Теория относительности

CXCVI. Пространственно-временная непрерывность — Когда закончите, сдавайте ваши тесты мне на стол и ступайте. Вы свободны от моей тиранической власти! Предавайтесь любви на лугах и проводите золотые дни своей юности в благолепии, разврате и утехах, — профессор Бонфуа сверился с часами. — Можете приступать. Небо за окном было окрашено синим и кремовым, но Мэтью смотрел на него с откровенным безразличием. Он думал, нормально ли чувствовать каждый сделанный вдох, будто дыхание было не автоматическим процессом, чем-то, что могло бы остановиться, если не уделять этому должное внимание. Большим пальцем он тёр грифель карандаша, и подушечка уже блестела серым. Он моргнул, только когда профессор Бонфуа твёрдым шагом прошёл мимо и постучал пальцем по его парте. Мэтью сосредоточился на тесте. Он прочёл первый вопрос и принялся царапать стену текста: «Решение Аякса пасть на собственный меч родилось не из жестокости, но из стыда. Он никогда не ведал потерь, ранений и поражений — он никогда не вынужден был молить богов о помощи — и потому не обладает стойкостью, благодаря которой Одиссей выжил, равно как и не чувствует в себе сил измениться. В своём горе Аякс в истинном размере осознал собственную несовершенность и смертность, и не вынес самого себя». Мэтью остановился. Стиснул пальцами переносицу под очками. Вдохнул. Продолжил. CXCVII. Во время полного солнечного затмения 1919 г. Завершив тест, Мэтью понял, что не может пошевелиться. С этим у него в последнее время были проблемы; тело было таким тяжёлым (будто прилипало к полу), что сдвинуться не хватало сил. Всё, что творилось внутри, оседало свинцовым комом где-то в пропасти под желудком. Ему хотелось просеять обломки и разложить мысли и эмоции, свившиеся в этой массе, но Мэтью не знал, как подступиться, чтобы не сделать себе ещё больнее. Он не был хирургом. Он читал книги. Когда все ушли, профессор Бонфуа сел на парту перед ним и негромко позвал его по имени. Он порвал со мной. Звучало так глупо и по-детски. Мэтью не представлял, впрочем, как ещё это можно сказать. Он меня любит, но я всё испортил. Я так боялся, что нас разведут пересудами, что не заметил, как развёл нас собственными руками. Я могу это пережить. Я не хочу этого делать. Я хочу его, когда он выкатывается из кровати, когда чистит зубы над кухонной раковиной, потому что опаздывает — да он всегда опаздывает — я хочу его в любом виде, в каком могу только заполучить. А я просто… Что я знаю? Как один человек может значить столько, чтобы парализовать всё остальное в моей жизни? Мэтью так и не придумал, что сказать. В последние дни со словами у него было туго. Даже идеи, которые плавали в его голове, были слишком противоречивые, чтобы их выразить. Он хранил молчание. Профессор Бонфуа остался с ним и сел оценивать тесты. Мэтью спрятал в руках голову, слушая, как шуршат листки. CXCVIII. Сдвиг спектральных линий к красному концу На следующей неделе ему предстояла защита. Мэтью едва помнил, что произошло в её ходе. Позже он решил, что его не завалили только благодаря профессору Бонфуа — в его речи не было ни капли былого энтузиазма. А может, все знали, что с ним произошло, и пожалели его (или испытывали к нему неприязнь, что было куда вероятнее и сходилось с парочкой гадких анонимных писем, брошенных в его почтовый ящик и сообщающих ему то, что он и так знал: «Это ты виноват, что он уехал»). Встречи с кем-либо в пределах кампуса были агонией; унижение читалось на лице Мэтью, как в книжке-раскладушке. Большую часть дня Мэтью спал. В забытьи не происходило ничего такого, о чём нельзя было бы забыть. В какой-то момент его разбудили ловкие пальцы Кику на плече. Мэтью сонно спросил его, что случилось. Его друг так редко инициировал контакты, что это можно было расценить как проявление чего-то очень личного. Свет был выключен, кроме настольной лампы, от которой тени ложились на пол бесформенными сталагмитами. Кику помедлил. — Поговоришь об этом? От одной идеи Мэтью затошнило. — Нет. — Даже со мной? Он не ответил. Ни один из них не шевельнулся в темноте, и какое-то время они молчали. Ладонь Кику лежала у него на спине, будто пыталась сдержать трещину. Жест необъяснимо напомнил Мэтью об отце, который когда-то давно рассказывал, как мир всем всыпает по первое число. Он сморгнул слёзы и сам не понял, откуда они взялись. — Подвинься, пожалуйста, — сказал наконец Кику, и Мэтью откатился к стене. Он смотрел сквозь влажные ресницы, как Кику влезает в кровать и забирается под одеяло. Они не делили так кровать многие годы, с тех пор, как были тонконогими детьми. Кику вгляделся в его лицо, сунув руки под подушку Мэтью. Казённый матрац был слишком узкий, но Мэтью стало полегче, хоть они больше и не произнесли ни слова. CXCIX. Специальной гипотезе о строении и состоянии электрона А потом слишком быстро наступил выпускной. Мэтью с трудом верилось в него даже на репетиции. Он собрал все нужные бумаги, продал учебники, просмотрел оценки за последние экзамены и начал складывать в коробки вещи и антологии поэзии. Выпускная церемония была назначена на воскресенье, перед библиотекой. Обслуживающая кампус бригада совсем озверела, ревностно оберегая газон за пару дней до события, и всем пришлось начать ходить по тротуарам. Приехали его родители. Его мама ущипнула его за щёки и потягала за них, затем обняла Мэтью с гордым вздохом. — Малыш, — сказала она, и Мэтью почувствовал, что улыбается. — Magna cum laude, — сказал его отец, будто и сам не верил. — Отличная работа, Мэтью. Я даже — я не знаю. Отличная работа. Он не хотел, чтобы гнилые кривотолки донёс им кто-то незнакомый, хотя большая часть сплетен давно улеглась. Так что Мэтью приготовил им блинчики на общей кухне на первом этаже общежития и объяснил, положив ладони на стол и изредка жестикулируя, что занимало его мысли. Он рассказал им про Альфреда. Разговор с родителями получился тяжёлым. (Он, с нерасчесанными волосами, собранными в хвост, очками на самом кончике носа и чернильными пятнами на подбородке, смотрел на них со своего конца стола. Ему казалось, что родители видят в нём что-то, чего не разглядели раньше, что-то, от чего они перестали понимать, с кем говорят. Это, наверное, и спасло его от страшного порицания, потому что Мэтью не стал бы спать со своим преподавателем, но вот этот новый человек — он вполне мог.) CC. Все решения уравнений тяготений Выпускной день выдался солнечным, идеальным для фотосъёмки. К столбам сцены примотали букеты сирени, и липкий запах растёкся на весь кампус. На переднем дворе лучилась улыбками добрая сотня родителей с камерами и брошюрами. Родители Мэтью были где-то там, держась за руки и неуверенно хмурясь. Мэтью постарался не искать их взглядом. Однажды они поймут; а если не смогут, то просто спрячут мысль подальше. Прощальная речь была неплохой. Мэтью не особо слушал. Какая-то часть его почти злилась — это должен был быть радостный день, но праздник был безнадёжно испорчен. Он высматривал мистера Джонса, но не нашёл его. Постепенно сердитая смута пошла на спад, и лёгкие расправились и заработали как положено. Слушая обращение декана Кёркленда, грубоватое, но искреннее, Мэтью устремился со дна к поверхности. — Вы оставляете нас позади, — говорил в микрофон декан Кёркленд, с сильным акцентом, уверенно. — Но ваши следы останутся в наших коридорах ещё долго, даже после того, как вы уедете, и даже после того, как вы оставите новые следы в том мире, который вы отправляетесь менять. А вы его измените, как изменили нас — и изменились сами. Мэтью слушал, прикрыв глаза. На него снизошла ясность мысли, и он встал только тогда, когда его имя было названо. CCI. Как бы не разнилась от нуля средняя плотность материи Какая-то часть Мэтью ожидала, что что-то изменится, как только он возьмёт в руки диплом. Но на деле, как только миг просветления расцвёл и увял, он снова вернулся к старому себе. Растерянному, заблудшему и невозможно противоречивому; кусок бумаги в руке только подлил масла в огонь, потому что знаменовал собой перемены, которые Мэтью так и не сумел заметить. Родители уехали заселиться в отель; они сказали Мэтью, что приедут за ним и заберут его на праздничный ужин. Может, они просто не хотели, чтобы их видели с их сыном-совратителем преподавателей (хотя он был несправедлив: новости они приняли стойко, как ни посмотри). Мэтью ушёл посидеть на холме за неимением дела получше. Холм был небольшим, но высился над внутренним двором кампуса, который колыхался зелёными волнами на солнце, растрёпанный после церемонии сотнями раскладных стульев. Мэтью заправил полы мантии в ботинки и обнял руками колени. Он уставился на простор перед ним и понял, что сейчас расплачется, секунды за четыре до того, как расплакаться. Он не знал, как долго сидел так, уткнувшись лицом в колени и прячась за широкой частью квадратной шляпы. Но он услышал шелест травы, когда кто-то сел рядом. Прежде чем Мэтью успел заглушить сдавленный всхлип, узнаваемо щёлкнула зажигалка. — Какой сладостно-горький день, — сказал профессор Бонфуа. Мэтью кашлянул и вытер глаза. Он протёр очки мягкой стороной рукава мантии. С губ профессора Бонфуа слетела тонкая струйка дыма. Он коротко затянулся и одарил Мэтью неровной, понимающей улыбкой. — У тебя лицо красное. — В последнюю очередь меня лицо сейчас заботит. — Хочешь начать курить? — Нет, это… нет. — Молодчина, — профессор Бонфуа затянулся снова и показал Мэтью мерцающий вишнёво-красным пепел с усмешкой. — Я курю четыре раза в год. В первый день нового года, на второй день Великого поста, пятого августа и в выпускной. Печальные времена. — Почему пятого августа? — Годовщина моего развода. Мэтью хотел было сказать: «Мне жаль», но не стал. Профессор Бонфуа одобрительно кивнул. — Ты знаешь, — сказал он, — что в день, когда всё закончилось, я пошёл в бар и отпраздновал? Той ночью я привёл домой мужчину и его жену, и мы занимались любовью, пока у нас не заболело всё, пока запах её лака для волос не выветрился из нашей кровати. Это было как перерождение. Прелести беспощадного траха! — он снова затянулся. — Я приготовил им завтрак поутру, а потом они ушли. А я сел на кухне в халате и разрыдался. Мэтью глянул на него. Профессор Бонфуа склонил голову и указал на небо. — Когда отношения заканчиваются, независимо от обстоятельств, ты всегда остаёшься один на один с вопросом, который неотступно следует за тобой, как гончая. Перестарался ли я или не старался же достаточно? От солнца заболели глаза. Мэтью помассировал их под очками, растирая тупую резь до терпимой. Он уже ответил на вопрос для себя, но ответ не принёс ему никакого облегчения или покоя. Он не старался достаточно. Он так отчаянно игнорировал сомнения в своём сердце, что не стал впускать в него Альфреда, отчуждал его как мог, даже когда защищал его действия, даже когда сох по нему. И теперь Мэтью отвечал за свои решения. Альфред был прав. Потому что Мэтью сказал, что он ответственный взрослый, способный принимать свои собственные решения. Что их разница в возрасте не так велика. Что он всё равно получал диплом по другой дисциплине. Что у них не было секса. Что это взаимно. Что это не повлияло на его оценки. Что он не жертва. Что он не студент. Что он не ребёнок. Что он не ошибается. Но ни разу Мэтью не сказал, что любит его. CCII. Компоненты наблюдаемых и вычисленных отклонений звёзды (в угловых секундах) — Он вам что-то говорил? — спросил он профессора Бонфуа. — Мистер Джонс? Это будет предательством его доверия. — Пожалуйста. — Он любит тебя, — просто сказал профессор Бонфуа. — Ты знаешь, он так говорит о тебе, что мог бы легко стать поэтом. И я не думаю, что необходимость уволиться взволновала его хоть вполовину так сильно, как осознание, что ты вкладываешь в эти отношения меньше, чем он. Но это, конечно, только его восприятие. Я вижу совсем другое, — добавил он с нежностью. — Он называл тебя своим парадоксом. Ты не представляешь, как тебя трудно иногда читать, Мэтью. Ты такой замкнутый. Ты хоть раз сказал ему своими словами о глубине своих чувств? — Своими словами, — эхом повторил Мэтью. Мелочным и глупым же он себя чувствовал. — Ага, которые бесполезные совсем. Каждый раз меня подводили. Профессор Бонфуа сделал вид, что обдумывает его ответ. Он спросил: — Зачем ты читаешь книги? — Потому что они восхитительные, — Мэтью оборвал сам себя. Попробовал ещё раз: — Потому что когда я читаю, я могу сбежать от себя ненадолго, побыть там, где меня ничто не будет тревожить. Я могу пожить чужой жизнью и забыть о своей. Его профессор улыбнулся. — А чем плоха твоя жизнь? — …Я не знаю? Она не кажется мне такой уж важной по сравнению с тем, о чём я читаю. Можете не читать мне нотаций, я уже всё слышал. Я эскапист. Мы, спецы по литературе, все такие, так что не вам осуждать. — Au contraire, — сказал профессор Бонфуа. — Я читаю, потому что только слушая чужие голоса, я могу найти свой. Чужие слова помогают мне сформировать мою сущность, открыть то, о чём я даже не подозревал. Без работ Катулла я бы не узнал, что даже мой лучший друг может быть тем ещё выдающимся хреном — у него даже цитата найдётся, — а без Остин я бы не знал, что романтика бывает тише шороха и всё равно может тронуть меня до слёз. Это похоже на путешествие вдоль длинного коридора, где меня ждут тысячи поклонников, и каждый показывает мне какую-то новую сторону меня, клеймит меня своими словами, добавляет новые детали в мою композицию. Я читаю, Мэтью, и познаю себя заново. В конце коридора меня ждёт последний поклонник, и он — это я сам. Он негромко рассмеялся и разогнал сигаретный дым перед лицом. — Обожаю произносить эту речь перед первокурсниками. Они так впечатляются. Мэтью провёл языком по губам. И ничего не сказал. Профессор Бонфуа раздавил бычок о землю и спрятал его в карман. Он встал, расправив любовно отглаженную мантию. — Я горжусь тобой, — сказал он Мэтью. — Ты один из моих любимых студентов. И если ты вдруг пропустил за моей чудовищной зрелой мудростью, то нельзя, полагаясь на стихи Неруды, выразить то, что чувствует твоё сердце. Хватит киснуть. Открой его нараспашку! Мистер Джонс считает, что «Бэмби» трогательный, так что у тебя неплохие шансы завоевать его снова. Он ждёт этого, знаешь. Мужи науки обожают, когда им доказывают, что они не правы. Он рассматривал кучку студенток, пересекающих газон, но Мэтью помешал ему бесстыже пялиться, когда резко поднялся, обхватил профессора Бонфуа и крепко стиснул. Профессор охнул, рассмеялся и сипловато сказал: — Я буду скучать, Мэтью. — Почему вы всегда знаете, что сказать? — глухо спросил Мэтью куда-то в его плечо. — Ты знаешь, — протянул профессор Бонфуа. — Я и сам не очень представляю. CCIII. Скорость хода нескольких покоящихся, одинаково сделанных часов — Что ты делаешь? — Кику уставился на него, стоя на пороге с пустой коробкой для вещей в руках, ошеломлённый представшим ему зрелищем. Мэтью выругался и распутал куртку; он поспешил, надевая её, и ошибся рукавами. — Отлично! Ты мне нужен. Кику склонил голову. Куртку надеть наконец получилось, он так и не снял галстук, но — хотя нет, к чёрту галстук, неважно. Кроссовки вместо парадных ботинок. Мэтью перетряхнул ящик в столе в поисках ключей от машины. — Можешь позвать Ваша и Эдуарда? — отвлечённо спросил он. — И… и Ёнсу тоже, если он придёт. Просто — просто скажи ему, что я прошу прощения и что я идиот. И мне нужна их помощь. На час или два. Сейчас, не позже. — Ёнсу готовится к конвокации, — сказал Кику. — Он нужен мне до конвокации. Точно до неё. Попробуй? — Вот они, ключи. Телефон. — Собери кого сможешь и ждите меня через сорок минут в театре. — Куда ты собрался? — озадаченно спросил Кику. Мэтью пронёсся мимо него, сплошной комок энергии, живой, решительный. Парадокс. И крикнул через плечо, убегая: — В торговый центр! CCIV. Понимание методов, ведущих к решению Меньше чем за сорок минут Мэтью приехал в торговый центр, пронёсся по битком набитому западному крылу, потратил долларов шестьдесят и на предельной скорости примчался обратно в кампус. Он думал об Альфреде в машине, огибая торговые палатки, копаясь в кошельке. Он думал о том, как Альфред присвистывал сквозь зубы иногда, чаще всего когда брился, будто каждый взмах лезвия был опаснее некуда. Он думал про Альфреда, который, перед тем как ложиться, всегда выглядывал в окно, будто луна могла исчезнуть вдруг, и о том, как его тёплые руки обвивали Мэтью перед сном. Как Альфред никогда не мог поесть нормально, не играя с едой. Как у него краснели кончики ушей, когда они занимались сексом. Как он сиял, когда разузнавал про учебные программы, или когда Мэтью задавал вопросы про квантовую физику. О каждой древней одёжке, которую он припрятал в шкафу, и с какой лёгкостью носил их все, чувствуя себя комфортно в собственной шкуре, в своей молекулярной структуре, пока у него не располнели опять бока, которые будто задуманы были идеально под руки Мэтью. Мэтью думал обо всём, что делало Альфреда Альфредом. Там было столько всего, что он не знал, как вычленить из этого месива слова. Паника билась в груди, как пойманный поползень, и, казалось, у него ничего не получится. Мэтью не хватало для этого ни мужества, ни решительности. Но был просто… собой. Крохотным по сравнению со звёздами. И он должен был попробовать. Кассир с аметистовой серёжкой-гвоздиком в носу выдала ему чек от расчёта кредиткой. — Вы бы уже все запасы у нас забрали, — рассмеялась она. Мэтью коротко сказал ей, что он, наверное, просто до смешного влюбился.