Paris Burning

Анжольрас считал, что Париж был красив. Однако, возможно, «знал» – более точное слово, нежели «считал», так как последнее слишком слабо для выражения страстных эмоций, пылавших внутри юноши. Впрочем все это, конечно, было тщеславием; и Анжольрас сам готов был то признать: мысль о том, что бы он или какой другой мирный житель владел информацией об их загадочном городе, была просто смехотворна. Величайшие умы Франции спорили о его существовании еще до рождения самого Анжольраса. Он просто не мог знать. И все же, вера текла по его венам, пылая горячо и ярко. Как могло быть иначе? Он имел свои причины. Да, Париж был кипящим месивом много возомнивших о себе дворцов и уродливых улочек, но Город Париж являлся чем-то совершенно иным. Он был идеалом, в который они все верили, существом, которое поднимется над болотом нищеты и коррупции, ведя их ввысь и ввысь к лучшей жизни. Не так ли обстояло дело с каждым великим Городом? Не выслушивала ли Афины Сократа и Платона? Не Рим ли поощрял лучшие работы да Винчи? Впрочем, говоря по правде, в глубине души Анжольрас признавал, что не только лишь научные доводы привели его к такому заключению. Бывали вечера, когда он возвращался домой после собраний в кафе, все еще настолько горящий идеей о революции и освобождении Парижа от его цепей, что даже во сне воздух начинал его душить; юношу возбуждали его сны. Сны о стоящем бок о бок вместе с ним воине, пожимающем ему руку, или о женщине с обнаженной грудью, ведущей вместе с ним атаку. Оба красивые, оба смотрящие на него. Он просыпался, отчаянно хватая ртом воздух и избавляясь от физического возбуждения с ярким румянцем стыда на лице. Другие смеялись над его бесспорной невинностью, но как бы были они поражены узнать о его виновности в куда более грязном вожделении! Он тряс головой и возвращался в постель. В реальности он бы ни за что не пошел на подобное, да и, так или иначе, едва ли Париж удостоил бы его своим вниманием. Но, тем не менее, Анжольраса все равно одолевала вина за то, что он позволял себе отвлекаться и так осквернять свой образ Парижа. Он никогда об этом не говорил. Взамен, он концентрировался на революции. В конце концов, он спасал Париж не ради своих эгоистичных желаний, а ради общего блага народа. Помогало и то, что он не мог упоминать обворожительность Парижа во время своих речей – не с Грантером в числе слушателей. В прошлый раз, когда он допустил подобную ошибку, Грантер смеялся до момента, пока у того не проступили слезы. Обычно Анжольрас не позволял пьянице отвлекать себя, но тогда Грантер был достаточно трезвым, чтобы привести пару хороших аргументов. В его идеализме, Анжольрас забывал ожоги на руках Лондона от ее пожаров. Шрамы, появившиеся на лице Вены после того, как столькие из ее детей погибли при Аустерлице. Мрачные морщины Берлина, сформировавшиеся когда тот прижимал к себе умирающие города Священной Римской Империи (Анжольрас никогда не слышал о последнем, но Грантер казался уверенным). После этого Анжольрас решил не поднимать тему Парижа, будучи не уверенным в наличии надежных доказательств для подкрепления своей точки зрения. Что было весьма непросто, учитывая то, как мало было известно о нем. Даже Города были скрытны по поводу своего отсутствовавшего собрата. Оставаться отвлеченным было легче, чем сталкиваться с осмеянием Грантера. В тот вечер он был на удивление язвителен. Анжольрас предполагал, что циник просто не верил в Париж в целом. (Грантер в тот вечер напился больше, чем когда-либо) Но Анжольрас, он верил с тем же внутренним пламенем, что некогда привело людей к поклонению Богам. Париж был всем, что он мог пожелать Франции. Анжольрас также был одним из наименее удивленных тому факту, что Париж до сих не показал себя. Само собой, Город держался подальше от тех, кто так его разочаровал. Они были недостойны. Пока у них был король, а народ оставался угнетенным, они были недостойны. Парижу, наверное, пришлось спрятаться после того, как он увидел, кем они стали. И ведь подумать только, озлобленные солдаты пытались повесить свой провал на Город! Ярость на мгновение окрасила Анжольраса в красный, когда его сознание охватила эта мысль. Прежде чем юноша осознал, что за окном все еще стояла поздняя ночь, он уже поднялся и набросил на себя кое-какие вещи. Но в последний раз, как тот ворвался к Курфейраку, чтобы поговорить о Париже, им были прерваны действия деликатного характера, за что он получил ботинком по голове. Потому Анжольрас просто занял стол и принялся за написание очередных эссе со страстной яростью, просидев так до самого утра. Он писал ради революции. Но, прежде всего, он писал ради Парижа. Да, Анжольрас знал, что Париж был красив.