Теория относительности

XI. В какой мере недостаточна основа классической механики и специальной теории относительности С ним творилось неладное. Мысль неотвязно вертелась в голове, пока Мэтью смывал с живота высохшую сперму, краем уха слушая утреннюю возню Кику и гомон студентов с улицы. Вода глушила звуки, отгораживала Мэтью от мира прозрачным барьером, позволяя ему побыть наедине с собой. С Мэтью Уильямсом, с которым отчего-то творилось что-то неладное. Строго говоря, неладного с Мэтью творилось много чего. Во-первых, у него была патологическая привычка чуть что прятаться. Однажды, когда ему было пять лет, Мэтью задел рамку с картиной, разбил её, испугался, что его накажут, и в ужасе спрятался. Его родители позвонили в полицию, и прошло три с половиной часа с начала поисков, прежде чем мама Мэтью заглянула в шкаф и вскрикнула от удивления, обнаружив в дальнем углу на стопке махровых халатов зарёванного Мэтью в обнимку с плюшевым белым медведем. Во-вторых, он совершенно не умел постоять за себя. Начальные классы запомнились Мэтью ссадинами и запачканными коленями оттого, что он забивался под карусель на площадке. Нельзя сказать, что он не мог постоять за себя физически (напротив, он знал, как бить сильно и неожиданно), но он терпеть не мог открытое противостояние. И не всегда умел говорить людям «нет». В-третьих, он был геем, и этот факт, пожалуй, не требовал дальнейших объяснений. Родители кое-как смирились, ну а в колледже выяснилось, что от кудрявого студента-литературоведа с целой полкой сочинений Генри Торо чего-то в таком духе вполне ждут. Эти отклонения Мэтью давно осознал, принял и решил ничего в себе не менять. Но сегодня он заглянул в совершенно новую тёмную бездну. Он не имел понятия, что с этим делать. Он не представлял даже, как с этим бороться. Он очень хотел пригласить своего преподавателя на свидание. Нет-нет. Нет. Никогда. Ни за что. XII. Теория тяготения Профессор Бонфуа откинул назад голову и расхохотался. — Не смешно совсем, — жалобно отозвался Мэтью, но, кажется, это только подлило масла в огонь профессорского веселья. Мэтью вздохнул, сгорбился на стуле и дал Бонфуа вволю посмеяться над ним, зная, что скоро истерика закончится. Преподаватель европейской литературы, конечно, был немного тронутый, но уже не раз лёгкой рукой снимал камни с сердца своего лучшего ученика. Через минуту-другую профессор действительно вытер глаза и успокоился. — Mon cher, — начал он с обычным сильным акцентом. — Прости, но я совсем не понимаю, в чём беда! Мэтью потёр лоб. Сон, как назло, не желал забываться. В память врезались ярко-голубые глаза среди звёзд и тепло тела, невозможное в настоящем космосе. Чёрт. Он определённо сходил с ума. — Мэтью, — проворковал профессор Бонфуа, усаживаясь ровнее в своём кресле. — Я серьёзно. Нет ничего страшного в том, что тебя влечёт к кому-то, к мистеру Джонсу — и подавно. Mon dieu, ты знаешь, у него задница, как у Давида Микеланджело, и… — Бога ради, только не про это, я и сам всё знаю, — простонал Мэтью. — Фантазии ещё никому не повредили. Мэтью решил не напоминать, что кое-кому ещё как повредили. Например, самому профессору Бонфуа, который за пару понятно каких намёков получил от рассерженного декана Кёркленда подносом под дых. — Да, я знаю. Я так и делал. Ну, фантазировал. Почти… с прошлого года. — Год! — поразился профессор Бонфуа. — Но мы же ни разу не виделись толком, а теперь мне снятся странные сны — ну да, только один пока — но это… это как-то неправильно. Я сегодня утром в кровати лежал и… и… — Мэтью запнулся, стесняясь, но соврать так и не смог: — Я попробовал представить, что предлагаю ему. Предлагаю встретиться где-нибудь. Встретиться. Свидание представлял, как малолетний… — Тс-с-с, — щетинистое лицо Бонфуа приобрело на редкость сочувственное выражение. Профессор поднял руку. — Не продолжай. Теперь всё ясно. Мы имеем дело с очень серьёзной проблемой. Мэтью от этого заявления лучше не стало. А потом профессор Бонфуа принёс наполовину пустую бутылку вина, и всё покатилось к чертям. После второго стакана Мэтью развезло окончательно, а после третьего в дверь постучался мистер Джонс, потому что мироздание всей своей великолепной сущностью, видимо, ненавидело Мэтью Уильямса. XIII. Космологические затруднения Ньютоновой теории — Это что, вино? Мэтью оглянулся и понял, что у него только что отказало что-то из важных органов. К счастью, профессор Бонфуа всегда разговаривал как пьяный, поэтому его невнятное бормотание прозвучало куда естественнее, чем получилось бы у Мэтью. — Мистер Джонс! А мы как раз о тебе говорили. «Ничего подобного», — хотел было возразить Мэтью, но во рту пересохло. Мистер Джонс, настоящий, не плод его больного воображения, окинул взглядом профессора Бонфуа, распластавшегося на столе, затем посмотрел на Мэтью, отчаянно пытающегося слиться воедино с креслом и замаскироваться под предмет обстановки. Мистер Джонс стоял в дверях, озарённый светом из коридора, и казался греческим богом, низверженным на грешную землю. — Артур с вас три шкуры спустит, ха-ха. Шикарно, — просиял он. — Да садись, садись! — воскликнул профессор Бонфуа. — Привет, Мэтью, — поздоровался мистер Джонс, устраиваясь в свободном кресле, и, взъерошенный, беззаботно улыбающийся, потянулся за бутылкой. Мэтью хотелось двинуть ему за то, что он вообще существует. Хотелось поглубже скользнуть языком ему в рот. Хотелось сказать: «Убирайтесь из моей головы, потому что занимать мои мысли — это несправедливо по отношению и ко мне, и к вам». — Здравствуйте, — слабо выдавил Мэтью. Мистер Джонс подмигнул ему и обернулся к профессору. — Как же я сразу не догадался. Европейская литература и Мэтью, конечно же… — Вот оно как, — проворковал профессор Бонфуа. — Мэтью будет дополнительно заниматься астрономией! — Вот оно как, — в этот раз профессор даже оживился. Мэтью отчаянно помотал головой. — Угу. Его не очень интересует теоретическая физика, но это ничего, я астрономию не меньше люблю, — продолжил мистер Джонс, неловко покачивая бокалом. Создавалось впечатление, что ему куда интереснее смотреть, как вино плещется, чем пить его. — Правда, когда мы в последний раз встречались, я ему все уши прожужжал про инопланетян. Мэтью, напомни мне, чтобы мы выбрали удобное время. Будем заниматься два раза в неделю, я уже составил учебный план, тебе понравится! «Встречались» — предательским эхом отдалось у Мэтью в голове. «Убейте меня, кто-нибудь…» Профессор Бонфуа сиял, словно Рождество и его день рождения настали одновременно. — А я как это должен пить, залпом? — уточнил мистер Джонс. XIV. Специальный и общий принцип относительности — Почему вы его не остановили? — буркнул Мэтью. Профессор Бонфуа заткнул пробкой вторую по счёту бутылку (первую они опустошили подчистую) и одарил Мэтью снисходительным взглядом: — Мэтью, если бы я оставил всё в твоих руках, то ничего бы не сдвинулось с мёртвой точки. Мистер Джонс поелозил щекой по столу и всхрапнул. Мэтью разглядывал его, запечатлевая в памяти румянец и как вздрагивают во сне его ресницы. Воображение попутно нарисовало перед внутренним взглядом, как мистер Джонс обхватывает губами его член. Мэтью приложил все усилия, чтобы профессор Бонфуа ничего не заметил, хотя, наверное, тот всё равно видел его насквозь, и пробормотал: — Как-то быстро он сдал. — Он вино ни разу до этого не пил. Зуб даю. «Потому что он молод, — мелькнула предательская мысль. — Ненамного старше меня. И так же, как я, не умеет пить. Он всего пару лет назад магистратуру закончил, так? У моих родителей разница в возрасте и то больше». Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. — Знаешь, — продолжил тем временем профессор Бонфуа, и в его голосе зазвучали тёплые нотки. — Я ещё не видел, чтобы что-то так разжигало твой интерес. Ты никогда не хотел чего-то так страстно. Так… по-настоящему. Ну-ну, mon cher, не вешай нос, я не насмехаюсь над тобой. Вот, так лучше. Видишь, как любовь меняет? — Давайте не будем говорить об этом при нём? — жалобно попросил Мэтью. И поспешно добавил: — Я не люблю его. Я же его совсем не знаю. — Ужасный вопрос: ты влюбляешься, потому что знаешь человека, или узнаёшь человека, потому что влюбился? — профессор хитро улыбнулся. — И вопрос ещё ужаснее: кто потащит бедного, бедного мистера Джонса домой? Как выяснилось, бедный, бедный мистер Джонс выглядел раза в два легче, чем весил на самом деле. XV. Точное формулирование принципа относительности — Ну да, должны же эти чипсы где-то оседать. — Не жалуйся, — вытянув шею, подмигнул ему профессор Бонфуа и подхватил мистера Джонса понадёжнее. — Не упускай свой шанс. Потискай его. Мэтью покосился на него с откровенным ужасом. Вообще-то его не перспектива облапать мистера Джонса пугала. Просто путь вниз по лестнице, через двор, через целый квартал до многоквартирного комплекса, где, по заверению профессора, мистер Джонс временно кантовался, нельзя было назвать близким. Вдобавок мистер Джонс плохо держался на ногах, и даже с их совместной поддержкой (одна рука на плече у профессора, другая на плече у Мэтью), Мэтью всё равно пришлось придерживать своего преподавателя, не давая ему осесть кучей на асфальт. Мэтью ладонью чувствовал каждый его вдох и выдох. Как вздымается и опадает бок. Талию под пальцами. Его несколько беспокоила мысль, что профессор Бонфуа всё это подстроил. — М-м… — невнятно пробормотал мистер Джонс и поднял голову. Они не обратили на него никакого внимания, потому что мистер Джонс уже несколько раз делал так, прежде чем снова провалиться в полубессознательную дрёму. — Это ж не… я вино не люблю… Профессор Бонфуа осуждающе зацокал языком. — Надо же было так надраться при студенте. Мэтью поджал губы. — Надо же было подбить преподавателя так надраться при студенте. — Ты такой милый, когда собственничаешь!.. Тут мистер Джонс уткнулся Мэтью в шею, и все возможные ответы моментально вылетели у него из головы. Ну… Ну и чёрт с ними. Не такие уж они важные были, в самом деле. XVI. Простой вывод формулы Лоренцева преобразования Когда Мэтью было четырнадцать, он впервые попал в комнату смеха. Кривые зеркала, секретные ходы и застеклённые декорации пугали его и манили одновременно. Он будто попал в другое измерение; плутая там, в лабиринте отражений, Мэтью подумал тогда, как восхитительно меняется мир, если попробовать посмотреть на него под другим углом. Квартира мистера Джонса рассказывала о нём всё, что он не мог или не хотел рассказать сам. Мысль мелькнула у Мэтью в голове, пока они преодолевали порог. Ключи от квартиры предусмотрительно отправились обратно в карман куртки, где они заняли законное место рядом с пачкой жвачки и скрепкой для бумаг. Мистер Джонс продолжал жарко сопеть ему в шею. Мэтью замешкался, поддерживая своего преподавателя, пока профессор Бонфуа включал свет. Обиталище мистера Джонса отлично описывалось двумя понятиями: «захламлённое» и «неприбранное». Будто ребёнок попробовал пожить по-взрослому. На столе валялись раскрытые учебники. С одной из ламп свисало полотенце для посуды. С китами. Мэтью улыбнулся. — Спальня тут, — доложил из тускло освещённого коридора профессор Бонфуа. Вдвоём они затащили мистера Джонса в комнату. Мэтью показалось, что он сейчас вторгся без спросу туда, куда соваться не стоило (да так оно и было), но ощущение как-то притупилось, когда Мэтью оглянулся и постарался уместить в памяти всё. Все-все мелочи, которые он даже вообразить себе не мог: красно-синее, как костюм супергероя, постельное бельё; висящий на стене телескоп; разбросанные по рабочему столу научные журналы (половина из них на немецком); пакет с недоеденными чипсами на полу. И флуоресцентные звёзды-наклейки на потолке. «Взгляд под другим углом», — подумал Мэтью. — Помоги мне, осторожно только, — попросил профессор Бонфуа, втаскивая мистера Джонса на кровать. Мэтью моргнул, затем кивнул и помог уложить бесчувственное тело поверх одеяла. Профессор Бонфуа, не спрашивая, принялся стягивать с мистера Джонса ботинки, а Мэтью, не удержавшись, протянул руку, чтобы убрать чёлку с его лица. Мистер Джонс медленно открыл глаза и уставился на него. Сердце Мэтью ухнуло куда-то вниз. В спальне было темно, лицо Мэтью нельзя было назвать запоминающимся, да и мистер Джонс был пьян. Но Мэтью всё равно мог поклясться, что, прежде чем эти ресницы сомкнулись снова, мистер Джонс разглядел его и почти улыбнулся. XVII. Взгляды на мир, как целое На следующей неделе мистер Джонс купил ему плюшевого кита. — Мне правда очень, очень, очень стыдно, — мистер Джонс был бледен, а его губы дрожали так, что Мэтью захотелось их коснуться. — Ты даже не представляешь, насколько! — Ничего страшного, — Мэтью неловко держал игрушку перед собой, будто та могла вот-вот взорваться. Кит был нежно-голубой, мягкий и пушистый; такого уместнее было бы подарить маленькой девочке. Мэтью слегка опасался испачкать его, но куда больше он опасался не сдержаться и запихнуть пальцы мистеру Джонсу в рот. Пришлось держаться что есть сил за кита. — Правда. Бывает. — Господи, мне так стыдно. Не знаю, почему профессор Бонфуа меня не остановил, — пробормотал мистер Джонс, теребя манжеты куртки. Мэтью задумался, не это ли тревожило его преподавателя всю лекцию: мистеру Джонсу было свойственно запинаться от восторга, но никак не от беспокойства. — Ты не подумай ничего, ладно? Я не пью. Вернее, я вроде как не умею. Я растворимые соки люблю. И я в них ничего не добавляю. Ну, иногда беру по два пакетика вместо одного, потому что люблю сахар… — Может, всё-таки перейдем к занятию? — перебил его Мэтью. С одной стороны, потому что он боялся, что мистера Джонса удар хватит, с другой — потому что с каждым словом в груди что-то теплело. И дело тут было совсем не в растворимых соках, которые он терпеть не мог. Мистер Джонс посмотрел на него с безграничной благодарностью. Мэтью был почти уверен (и боялся, и желал, и отчаянно ждал одновременно), что его сейчас обнимут. Вместо этого мистер Джонс потрепал кита, как собачонку, развернулся, чтобы собрать со стола разбросанные бумаги, и принялся рассказывать про Большой взрыв. А Мэтью впервые сел в первом ряду, потому что у него больше не осталось отговорок, чтобы занять место подальше. Мистер Джонс подвинул свой стол вплотную к его парте и, наконец, сел. — Ты уже знаешь немного про это, — сказал он, поднимая свою потрёпанную тетрадь, чтобы Мэтью мог посмотреть диаграммы. — Теория Большого взрыва опирается на теорию относительности. Старый добрый Ал Эйнштейн, — он рассмеялся, и все слова вдруг стали важными. Так что Мэтью стал слушать, то и дело поглаживая пальцами блестящий пластиковый глаз кита, и подумал, что, наверное, смог бы привыкнуть ко всему этому. XVIII. Решение проблемы тяготения на основе общего принципа относительности Так и прошли два месяца: занятия по астрономии по вторникам и иногда по пятницам, придвинутый к парте стол в пустом классе и плюшевый кит, который перекочевал с книжной полки Мэтью на телевизор, затем на умывальник Кику, а затем на их общий компьютерный стол. — Такой славный счастливый кит, — не раз говорил Кику, и уголки его рта приподнимались в улыбке. Мэтью соглашался. Мэтью тоже был счастлив. Осознание этого пришло не сразу. Оно, образно говоря, просочилось сквозь чёрный ход, поселилось на кухне и старательно маскировалось, когда Мэтью очередной раз интересовался у себя, в своём ли он уме. Но однажды (он как раз приводил в порядок книги профессора Бонфуа, чтобы придать коллекции похабных греческих новелл хоть какое-то подобие солидности), Мэтью остановился и улыбнулся своему отражению в окне кабинета. Эта улыбка не выдавала его с головой. Это была не та улыбка, которая, однажды придя, не сходила на нет очень долго. — Сегодня вторник, — сказал он окну. И добавил: «Ты двинулся», чтобы расставить всё по своим местам. Его жизнь не претерпела особых изменений. Проблемы всё ещё хвостом вились за ним, и заключались они не только в жгучем желании завалить своего преподавателя астрономии и физики. Теперь Мэтью ещё и был вынужден признавать это желание каждый раз, когда сияющий мистер Джонс садился напротив и рассказывал о галактиках, растолковывал формулы или травил байки о том, как случайно разбил свой первый телескоп. По ночам Мэтью продолжала сниться Вселенная, только теперь её проявления обрели имена: пульсары, сверхновые, двойные звёзды. Мэтью снилось, как пот мистера Джонса остывает под пальцами, пока он гладит его спину. Мэтью снилось, как мистер Джонс мог бы выгибаться под его прикосновениями и как мог бы стонать. И каждое утро Мэтью был вынужден просыпаться в реальности. И всё же. Всё равно он как-то ухитрялся был счастливым. XIX. Возможность конечного и всё же неограниченного мира — Мне нравится старое. Мэтью не смог сдержать улыбку. — Я заметил, — сказал он, помешивая ложечкой ванильный пудинг, который мистер Джонс ему настоятельно рекомендовал. Ел он намного медленнее мистера Джонса, чей пустой стаканчик от такого же пудинга уже ютился на краешке стола. — Ваша куртка, — он кивнул на лётную куртку на спинке стула. Мистер Джонс заулыбался и поправил очки. — И куртка тоже. Но я имел в виду, ну, например, Фрэнка Синатру, модели реактивных истребителей, «Донки Конг», вещи на липучках… — Супермена. — Супермен не старый! Он вне времени. Мэтью приподнял бровь и потянул в рот ложечку. Слизывая с неё пудинг, он подумал, что тоже любит старое. Правда, не совсем так, как мистер Джонс. (Да и говорить ему, что он старый, Мэтью бы всё-таки не стал. Мистер Джонс вполне мог обидеться и заплакать). — Вообще-то я сейчас должен тебя учить, — лениво пробормотал мистер Джонс, подпирая голову рукой. Он смотрел на разгорающийся за окном закат, и, по правде, туда же смотрел Мэтью. — Ага. — Расскажи мне что-нибудь о себе, Мэтью. Мэтью не нашёлся, что ответить. Обычно он не настолько чем-то увлекался, чтобы говорить об этом вслух, да и интересного в нём было не особо много. Мэтью был просто… Мэтью. Он прикрыл пудинг пластиковой крышечкой, прикусил губу и рискнул: — Я могу съесть четыре стопки блинчиков, если их подадут с сиропом. Мистер Джонс моргнул и подозрительно покосился на него. — Серьёзно? — Серьёзно. — Это круто. — Я не думаю, что так уж… — Нет, — перебил мистер Джонс и посмотрел на Мэтью так, словно впервые его увидел. — Это очень круто. Слушай. Хочешь, сходим куда-нибудь на блинчики? Уже потом, задним числом, Мэтью решил, что всё началось именно тогда. Не в первый день занятий, не с заваленного теста и даже не тогда, когда он тащил пьяного мистера Джонса домой. Всё началось там, за залитым вечерним солнцем столиком, с приглашения, двух порций пудинга и двух позабытых красных ложечек. XX. Лоренцево преобразование — Это наше Солнце, — сказал мистер Джонс, пристраивая пластмассовый стаканчик от сливок на коробке салфеток. Он поднял взгляд, будто проверяя, слушает ли его Мэтью, и улыбнулся уголком рта: — Этому сливочнику пять миллиардов лет и будет ещё больше. — Надо будет пожаловаться владельцам ресторана, — ответил Мэтью и ткнул вилкой в блинчики на тарелке, отрезая себе кусочек. Тем не менее, он продолжил прилежно разглядывать «солнце», заворожённый тем, как пальцы мистера Джонса то заставляли стаканчик вертеться волчком, то останавливали его. — Ха-ха, точно! Так вот. Эта звезда — жёлтый карлик, спектральный класс G2V. Что случится с ней через пять миллиардов лет? — Она станет камнем и умрёт. Мистер Джонс покачал указательным пальцем. — Нет! Мэтью затолкал блинчик в рот и принялся жевать. Он кивнул, чтобы показать, что слушает. Он ведь, да поможет ему небо, действительно слушал. Прислушивался к каждому слову, слетающему с этих губ, всё ещё липких от сиропа в уголках. Хотел заявить свои права на эти уголки. — Она станет ярче, — пояснил мистер Джонс так, будто этому стоило бы радоваться (и кто знает, может быть, действительно стоило?). — Ярче и ещё ярче. А когда перегорит весь водород, ядро сожмётся, — мистер Джонс смял стаканчик, и остатки сливок закапали на стол. — Она начнёт преобразовывать гелий в углерод. Станет меньше, понизит температуру и превратится в красного гиганта. Мэтью улыбнулся и поднёс ко рту стакан с водой. — Не самые хорошие новости для нас, — отметил он. — Почему это? — Если солнце перестанет быть таким, какое оно есть, мы не выживем, правильно? — Но мы — это не главное, — мистер Джонс посмотрел на Мэтью, будто надеялся, что он поверит, что он поймёт. И Мэтью, несмотря на свою сентиментальность, понял. Почувствовал и принял, может, даже слишком близко к сердцу. — Это превращение, — продолжил мистер Джонс. — Мы все развиваемся естественным путём, и звёзды из жёлтых эволюционируют в красных, красные превращаются в белых, а белые становятся чёрными. Люди рождаются младенцами, становятся малышами, превращаются в подростков, вырастают во взрослых, а в конце их тело приходит в упадок. Но всегда останется энергия. В космосе открываются чёрные дыры и затрагивают всё, что находится рядом. Меняются физические свойства, но само существование продолжается. Оно становится иным. Чем-то новым. В свете дневной лампы ресницы мистера Джонса отбросили тень. Мэтью выдохнул. Оказывается, он на пару мгновений забыл о том, что людям свойственно дышать. Мистер Джонс изучал смятый стаканчик в руке и задумчиво улыбался. Он, кажется, не обратил внимания на неожиданно притихшего Мэтью. — Мы не такие уж и разные. Просто наше время уходит быстрее. — Вас это огорчает? — спросил Мэтью. Мистер Джонс ткнул вилкой в блинчик, ухмыльнулся, будто знал какую-то тайну, и набил рот. На вопрос он так и не ответил.