Теория относительности

CCV. Владеет математическим аппаратом теоретической физики Почётная конвокация была последним мероприятием перед послевыпускным затишьем — завершающий постскриптум, когда профессора раздавали гранты тем, кто выпустился с отличием. Мэтью ничего не получал — в основном потому, что церемонию захватили другие специальности, которым предстояло перевернуть мир. Литература не меняла мир с бумом; это поле было тихим и неблагодарным. Сегодня Мэтью был этому только рад. — Я лучше пойду, — шепнул Ёнсу группе, сбившейся у входа в театр. Он был при галстуке и в брюках, но его волосы растрепались, и на лице выступил пот. Эдуард хлопнул его по спине. Публика понемногу заполняла зал, люди болтали между собой, шуршали программки, и стоящий ровной стеной гомон скрадывал всё, что они бормотали друг другу. Театр был рассчитан на человек триста, но сегодня в него под завязку набилось родителей и студентов, уже изнывающих от желания уехать домой на лето. На центральной сцене опустили занавес, оставив на виду только крохотный одинокий подиум слева. Мэтью ухватил Ёнсу за руку, не дав тому уйти. — Ты точно согласен? Я не — мне неудобно тебя просить это сделать. — Да. Да, я согласен. Ну. Лучше бы мне согласиться, да? — Ёнсу неловко рассмеялся и пригладил волосы. — Отстойно будет, если я всё испорчу, правильно? — Спасибо, — сказал ему Мэтью, понимая, что этого так бесконечно мало. Заметил рану в уголке губ Ёнсу и без предупреждения обнял его. Он этого не планировал, но всё равно порадовался, что сделал. У его уха Ёнсу снова рассмеялся, теперь от неожиданности. Но он стиснул Мэтью в ответ, и на миг они снова стали теми самыми «с причудами», снова сидели вдвоём на ланче в сторонке, сочиняли шутки, понятные только им двоим. Затем над сценой зажглись софиты, и Ёнсу отпустил его. Ваш показал им оттопыренные большие пальцы. — Я обо всём позаботился. Пойду в осветительную — Нэду даже взятки не надо было, чтобы слинять. Ленивый болван. Только зря деньги потратил. — Эй, он нам помог всё подготовить. Иметь выпускника театрального на нашей стороне полезно. — Как скажешь. Он всё равно маньяк. Ёнсу, иди давай! — У нас будут такие проблемы, — печально сказал Кику. Эдуард захихикал, держа наизготове цифровую камеру. — Это охрененно. Никогда не думал, что буду частью чего-то такого. Я снимаю это для ютуба! А тебе всё прощается, Мэтью. Господи. Мэтью на это очень надеялся. CCVI. Достаточно терпения и настойчивости Первыми шли выпускники психологического и музыкального факультетов. Профессора вызывали своих студентов по имени, лично вручали им гранты и просили покинуть сцену. Полчаса прошли в агонии и ожидании; Мэтью сумел взять под контроль дыхание, но вскоре паранойя взяла верх, и большую часть этого времени он бросал на театр тревожные взгляды, прикидывая, не догадался ли кто-то, что они задумали. Но всех, кажется, интересовала только церемония. Перед каждым профессором на сцену выходил декан Кёркленд и кратко представлял факультет, с каждым разом всё раздражённее. Похоже, он тоже считал, что это пустая трата времени. Затем — слишком быстро — подошла очередь Альфреда. Мэтью не был готов. Не очень помогало делу и то, что Альфред выглядел свежее, чем когда Мэтью видел его в последний раз. Его измождённость почти прошла. Усталость сменилась кипучей энергией, благодаря которой на его лицо почти вернулись нормальные краски, а его руки снова стали оживлённо жестикулировать. Он всё поправлял нервно очки по пути к подиуму, встал на место декана, оглядывая зрителей, и Мэтью вдруг оглушило осознанием, какие же у него голубые глаза. Они всегда были голубыми, конечно, глупость какая. Но именно в тот момент Мэтью снова очаровал небесный синий — тот, на который он западал в своих снах, тот, от которого дух перехватывало каждый раз, когда он высматривал Альфреда в толпе. — Привет! Э-э. Меня зовут мистер Джонс, и я имел удовольствие преподавать у вас физику в этом году, — он приподнял руку, здороваясь. — И с ещё большим удовольствием я говорю вам сейчас, что вы были потрясающие. Настолько потрясающие, что мне дико жаль, что у меня всего несколько наград, которые я могу вам отдать. У сцены, в конце очереди из четырёх человек, Ёнсу нетерпеливо подпрыгивал на пятках. Мэтью изо всех сил послал ему мысленный сигнал: «Только не выдай нас». Он не выдал. Мэтью глянул в сторону осветительной будки, надеясь, что это лицо Ваша там маячит в складках темноты. Он подал знак, чтобы все приготовились. — Однажды мне сказали, — сказал Альфред, — что каждый атом наших тел был когда-то частичкой звезды. (Господи, он не знал, сможет ли.) — И если это правда, тогда давным-давно мы все были частью одного неба. Может, даже одной звезды. Может, поэтому я увидел, как вы сблизились за год и построили крепкие отношения, от которых вам будет только польза в карьере и жизни в будущем. Может, именно поэтому вы сегодня именно здесь, не где-то ещё, готовитесь принять эти гранты и ступить на следующий уровень с теми, кто мыслит как вы, верит в вас, видит вселенную так, как её видите вы, — Альфред сделал паузу и невесело улыбнулся своим студентам: — Кто знает, почему люди тянутся друг к другу? Он взъерошил волосы, и именно в этот миг решимость Мэтью снова стала твёрже гранита. Альфред, которого растрогала «Гаттака». Его вера в добро вопреки всякой логике. Его тарелки с персонажами Диснея. Как он склонял голову и по-настоящему слушал Мэтью, поглощал всё, что тот говорил, не потому, что это было важно, а потому, что это говорил Мэтью. Как он сказал Мэтью, что выбирал бы его каждый раз вместо далай-ламы — кто ещё бы так сделал? Кто другой мог быть Альфредом Джонсом? — Но что бы ни привело вас сюда, — сказал Альфред, — я с гордостью отправляю вас в свободный полёт с этими щедрыми подарками от Римского института физики. Мы надеемся, что вы воспользуетесь этими средствами, чтобы ускорить ваше обучение, опубликоваться и стать уважаемыми голосами в этой сфере. Мы надеемся, что ваши открытия потрясут мир и расшифруют все секреты самого мироздания. Что вы будете смотреть на звёзды и будете вспоминать, откуда вы пришли и куда идёте. Что будете жить на полную. И самое важное, — продолжил он, и его голос низко отдался в микрофон, — что вы никогда не столкнётесь с немой тьмой, которая ждёт на краю вселенной, и навсегда будете сиять в жизнях тех, кого вы коснётесь. Он повернулся к студентам. — Бенджамин Уиппет. Рядом с Мэтью подал голос Кику: — Ты заметил, что улыбаешься сейчас? Да. CCVIII. Придерживаясь в целом той их последовательности и связи, в какой они возникли в действительности Приняв награду, Ёнсу по-медвежьи крепко обнял Альфреда. Альфред заметно удивился, но похлопал его по спине всё равно, и Мэтью подумал ещё, что, может, тот никогда и не винил Ёнсу во всех бедах, через которые они прошли. Нежность смешалась со стыдом; Мэтью сдавленно выдохнул и насильно выкорчевал эти мысли, решив отложить общую критическую оценку себя любимого. Позже, он подумает об этом позже, только не в такой важный момент, не в таком важном месте. Ёнсу шёл за наградой последним. Когда студенты прошли со сцены к ступенькам сбоку, он ускользнул за кулисы; Мэтью молился только, чтобы на это обратили разве что мимолётное внимание. — Спасибо ещё раз и удачи всем в следующем году, — сказал Альфред, склонившись к микрофону. Он выпрямился и приготовился уйти. Театр погрузился во тьму. CCIX. С необходимыми вспомогательными частями теории инвариантов Весь мир превратился в вакуум, повисший в одном шаге от бездны. Этого долгого мгновения Мэтью хватило, чтобы заставить себя сделать вдох кислорода и сопутствующих элементов и быстро взять себя в руки. Затем в темноте раздались первые крики: группа первокурсниц взвизгнула в углу. Кто-то рассмеялся. Декан Кёркленд взвыл: «Что за чертовщина происходит? Эй, свет?!» — Мы испытываем кое-какие технические затруднения, — сказал в микрофон Альфред, будто изо всех сил старался не рассмеяться. — Пожалуйста, оставайтесь на местах! Мы сейчас всё починим и всё будет путём, хорошо? — Свет! Нэд, что случилось?! Мэтью ждал. Возможные варианты развязки парализовали его — а что, если Ёнсу не разобрался, как работает механизм, что, если декан поймал его или Ваша в световой будке до того, как они заняли позиции, что, если впиталось недостаточно света, пока они всё готовили и теперь ничего не случилось, и он потерял Альфреда, упустил свой шанс… С тихим шорохом развернулся невидимый в темноте чёрный занавес, хотя звук могли узнать разве что те, кто смотрел в этом году постановку «Трёхгрошовой оперы». Мэтью выдохнул. Он глянул на свои руки, которые начали светиться слабым зелёным. Зелёный становился ярче; зал наполнялся тусклым светом. На задних рядах кто-то воскликнул. На сцене сбивчиво выругались. Кто-то сказал: «О боже мой». Зал всколыхнулся. Люди склонялись поближе, заговорили разом о глупостях, которые не имели значения, вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть те слова, которые единственные хоть что-то и значили. Мэтью не смотрел туда. Он знал, что это за слова. Он не отводил взгляд от Альфреда, залитого неоновым зелёным — Альфреда, который стоял на подиуме и смотрел вверх с выражением, которое нельзя было прочесть в свете беспорядочно расклеенных флуоресцентных звёзд, обрамляющих текст посередине. — Это письмо! CCX. Нет, это были стихи, криво сбитые буква к букве, которые Альфред Джонс прочёл и запомнил навсегда, потому что это было самой безумной идеей, которую Мэтью только смог придумать (и хотел исполнить для него, только для него) …От тебя я узнал, что двойная звезда состоит из двух, замкнутых во взаимном притяжении, навеки описывающих круги, и как хочу целовать кончики твоих пальцев, обожжённых после готовки, искусанных. Я безоглядно влюблён в кончики твоих пальцев. В контексте Вселенной я кружусь, как обломок после взрыва, я допускаю ошибки. (Ты не знаешь, была ли всякая частица тебя, даже самая малая, искусно выточенная, создана для меня?) А ты знал, что ты это делаешь? Втягиваешь меня в своё поле притяжения? Представляешь, среди галактических пустошей, именно эти 11 измерений попались в мои хлипкие сети. И ты с ними. Только ты. Только ты. Только ты. CCXI. Нисколько не считаясь с изяществом изложения — Нэд! — взревел декан. — Включи долбаный свет сию секунду! Но в осветительной будке орудовал не Нэд. И только сейчас Мэтью почувствовал ту улыбку, о которой говорил Кику. От неё ныли щёки и гудело в голове. Он всё смотрел и смотрел на Альфреда — каким неясным он выглядел сейчас, идеальным. Его белые кроссовки отражали зелёный свет. Рот у него приоткрылся, совсем чуть-чуть, и он застыл, будто зацепился, как за крюк, за эту неряшливо сработанную записку. Он был центром всего театра, атомным ядром вселенной Мэтью, и не могло ничего быть прекраснее него. — Тебе лучше уйти, — говорил тем временем Кику и тряс его за плечо. — Декан сейчас нас придушит, судя по его виду… Но декан рванул в осветительную будку. Прошла ещё минута. Свет загорелся снова с гулким щелчком, превратив звёзды в бесполезные белые кусочки пластмассы на чёрном фоне, но Альфред продолжил пялиться на них, стоя совершенно неподвижно, уронив одну руку на подиум, и, казалось, даже дышал с трудом. Этого было достаточно, чтобы можно было жить дальше. Мэтью позволил Кику оттащить себя к выходу и навалился вместе с ним на двери. В холле было пусто; каждый шаг Мэтью звучал камнепадом. Сердце безумствовало. В мысли пришла ясность. Он пробежал остаток пути — бежал до самого общежития, пока тревожный смех зарождался где-то в глубинах сырого колодца в груди, — и едва ли чувствовал себя Мэтью Уильямсом. А вдруг это ни на что не повлияло? Неважно. Он был отчаянно рад, что это сделал. Декан Кёркленд мог теперь наказывать его как угодно — что-то же он должен был сделать, пусть Мэтью уже технически выпустился, — но в буре наконец-то наметилось затишье, и Мэтью наслаждался покоем. Он любил Альфреда, любил всем сердцем, и если Альфред согласился бы принять его обратно, то Мэтью готов был писать ему стихи на потолке их общего дома хоть каждую ночь, если Альфред пожелает. Он готов был оставлять ему любовные послания, которые посрамят Наполеона и Байрона. CCXII. Сознательно сурово отнёсся к эмпирико-физическим основаниям теории Декан позвонил на номер общежития часа через три. — Твою шуточку замести будет недёшево, — говорил он, конечно же, не только про клей, догадался Мэтью. — Ума не приложу, с чего вы взяли, что это будет хорошей идеей, мистер Уильямс. — Это не шутка была. Вы же знаете, что это не шутка. Декан заворчал. — И только поэтому я не превращу твою жизнь в ад на земле. И вообще до задницы мне всё это. Ты купишь новый занавес для нашего театрального факультета — тебе повезло, что Нэд надоумил вас взять муслиновый, а не двухцветный бархатный. Свяжись с доктором Фельдманом. Выйдет дорого, и ты заплатишь до последнего цента, потому что иначе тебе не отдадут диплом. Мы договорились? — Я буду только рад. — Всю церемонию на уши поставил. Болтовня, мобильники. Безобразие. Ты меня разочаровал. Я тебе уже говорил, что мне положить, что там у вас с мистером Джонсом — лишь бы вы это держали подальше от моего университета. — Считайте, нас уже нет. — Просто — просто поезжай домой завтра, пожалуйста. И чтоб ты каждый год жертвовал университету хренову кучу денег до конца своей никчёмной жизни. Не хватало мне ещё напыщенных бывших студентов. «Наверное, я ему нравлюсь», — подумал тогда Мэтью. Альфред ему не позвонил. Странно, но Мэтью всё устраивало. CCXIII. Das Relativitäts-prinzip — Хочешь забрать доску? — спросил Кику, снимая её со стены. Он поднёс её поближе, чтобы рассмотреть, и его лицо по сравнению казалось белоснежным. От постоянного использования остались мелкие чёрные царапины заметок, которые они так никогда и не стёрли до конца. Это почти стоило сентиментальных воспоминаний, но Мэтью без сожалений покачал головой. — Можешь себе оставить. — О, но я спросил только потому, что мне она не нужна. — Тогда бросим её в мусор. Она всё равно только будет валяться у меня в комнате, пока мама не выкинет. Когда за тобой родители приезжают? — Скоро. Тебе, наверное, придётся самому мешок вынести, — сказал Кику, будто извинялся. Он отнёс доску к мусорнику и затолкал её туда, сминая углами пакет. — Посмотрим, кто первый домой доберётся. Ты уверен, что не хочешь попросить родителей, э-э, подождать хотя бы до вечера? Нехарактерная запинка заставила Мэтью остановиться. — У меня ещё час есть. Времени хватит упаковать самое нужное. Я почти всё. — Я не об этом. Кику был отличным другом. О чём Мэтью и сказал ему ещё раз, потому что, в самом деле, он не делал этого достаточно часто. Они обменялись понимающими улыбками — Мэтью надеялся, что запомнит на годы вперёд и солнце, бьющее в окна, и хрупкую радость Кику — и одновременно сдёрнули одеяла с кроватей. Мэтью сложил своё аккуратным треугольником и пошёл заталкивать узел в одну из открытых картонных коробок. В коридоре раздались шаги. Мэтью затолкал одеяло в отведённое ему пространство, старательно не отсчитывая секунды. Но когда Альфред постучал в дверной косяк, Мэтью всё же выпрямился. CCXIV. Fortschritte der mathematischen Wissenschaften Сначала он поправил очки, старательно борясь с нахлынувшей паникой, которая пыталась выцарапаться из грудной клетки. Альфред был в куртке, потёртых на коленях джинсах и красных кедах, и улыбнулся так, что легче ни капельки не стало. Выглядел он так же смущённо, как чувствовал себя Мэтью. — Здравствуйте, мистер Джонс, — вежливо сказал Кику. — Привет, Кику. Ничего, что я без приглашения? — Нет-нет, вас ждали, — Кику бросил на них один долгий взгляд, будто их двоих соединял один кабель; он боком подвинулся к двери. — Но мои родители скоро приедут. Мы собираемся домой. Если вы не возражаете, я встречу их на парковке, чтобы показать дорогу? — Конечно. Спасибо. Мэтью смотрел, как они поменялись местами, как Альфред замялся, прежде чем ступить в комнату. Он казался чужим, неуместным. Но он больше не был преподавателем. Он мог приходить куда угодно, просто спросив разрешения. — Я так хотел посмотреть, как ты живёшь, — грустно сказал Альфред. — Представлял много книг, и, ну. Знаешь, глобус. — Книги тут точно были. А глобус… не знаю, с чего ты это взял, но он, по-моему, бесполезный. — Просто несправедливо это. Что именно Альфред имел в виду, Мэтью не знал. Он одёрнул подол рубашки обеими руками, натянув его на костяшки. Альфред, наконец, глянул на него, не найдя на белых стенах, за что зацепиться взглядом. — Прости, что так долго, — сказал он Мэтью. — Я хотел прийти, правда. Но мне нужно было обдумать всё. Очень нужно. — Это, наверное, было правильным решением. — Да. Так что. — Прости, — выпалил Мэтью, не в силах выносить мучительные паузы в их разговоре. — Я слажал. Я не понимал, почему, но понимаю сейчас, и я обязан перед тобой извиниться. Я повёл себя, как скотина. Я не должен был тебя бросать наедине со всем этим. Я должен был понять, что тебе нужно, и поговорить с тобой. Альфред почесал нос. — Я не сильно лучше был, — заметил он. — Не вижу, с чего вдруг. — Я мог прямо сказать, что мне нужно было. Что мне нужно сейчас. — Погоди, — сказал Мэтью. — Стой. Дай мне сначала сказать, пожалуйста? Можно? Я просто не всегда осознаю, когда веду себя, как закрытая книга. Я сильно замыкаюсь в себе, и никто не понимает, что я делаю, эй, только вот мне кажется, что меня понимают, и всё только запутывается сильнее. Но надо было с самого начала сказать тебе, что я люблю тебя. Я тебя любил по-разному целый год, но мне нравится, как я люблю тебя сейчас. Потому что дело не в сексе и не в том, что я узнаю что-то волшебное и даже не в том, какой ты идеальный — понимаешь, идеальный? — даже когда не стараешься им быть. Но это всё части одного. Ты сам сказал как-то, что не можешь описать свои чувства хоть вполовину так же хорошо, как могу я, и вот в этом загвоздка. Я не могу описать. Пытаюсь придумать, как, но мои чувства к тебе кажутся такими необъятными, таким сложными, что я не знаю языка, на котором можно тебе рассказать. Но я — да. — Ты — да, — повторил Альфред. — Я люблю тебя, — сказал Мэтью. — Неподдельно, непроизносимо, я влюблён в тебя до самого крохотного атома в твоём теле. — Атомы все почти одного размера, — сказал ему Альфред. — Там только масса меняется, — но он склонил голову, чтобы спрятать улыбку, будто у него в горле ком встал. И когда он протянул руки, Мэтью шагнул ему навстречу, и взял их в свои, и не было между ними никакого зазора, будто их подогнали идеально, как детали замка. CCXV. Общая относительность — Проще не станет, ты же понимаешь, — сказал Альфред. — Мои родители могут тебя убить. — Отлично. Ни у кого с первого раза не получается ведь. Я бы предложил начать сначала, но я не хочу. Потому что это значит, что мы потеряем всё, что у нас было, а мне нравится, что у нас было, знаешь. И это твоё. С занавесом. Вот. Мне понравилось очень, только ты осторожнее ходи на театральном факультете. — Было… неловко, но, надеюсь, это получше, чем «Бэмби», — сказал Мэтью, вспоминая, что ему сказал профессор Бонфуа. Альфред озадаченно моргнул. Потом пожал плечами. — Мне неудобно. Я для тебя ничего такого крутого не сделал. — Я хочу с тобой жить, — жарко сказал Мэтью. — Что? Нет, постой, мы вообще-то ещё на испытательном сроке вроде как. — Я тебе ещё стихов напишу. Буду оплачивать аренду. Буду готовить каждый день — блинчики, стейки, гамбургеры. Буду следить, чтобы в вазе всегда были конфеты. — Да не заставлю я тебя столько вкалывать ради этого, — изумлённо пробормотал Альфред. Он, кажется, не знал, стоит ему поцеловать Мэтью или нет. Смешно. Мэтью прижался к его губам, мягко, неспешно, радуясь прикосновению к чувствительной коже — один раз, трижды, он готов был в восьмой раз повторить, но Альфред рассмеялся и остановил его. Мэтью смирился, когда Альфред обхватил его рукой за талию и притянул к себе, бедро к бедру, будто их связали в коленях. — И потом, ты не сможешь жить со мной, если уедешь учиться в Канаду. Но мы можем что-то придумать. Если тебя устроят сплошные неопределённости и не слишком ровное начало. — Что-то придумать? — переспросил Мэтью, пробуя фразу на вкус, прежде чем до него дошло, что она значит. — Уже поздно для осени, конечно, но… я искал кое-что раньше. Ты не знаешь, наверное, мистер выпускник литературного, но твой университет всего в пятнадцати километрах от вполне уважаемого университета, куда я без проблем смогу устроиться. У них отличная докторская программа по астрофизике — с уклоном в независимые исследования, не преподавание, — Альфред склонил голову. — Декан отправит им моё резюме, позвонит кому надо и попробует уломать их взять меня на весенний семестр. То есть. Ну. Артур такой… Артур. Он сделал вдох. — Так что, может, пройдёт полный год или даже больше, прежде чем у нас не на расстоянии всё будет, — неуверенно добавил он. — Но если ты можешь… Да ладно, я понимаю, что ты не станешь ждать, пока я устроюсь. Воздух сбился в крохотный куб в горле Мэтью и не давал словам выйти наружу. Он уставился на Альфреда, которому ещё хватило наглости выглядеть пристыженным. — Я всегда хотел быть доктором Джонсом. Это фанат «Доктора Кто» во мне говорит, но… — Что значит «не стану»? — спросил Мэтью. Он поцеловал Альфреда, теперь уже грубо, столкнулся зубами с зубами и подумал: «Ты, ты, ты, ты». Обрадовался, когда Альфред, вместо отстранить его снова, сдавленно, низко застонал, как всегда, когда он радовался тому, что Мэтью его целует, подписывает, будто письмо. Потом Альфред обвил его руками, спрятал лицо в изгибе шеи Мэтью и глубоко вздохнул, будто запоминал запах въевшегося в застиранную толстовку кондиционера для белья и шкафного духа. — Я скучал, — хрипло сказал он. На это Мэтью нечего было ответить; он слышал снаружи голос Кику, идущего обратно с родителями, но решил, что не сдвинется ни на сантиметр. Он закрыл глаза и положил ладонь на широкую спину Альфреда, там, где был чёрный ход в его сердце. Под его руками Альфред остался неподвижен.