскладывала еду, явно пребывая на седьмом небе от счастья. Это было хорошо в свете событий прошедшего вечера, о которых, кстати сказать, пока никто не заикнулся. Лайт решил, что инцидент исчерпан и с чистой совестью принялся за завтрак. Он смел надеяться, что в приступе хорошего настроения родители так и не вспомнят о той небольшой конфузии (хотя только Лайт, видимо, считал её таковой), что произошла накануне вечером незадолго до вступления две тысячи тринадцатого года в свои законные права. А поводом для радости меж тем было предостаточно: день за окном стоял безветренный, снегопад прекратился, была чудесная погода, и мало что могло выгнать хоть одного человека из дома, кроме как работа. А поскольку от таковой на ближайшую неделю как минимум большая часть была освобождена, можно было смело насладиться, пока есть такая возможность, бездельем. Как уже было упомянуто раньше, синтоистских храмов в городе не наблюдалось, следовательно, исчезла ещё одна причина покидания дома в такой прекрасный день. Саю с видом крайнего облегчения, хотя на секунду она задумалась, потому что лишилась возможности отправиться с подружками в Первое Паломничество, но вскоре бросила эту гнетущую мысль и принялась с новой силой грызть чипсы, изредка отвлекаясь, чтобы перевернуть страницу. Она по-прежнему читала Дефо, но Лайт был уверен, что отними у неё книгу и спроси, про что она, Саю вообще ничего не сможет ответить, ибо наверняка после каждого прочитанного абзаца она спрашивает себя, что такое она только что прочитала. Хотя атмосфера в доме царила на редкость прелестная, – Лайт с жадностью запоминал каждое мгновение, потому что уже и не помнил, когда они в последний раз сидели днём так душевно — родители с утра заметно нервничали. Они то и дело многозначительно переглядывались, но молчали, а Лайт не хотел их торопить, времени-то теперь было завались! Вот наконец Сатико глубоко вздохнула и, откашлявшись, слегка подалась вперёд, и Лайт уловил поразительную перемену у неё в лице: сначала она слегка побледнела, но потом кровь снова прилила к её щекам, что означало абсолютную решимость. Ягами вообще уже в который раз замечал в своей матери какую-то скрытую красоту, которую она обычно не показывала, но иногда она так чётко отпечатывалась у неё в глазах и на лице, что юноша не мог не улыбнуться. Сейчас он тоже заметил это, но не подал виду, потому что приготовился защищать честь. – Лайт, послушай, - серьёзно начала она, - а эти, гм, люди, которых мы вчера встретили... Твои друзья довольно своеобразны... - бессвязно проговорила она. Сатико замолчала, ожидая ответа, но Лайт видел, что её решимость иссякла. Ягами искоса обвёл родителей взглядом и, не отрываясь от своей чашки с кофе, ответил невозмутимо: – Нет-нет, они не мои друзья, - поправил он. - Это просто знакомые мне люди, с которыми я по случайности учусь в одной школе и в одном классе. И так уж совпало, что некоторые из них одного пола со мной. – Ну и слава Богу, - вздохнула с облегчением Сатико. - Я уж подумала... Лайт учтиво улыбался в ответ, мысленно проклиная тот день, час и минуту, когда позволил Эду увлечь его за собой. Мог ли он тогда подумать, на какие неприятности он будет обречён этим знакомством? Конечно, юноша с самого начала знал, что ничем хорошим это точно не закончится, но теперь перспектива рассказать матери и отцу правду стала для него ещё более пугающей. Дороги назад не было, и теперь до конца учёбы в школе (целых полтора года!) ему придётся чуть ли не заклинание творя (при чём в свете последних событий скорее всего именно так и будет), всеми неправдами скрывать своё сношение с этими странными людьми, которые вовсе не были последней шпаной, какой могли показаться на первый взгляд, но не станешь же объяснять всем и каждому, почему у Грея такая странная привычка раздеваться или почему Харухи считает себя в праве цепляться к Микуру... А также какое Лайт вообще имеет к этому отношение и как вышло, что он оказался втянут во всё это. Да просто потому что кому-то, неизвестно кому, для чего-то это захотелось, но это тоже было бесполезно объяснять. На секунду Лайт снова почувствовал себя заложником того бремени, что он на себе нёс.***
– Ла-айт! Ягами нехотя обернулся, хотя в этом и не было ровно никакой нужды. Даже не оглядываясь, Лайт понял, что через всю улицу, завидев его ещё на той стороне перекрёстка, к нему спешит Амане Миса, энергично размахивая рукой, словно давая понять, чтобы не уходил далеко. Лайт, конечно, никуда не спешил, но находиться с обществе Мисы тоже не особо-то хотел, особенно, памятуя о событиях в замкнутом пространстве, которые из него до сих пор не выветрились. Отличник как раз проходил мимо церкви, совершая небольшую пешую прогулку до моста, когда ему внезапно вспомнился осенний марафон, и он ненадолго остановился, пытаясь восстановить в памяти маршрут, по которому они бежали. Необычное чувство вдруг неожиданно в нём зародилось, как будто бы события того необыкновенно утомительного дня теперь не казались ему такими уж утомительными. В принципе, здесь и сейчас все эти три месяца казались Лайту не такими плохими. На этой задумчивой ноте Миса его и поймала. У неё были розовенькие от мороза щёчки и кончик носа, она радостно улыбнулась Лайту и, не спрашивая у него разрешения, кинулась ему на шею. Хорошо хоть на землю не опрокинула, пронеслось в голове у Лайта. Это ж надо было такую гангрену по жизни подцепить! Но Миса на удивление быстро отпустила его и взглянула Ягами в лицо светящимися обожанием глазами. Лайт старательно не смотрел на неё, пытаясь хоть куда-нибудь спрятать взгляд, но безуспешно. – С Новым годом! - воскликнула весело Амане и улыбнулась ещё шире, вскинув ещё выше ресницы. – А... ага, с Новым годом, - пробормотал Лайт, уже обдумывая какой-нибудь предлог, как от неё избавиться. - Ну, как справила? - спросил он, чтобы сгладить неловкую паузу. Миса на мгновение заколебалась, словно не знала, что ответить. Даже улыбка сползла у неё с губ, но в следующую секунду она овладела собой и затараторила: – Ах, это! Здорово! Всё было чудесно! На одно мгновение фальшь прозвучала в её счастливом щебетании, и Лайту показалось, будто глаза у неё красноватые и припухли... Словно заметив, что Лайт смотрит в другую сторону, Миса замолчала и выжидающе уставилась на парня, который действительно остановил задумчивый взгляд на церкви. – Это был замечательный год, - внезапно промолвила девушка и смущённо потупила взор, потому что Ягами неторопливо повернул к ней голову. Неясное чувство шевельнулось в нём, и с минуту он не мог достать из себя ни звука, точно внезапная мысль пронзила его сознание — прекрасная, блестящая мысль, самое настоящее озарение — и тут же исчезла, а Лайт так и не понял, что это было, как ни пытался вспомнить. – Бог всё-таки есть, - тихо, почти шёпотом сказал Лайт, глядя в пространство, куда-то мимо головы Мисы. - Он видит всё, что происходит в этом мире. Знаешь, Миса, наверное, мы с ним даже встречались. Однажды. Мисы изумлённо подняла глаза. – Лайт, ты чего... Ну конечно! - вновь улыбнулась она. - Разумеется, это так. И он сделает так, чтобы и этот год был таким же чудесным, как предыдущий. Лайт рассеянно кивнул, почти улыбнулся. Сквозь прочную завесу облаков проступило слабое зимнее солнце, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать чью-то тёплую руку. «Вот бы так и в следующем году... вот бы и в следующем...»