Теория относительности

CLXXXVIII. Мир этих существ конечен и всё же не имеет границ Накатило одиночество. Вместо того, чтобы прятаться в постели, Мэтью причесал пальцами волосы и спустился в комнату отдыха. Может, там кто-нибудь смотрел кино. Сейчас Мэтью был готов хоть в пул сыграть. Он больше не мог сидеть взаперти, как непонятый изгой. Нужно быть рациональнее, сказал ему профессор Бонфуа. Нельзя сказать, что он был рациональным, когда увидел Ёнсу на диванчике для двоих. Может, Мэтью только показалось, что все умолкли, стоило ему войти. Он не слышал ничего, даже собственного дыхания. Он не видел Ёнсу с ночи, когда всё развалилось, и теперь, когда тот заметил, что его заметили, Мэтью оказался не готов. Не сейчас. Ёнсу был его другом, как ни крути, и горечь предательства больно обожгла горло. Ёнсу побледнел. Он не сказал ничего, развернулся к Эдуарду и натужно, слишком громко рассмеялся. Нет, здесь он оставаться не хотел. Мэтью подошёл к торговому автомату у входа и сделал вид, что проверяет, остался ли ещё «7-Up». Затем заставил себя порыться в карманах за мелочью. Бросил её в автомат. Нажал кнопку, чувствуя, что в спину ему смотрят. Шорох упавшей вниз баночки принёс некоторое облегчение, и Мэтью наклонился за ней. — Мэтью, — позвал Ваш. — Посиди с нами. Нет. Нет, он не хотел. Он взял баночку и выпрямился. Глянул на них с улыбкой: — Не знаю. Я сильно устал, чуваки. А что смотрите? — Таинственный Театр 3000. Давай. — Вот для этого я точно слишком устал. Не смогу оценить искромётность юмора. Эдуард поправил на носу очки и нахмурился, глядя на Мэтью. Да как будто Мэтью было дело до засранца. Хоть один из них подошёл к нему после того, как правда вылезла? Интересовался, где он, попытался его поддержать? Пришёл Ёнсу извиниться? Нет. Никто ничего не сделал, и на миг Мэтью злобно пожелал, чтобы они на своей шкуре узнали, каково это, когда твоё грязное бельё проветривают перед всем честным народом. Все скрытые файлы на ноутбуке Эдуарда, письма от младших сестёр, все те разы, когда они жульничали на экзаменах и врали, чтобы спасти свои шкуры. Хоть Альфред и не был грязным бельём, конечно. И всё было бы хорошо, несмотря ни на что, если бы Ёнсу держал рот закрытым. С этим у него были проблемы. Так что Мэтью не удивился, когда тот тревожно поёрзал и ляпнул: — Это ты всем наговорил, что я патологический врун и физически не способен говорить правду? Чувак, не круто. Мэтью глянул на него. Он поставил баночку с содовой на стол. Затем подошёл, наклонился и перевернул дешёвый двухместный диванчик, на котором сидел Ёнсу. CLXXXIX. Существа могут определить радиус своего мира — Ай! Чёрт! — Ёнсу повалился спиной на пол и перекатился. Он потёр голову и поднялся на ноги, но Мэтью ждал этого, улучил момент неустойчивости, за счёт которого с лёгкостью удалось впечатать Ёнсу в стену. Он слышал, как позади поднялась шумиха. Она не имела значения. — Ты растрепал и считаешь, что у тебя есть право обижаться? — Мэтью стиснул его челюсть и от души встряхнул, зажав другой рукой его горло, чтобы не дать ему вырваться. — Это разрушило тебе жизнь, Ёнсу? Ты из-за этого работу потеряешь? Это будет тебе ночами сниться, жалкий ты кусок дерьма?.. — Но я не говорил! — заскулил Ёнсу. Мэтью двинул ему по зубам. Дважды. Быстрыми, безжалостными ударами, от которых заныли костяшки и что-то в лице Ёнсу хрустнуло — было много крови, столько, что Мэтью мог её унюхать — и он бы ударил ещё, и ещё, и ещё, если бы его не оттащили, ухватили под руки и поволокли. Он сопротивлялся, но их было слишком много. Он почувствовал, как Ёнсу выскальзывает из его рук. — Пустите! Пустите! Я ему язык выдеру, чтобы он больше никому жизнь не порушил! — Мэтью! — рявкнул Ваш; это он держал Мэтью в захвате, крепко, как в тисках. — Ну-ка успокойся, пока я не... — Нет! Я устал быть спокойным! Я молчал и всю неделю в этом варился, пока вы все делали вид, что знать не знаете, что произошло, — он не заметил, как вывернулся. Он просто понял, что пятится прочь от Ваша, прочь от Эдуарда, в ярости от того, что все они сейчас молчат и смотрят и осуждают. — Давайте-ка расставим все точки, эй? Я не жертва какая-нибудь. Я могу встречаться с кем нахрен захочу, потому что я совершеннолетний, достигший возраста согласия, и я не шлюховал за оценки. Во-первых потому, что мне не нужно, а во-вторых, потому что Альфред — потому что мистер Джонс бы этого не допустил. Он выше этого, — руки у него дрожали. На них была кровь, и он попытался её оттереть. — Но откуда вам знать, — продолжил Мэтью твёрже, чем у него было твёрдости на самом деле. — Вы думаете, что так быть не должно? А почему, а? Потому что у него — по чистому совпадению — работа в том же университете, где я учусь? А если бы мы состояли в браке? Если бы мне было тридцать четыре года? Когда я стал бы считаться взрослым, а не студентом, которому нельзя доверять ответственность? — Ты ему чуть зубы не выбил, — сказал Ваш. — Жаль, что не выбил. Альфреда уволят, — Мэтью глянул на Ёнсу с отвращением, хотя его тихий скулёж и месиво красного на губах пугали. — Я тебя как друга попросил хранить нашу тайну. Я тебя умолял. — Я н-не х-хотел, — захныкал Ёнсу. — Я с-сказал Эдуарду только... и В-вашу, может. Б-больше никому. М-может, кто-то подслушал... — Мы твои друзья, — сказал Эдуард. — Лучше бы ты доверил нам эту информацию сразу. — И чем моё доверие в итоге закончилось? Он сделал несколько глубоких вдохов. Злость вспыхнула и угасла, испаряясь так же быстро, как всколыхнулась. Вдруг навалилась усталость. Мэтью осознал вдруг, какой он жестокий и мелочный. Вспомнил, как сказал Альфреду, что чувствует себя несущественным по сравнению со звёздами, но это не ощущалось так остро, как тогда. Альфред был нужен ему сейчас больше, чем когда-либо — чтобы пойти к нему, свернуться в его объятиях и дать ему расцеловать себя под сердцем, пока пульс не успокоится. — Почему ты нам не веришь? — спросил Ваш без выражения. — Нет, я понимаю, почему это некорректный вопрос. Правда. Но почему ты не слушаешь, что тебе говорят? Ты же знаешь, что он не со зла. Ему нужно было с кем-то поделиться, и это разлетелось. Он боится, Мэтью. Мэтью покачал головой. Он вышел из комнаты отдыха. Молчание в этот раз ему не померещилось, но он понял, что ему плевать, даже если кто-то на него пожалуется. Никто так и не пожаловался. CXC. Занимает ничтожно малую часть их вселенной на шаре В остальном выходные прошли без инцидентов, если не считать того, что Кику назвал его мудаком. Мэтью признал его правоту; он знал, что где-то перед выпускным извинится перед Ёнсу. Выслушает его. Простит. Он и сейчас мог в ярких деталях вспомнить того мальчишку, который смешил его так, что молоко в нос попадало, давным-давно, в первый год, когда Мэтью так боялся, что не впишется среди них. Будет тяжело, но этого мальчишку он сможет простить. Он ведь правда не со зла. Просто у него пасть размером с Атлантический океан. (Но близок Мэтью уже ни с кем из них не будет.) Экзамен в понедельник он сдал, будто прогуляться вышел, и был готов победить тест профессора Бонфуа в среду. Беспокоиться ему нужно было разве что за астрономию, но Мэтью даже не стал повторять пройденное. Он пошёл на занятие во вторник и под руководством мистера Брагинского обрисовал, как работают звёзды, планеты и вселенная простым карандашом. Даже диаграммы начертил. Для Альфреда он бы написал на полях стихи, слова сугубо для них двоих. Но Альфреда не было. Он вдруг спросил себя, почему не говорит с Альфредом. И тогда, будто его мысли призвали того, на ком сосредоточились, Альфред Ф. Джонс вошёл в класс. CXCI. Пока не совпадёт с «окружностью мира» — Привет, — сказал он, будто уходил за стаканчиком кофе, а не исчез на неделю с небольшим. — Не обращайте внимания на меня, добивайте ваши тесты! Но задание могло с равным успехом быть написано на древнеримском. Мэтью отвлёкся; он откровенно пялился, и дыхание перехватило, и думать не получалось — точно так же, как в первый день, когда Альфред Ф. Джонс впервые перешагнул порог аудитории. Только теперь всё было по-другому — его плечи опали, и он выглядел измождённым, и под глазами появились мешки, свидетельствовавшие о тяжких бессонных ночах. Он грыз пальцы так долго, что они порозовели и выглядели изжёванными. Альфред вымотался. Сдался. Он избегал смотреть в глаза своим студентам, которые встрепенулись при его появлении. Кику все выходные называл Мэтью мудаком. Только сейчас Мэтью им себя в полной мере почувствовал. Мистер Брагинский встал. Он неловко пожал Альфреду руку и они заговорили вполголоса. Когда стало ясно, что Альфред точно никуда не исчезнет, Мэтью вернулся к заполнению ответов с удвоенной горячностью. Он хотел закончить с чёртовой штукой побыстрее. Ему нужно было поговорить с Альфредом. Боже, как ему нужно было с ним поговорить. Когда тесты собрали, Альфред сел на краешек своего стола и криво всем улыбнулся. — Как дела, народ? В ответ громыхнуло какофонией. Альфред рассмеялся, и каждый крохотный нерв Мэтью отозвался на звук. Его тело настроилось на этот смех и потянулось к нему. Он подумал о планетах, вращающихся вокруг своей оси, и что Альфред, склонивший голову, будто прислушивающийся к чему-то в коридоре, принадлежал ему. Было несправедливо, что в помещении сидели другие, потому что Мэтью должен был немедленно объяснить Альфреду, вскрыть грудную клетку и показать, что механизм его души больше не может работать без прикосновений Альфреда. — Я знаю, что у вас была та ещё неделя, — сказал Альфред. — И вас ждут ещё новости, но я решил, что будет лучше, если я вам сам сообщу. Вы мои студенты. Мои будущие физики, да? Вы заслужили. Кислая тошнота подкатила Мэтью к горлу. Альфред рассматривал свои руки, будто держал в них все разгадки к тайнам вселенной. И сказал не без участия: — Этим утром декан Кёркленд принял моё заявление об уходе с должности вашего преподавателя. CXCII. Мир шара представляет «поверхность постоянной кривизны» Он ожидал услышать: «Меня устранили с должности вашего преподавателя». Не это. Наверное, это было каким-то надуманным предлогом. Может, декан велел Альфреду приврать для всех, чтобы не пятнать репутацию университета? Мозг Мэтью сплёл десяток возможных объяснений, игнорируя не замедливший себя ждать громкий протест аудитории, выкрики, вопросы и нытьё. Он проигнорировал Альфреда и ложь, которая скатывалась с его языка тревожно легко: «Нет, нет, серьёзно, это даже хорошо, потому что у меня семейные дела, которые нужно уладить; я, может, вернусь через пару лет преподавателем; я вам всё равно уже не нужен, всё хорошо; ну же, что за печальные лица». Или, может, Альфред знал, что его уволят, но, вместо покорно ждать, он решил поставить точку на своих условиях. Это было бы умно. Пальцы больно закололо, и Мэтью опустил взгляд. Он сжимал металлическую спираль своей тетради, будто она пыталась вырваться и сбежать. Он сделал пару глубоких вдохов. Он и не заметил, как сильно они были ему нужны. Он попробовал перехватить взгляд Альфреда. Ничего. — Я буду раздавать гранты на обучение в следующем году, сразу после выпускной церемонии, — говорил тем временем Альфред. — Так что приходите, даже если вас не награждают, ладно? Я буду раздавать контакты там. Я бы хотел знать, как у вас всё сложится через пару лет. Он улыбнулся им, но это было бледной копией его обычной улыбки. Мистер Брагинский почти нерешительно коснулся его плеча, и Альфред кивнул один раз (значит, это всё). Мистер Брагинский как по сигналу откашлялся и сказал, что можно расходиться. Сначала никто не пошевелился. Затем чиркнули по полу чьи-то кроссовки, поднялись с ковра первые рюкзаки. Студенты понемногу разошлись, а Мэтью остался, оцепенелый, не в состоянии подняться со своего места (он знал, что нужно, что будет разумно сделать вид, будто его не касается присутствие Альфреда), да и не хотел даже пробовать. Когда все вышли, Альфред нервно вздохнул. Он посмотрел на Мэтью. — Прошу меня извинить, — сказал мистер Брагинский. — Мне нужно проверить эти тесты. CXCIII. (2π² R³) Мэтью заметил все крохотные детали: как Альфред шевельнулся, как из рукава рубашки у него торчала нитка, как его дыхание сбилось чуть-чуть. Сначала Мэтью показалось, что он не сможет пошевелиться — кости будто ещё не оттаяли — но расстояние было невыносимым. Он с трудом встал. Прошёл к столу. Кресло на преподавательском возвышении пустовало. Он подтащил его к столу и сел перед Альфредом — медленно, мучительно медленно. Простые движения значили так много. Он вспомнил, как делал то же самое сто лет назад, когда Альфред сдвинул столы вместе и стал рассказывать ему о звёздах. Они вместе ели пудинг. Он рассматривал недосягаемые, казалось бы, веснушки и запоминал их, как созвездия, которые ему нужно было учить. — Прости, — сказал Мэтью, не успев до конца продумать мысль. — Я — я сильно слажал, правда. — Господи, Мэтью, нет. Дай мне руки. Он подчинился. Альфред сжал его запястья, всматриваясь в его лицо. Казалось, его больно ранило то, что он там разглядел. — Ты не слажал, Мэтью. Я слажал — и сильно. — Это неправда. — Эй, послушай. Я слажал. Знаешь, я прошлую неделю много думал и говорил с Людвигом. Заглянул правде в глаза, хоть мне и не хотелось. Задолго до того, как я поцеловал тебя в зале заседаний клуба, я принимал скверные решения, а когда не принимал их сам, то позволял принимать их тебе, потому что я думал, что это снимает с меня ответственность. И пусть танго танцуют двое, но Артур был прав. Я должен был думать головой. — Ничего он не знает... — Погоди. Погоди, выслушай меня. Против воли, Мэтью послушался. — Я допустил ошибку, Мэтью, — сказал Альфред, его тон понизился самую малость; казалось, будто ему сложно заставить язык работать. — Нужно было попросить тебя подождать. Нужно было подумать о нашем будущем, а не спешить с тем, что у нас уже было. Я преподаватель, а значит, несу ответственность, которой я пренебрёг. Я должен наставлять моих студентов, а не быть их приятелем и тем более не делить с ними постель. Если бы я думал головой вместо сердца и члена, я бы пригласил тебя на наше первое свидание в твой выпускной. Это было бы правильным решением и тебе бы не было так дерьмово сейчас. У Мэтью перехватило горло. — Но ты не стал. Всё было совсем не так. — Не так, — Альфред смягчился. — И я не жалею об этом. Я подал декану заявление этим утром и сказал ему то же самое. Раз я не жалею, то мне нечего делать на должности преподавателя в следующем году. Мэтью уставился на их сцепленные руки. Он не видел никаких отметин, которыми бы обозначилась их разница в возрасте, никакого несоответствия в размерах кистей и цвете, и вены одинаково синели под кожей. Разве что Альфреду стоило бы подстричь ногти. Мэтью поднял их руки и прижался губами к костяшкам Альфреда, глядя ему в переносицу, туда, где обозначилась едва заметная горбинка. На миг лицо Альфреда страдальчески исказилось. Забавно, потому что сейчас точно так же страдал Мэтью. CXCIV. F = πR² — Я всю прошлую неделю говорил всем, что я взрослый и способен на рациональные взвешенные решения, — сказал ему Мэтью, чтобы не упустить этот миг хрупкой восприимчивости навсегда. — Что их восприятие этого как отношений между преподавателем и студентом глупое и прискорбное. Ты не сможешь вернуться сюда и доказать им что-либо. Это героично, я понимаю. Я понимаю, почему ты решил, что так надо, но.... Он оборвал сам себя, когда Альфред забрал руки. — Мы студент и преподаватель, — сказал Альфред. — Каким бы зрелым ты ни был, я отвечаю за твоё обучение. Такие отношения означают ограничения, понимаешь? Те ограничения, которые я в землю зарыл, чёрт подери. — Я перестал быть твоим студентом в тот момент, когда поцеловал тебя в палатке. — Да ладно? Значит, когда ты вышел из моей квартиры в последний раз, ты снова стал моим студентом! — Ты правда думаешь обо мне как о студенте? — Мэтью повысил голос, но осёкся, когда Альфред закрыл ладонями лицо и совсем не весело рассмеялся. Казалось, будто он почти молится. Он не стал убирать с глаз руку ещё какое-то время, прежде чем посмотреть на Мэтью; его решимость оставила во рту Мэтью гадкий привкус. — Нет. Ты меня подловил, — он сделал глубокий вдох. — Ты для меня Мэтью, не просто какой-то малый, которого я учу. Мне нет дела до пересудов. Правда. Я могу признать, что то, что мы сделали, было неправильным, но это не отменяет, насколько сильно я хочу быть с тобой. Но почему ты со мной не разговаривал? У Мэтью не было ответа. Он остался глупо сидеть. — Я слышал, что ты подрался, — продолжил Альфред. — Кику рассказал Людвигу. Ты ударил Ёнсу за то, что он проболтался. Ты, э-э, игнорировал письма декана тоже, да? Ты избегал моих звонков, когда мне больше всего нужно было услышать твой голос. Как только ты понял, что не всё закончится радужно, ты проделал фокус с исчезновением. Знаешь, на что это похоже? На поведение того, кто стыдится всплывшей правды, Мэтью, — и с заметным трудом добавил: — Того, кто стыдится меня. От мысли — и особенно от её реалистичности — внутри Мэтью всё перевернулось. — Это не... — начал он и умолк. Слов не было. Впервые в его жизни слова покинули его. С каждого стиха в его голове содрали чернила. Он не мог собрать буквы даже в собственное имя, потому что сказанное Альфредом всё смешало. Во взгляде Альфреда снова промелькнула боль. Он устало улыбнулся. — Ты даже не знаешь, да? Ты столько говоришь о том, что всё правильно. Но, похоже, сильнее всего ты стараешься убедить в этом самого себя. Руки налились свинцом, и поднять их было невозможно. Он позволил Альфреду снова взять эту тяжесть в ладони. — Я думаю, — сказал Альфред, так осторожно, так нежно, — нам стоит... Мэтью поцеловал его, чтобы заставить его молчать: отчаянно, грубо, так, что очки звякнули друг о друга от столкновения. Он целовал его так, будто погрузился в солёные пучины Атлантического океана и единственный доступный воздух был во рту Альфреда. Он целовал его, потому что не хотел этого слышать. Одно предложение не должно было быть таким беспощадным. Целые книги были менее жестоки; целые космические пустыни не были так одиноки. Мир, может, и не рухнул бы от услышанного, но изменился бы бесповоротно, к чему Мэтью готов не был. За два удара сердца реальность успокоилась. Затем Альфред упёрся ему в плечи и сказал: — Прости. Я не могу — я люблю тебя. Но ты сам хоть знаешь, чего хочешь? Альфред ждал ответа. Когда ответа не прозвучало, он ушёл. CXCV. Симметричный в отношении к центру, сферический мир Мэтью ещё долго сидел в кресле.