Теория относительности

XXI. Эвристическая ценность теории относительности Жизнь продолжала идти своим чередом, Мэтью продолжал заниматься своими делами. Он читал книги и писал доклады, за которые получал заслуженные похвалы; он помог профессору Бонфуа расписать стену в общей комнате отдыха, хотя вся его помощь в основном заключалась в перетаскивании банок с краской; он написал домой и попросил родителей прислать его коньки; он попробовал взяться за изучение латыни. Опускались ночи и брезжили утра, и дни Мэтью были обыденнее некуда, пока на горизонте не объявлялся мистер Джонс. Мистер Джонс любил водить Мэтью на блинчики во время дополнительных занятий. Он любил рассказывать о Вселенной за кофе с тостами. Он любил приносить что-нибудь для Мэтью: старые статьи из журналов, видеокассеты, армейский жетон, кружку с надписью «Tуда, куда не ступала нога человека». Мистер Джонс делал подарки без повода, он даже не пытался его искать. Он просто ослепительно улыбался, совал Мэтью очередную безделушку и рассказывал что-нибудь занимательное про неё. У Мэтью рука не поднималась всё это повыбрасывать. Ещё он понятия не имел, что это всё могло значить. Если оно что-то вообще значило. (Он даже не знал, какие толкования хотел бы услышать). — Весьма необычно, — поделился соображениями Кику. — Но мистер Джонс сам по себе — весьма необычный человек. — Он никогда не относился к студентам как к студентам, — не отрываясь от своего ноутбука, высказал мысль Эдуард, когда Мэтью поднял эту тему со своими друзьями. — Они для него… ну, как начинающие учёные или хорошие приятели. Или такие же фанаты Стартрека. Ёнсу был от новостей в восторге: — Он очень ценит тебя, как личность! — Mon dieu, — сказал по этому поводу профессор Бонфуа. — Он тебя обожает. Чем ты его приворожил, Мэтью? XXII. Теория сложения скоростей согласно классической механике Мэтью не знал. Совсем не знал. Объяснений не находилось, потому что ничего особенного он не делал. Мэтью никогда не был дураком и не считал доброе отношение мистера Джонса чем-то само собой разумеющимся. Более того, оно здорово нервировало. Мэтью всё больше боялся допустить какой-нибудь промах и показать, как он жадно ловит каждое слово мистера Джонса; боялся выдать с головой, как мечтает слизнуть с его губ все слова до того, как они будут произнесены. Мэтью чувствовал себя не в своей тарелке. Даже профессор Бонфуа всегда проводил чёткую границу, давая понять: не переступай её, потому что мы разные. Рядом с мистером Джонсом граница стиралась окончательно, да и существовала ли она вообще? И мир от этого становился чуточку опаснее. Реальность, в отличие от воображения, утихомирить было не так-то просто. Каждый раз, когда из толпы выныривало улыбающееся лицо мистера Джонса, у Мэтью земля из-под ног уплывала. Он чувствовал себя неприкаянным и беспомощным. Он помнил, как скрипнул стол, когда они вдвоём склонились над тетрадями. Помнил, как легко у них получалось завладевать вниманием друг друга и как мистер Джонс, кажется, никогда этого не замечал. Мэтью помнил, как мистер Джонс дул на свой кофе (будто пытался задуть свечи на торте) и смешно морщил нос — настоящий живой человек, не умопомрачительная фантазия, хотя Мэтью и так с трудом отличал одно от другого. Опасно. И всё же Мэтью больше всего огорчало, что он единственный в полной мере осознавал масштаб происходящего. Поэтому он подвергал сомнению каждое своё наблюдение и не был уверен ни в чём. Мистер Джонс отлично ладил со всеми, потому что он таким родился. Мистер Джонс вис на декане Кёркленде на правах бывшего выпускника, потому что для него это было естественно. Какое-то время Мэтью даже получалось неплохо убеждать себя этими доводами. До того, как появились Людвиг и Феличиано. XXIII. Опыт Физо — Ко мне приехали друзья, — сказал мистер Джонс. Он сказал: — Они тебе очень понравятся! Мы вместе заканчивали магистратуру, хотя ты никогда не угадаешь, на кого они учились. Мы даже втроём снимали квартиру. Феличиано оказался единственным, кто умел разводить ещё больший бардак, чем я. Он сказал: — Людвиг — инженерный гений. Он мне однажды самолёт построил. Настоящий! И, наконец, небрежно (и как бы Мэтью хотелось ответить ему тем же) спросил: — Хочешь с ними встретиться? «Да, я хочу с ними познакомиться», — подумал в ответ Мэтью, перебирая в голове цепочки возможных событий и следствий. «Я хочу узнать о вас больше через них. Нет, я не хочу знакомиться с ними. Какой мне смысл с ними видеться, зачем вы меня спрашиваете, вы совсем идиот? Да, вы идиот. А ещё вы изумительный, безгранично добрый и обворожительный, поэтому я соглашусь. Не потому, что действительно хочу, а потому, что вы обрадуетесь. Нет, это очень, очень плохая затея». — Где? — произнёс он вместо этого. Мистер Джонс просиял. — Они заглянут в Академию, Людвиг разнюхивает условия. Он собирается подрабатывать здесь — вслух, конечно, об этом не говорит, но он точно за этим едет — и я обещал устроить ему экскурсию. Сможешь прийти? Людвиг глотает книги пачками. Он будет рад перекинуться парой слов с родственной душой, хотя по нему не скажешь. И потом, — мистер Джонс замялся и глупо добавил: — Он захочет узнать, что и как на кафедре английской литературы для Феличиано, но я почти ничего не знаю об учебных программах… Ага. Его просили побыть сопровождающим гидом. Мэтью проглотил разочарование и согласился, хотя это ставило крест на выходных. Он уже давно усвоил, что говорить мистеру Джонсу «нет» было бесполезно. А ещё он действительно мог узнать от них что-нибудь интересное. XXIV. Кажущаяся несовместимость закона распространения света с принципом относительности Людвиг оказался строгим мужчиной в хорошо отутюженной белой рубашке и свободных брюках с иголочки; его волосы были гладко зачёсаны назад, а голубые глаза смотрели обеспокоенно и задумчиво. Он излишне формально пожал Мэтью руку и наградил его озадаченной улыбкой. Феличиано оказался обладателем растрёпанной шевелюры с торчащими во все стороны завитками. Он улыбался так широко, что его глаза превращались в щёлочки, излучал море добродушия и казался совсем бесхитростным. Этим он напоминал мистера Джонса, поэтому Мэтью Феличиано сразу понравился. — Мы пытались поесть в кафетерии, — траурно доложил Феличиано, продолжая при этом лучезарно улыбаться. — Но там так ужасно готовят, что нам пришлось уйти! Мы пошли пообедать в другом месте и поэтому опоздали. Извините! А ты Мэтью, да? Мэтью, не Мэтти и не Мэтт. Я не ошибся, нет? — Да-да, всё правильно, — пробормотал Мэтью и неловко спрятал руки в карманы. Он чувствовал себя одновременно слишком молодым и слишком старым рядом с этой парочкой и не был уверен, как лучше вести себя на фоне такого контраста. К счастью, после обмена рукопожатиями мистер Джонс взял разговор на себя, у него всегда легко получалось болтать без умолку. Как вскоре выяснилось, Мэтью и Людвиг оба предпочитали помалкивать и изредка вставлять «угу», поэтому мистер Джонс и Феличиано трещали за четверых. Феличиано то и дело начинал донимать их вопросами; Мэтью отвечал и получал в награду восхищённый всплеск ладонями. К собственному удивлению, Мэтью вполне неплохо провёл время. Он показал им крыло, где учились литературоведы и ораторы, попутно разъясняя тонкости учебных программ. Людвиг оказался молчаливым, но внимательным слушателем; Феличиано то бурно восторгался, то совершенно терял интерес и забавно отвлекался. В конце концов они забрели в фойе театра, прихватив по дороге пакет чипсов на кафедре драматургии и по содовой в автомате за кулисами. Они сели перекусить прямо на сцене, и там Мэтью впервые узнал, каким мистер Джонс был в годы магистратуры: полный энтузиазма, легко загорающийся новыми идеями и регулярно прогуливающий, потому что всегда находилось «что-нибудь покруче», чем можно было заняться. — Не очень изменился, значит, — сказал Мэтью. Феличиано захихикал; уголки рта Людвига тоже дёрнулись вверх. Он провёл пальцами по губам, словно опасался рассмеяться, а потом непринуждённым, привычным жестом опустил ладонь на колено Феличиано. Все мысли у Мэтью в голове на миг затихли. А потом что-то со щелчком встало на своё место. Мэтью притворился, что ничего не заметил, но внезапно он почувствовал себя перегорающим жёлтым карликом: жар разлился по телу, и ослепительная вспышка ознаменовала перемены. XXV. Физическое содержание геометрических теорем Они были геями. Людвиг и Феличиано, самые близкие друзья мистера Джонса. Те, с кем он делил комнату в общежитии, те, с кем он жил в одной квартире, были не просто приятелями. Они были вместе. Они сидели вплотную, и Мэтью мельком удивился, как же он не заметил сразу их мимолётные прикосновения и как они посягали на личное пространство друг друга. Но по-настоящему его потрясло не открытие. Из колеи его выбило предположение, которое можно было сделать из этих наблюдений. У Мэтью даже в горле пересохло. Его взгляд метнулся к мистеру Джонсу, который беззаботно смеялся над чем-то, что рассказывал Феличиано. Под ярким светом софитов Мэтью видел искреннюю симпатию, сквозившую во всех словах и жестах мистера Джонса. Он наверняка знал. Он знал, и его это не беспокоило, и он жил с ними в одной… И Мэтью, наконец, пришёл к неизбежному заключению. Мистера Джонса не заботило, что они геи. Его вряд ли станет заботить, что Мэтью гей. Мистер Джонс, может быть, сам… Нет. «Нет, — подумал Мэтью и вцепился влажными пальцами в жестянку с содовой. — Ты не везунчик и не будешь везунчиком никогда. Успокойся. Прекрати сейчас же. Хватит!» Кику. Кику сказал — тогда, давным-давно, ещё в самом начале… Если бы Мэтью тогда всерьёз высказали это предположение, он бы только посмеялся, потому что мистер Джонс был ходячей эротической фантазией, а не… Кику сказал тогда, что мистер Джонс бы первый встал в очередь желающих наладить «межвидовые отношения» с Доктором. Но это же смешно, это не могло ничего значить. Это же была просто шутка. Просто… просто шутка и… О господи, в его квартире не было и намёка на присутствие женщины, понял вдруг Мэтью, и лихорадочно перебрал свои воспоминания в поисках хоть фото на стене, но так ничего и не вспомнил. Ладно. Пусть даже так, но он всё равно ошибался. Мистер Джонс обожает людей, он одинаково добр ко всем, ему всё равно, кто перед ним и какой ориентации, поэтому ничего удивительного, что он сблизился с Людвигом и Феличиано. Они уже поднимались на ноги. Мэтью, слишком опустошённый и слишком загруженный одновременно, встал вместе с ними, и его дыхание осталось ровным. Он почему-то никогда раньше всерьёз не рассматривал такую возможность. Даже мысли не допускал. Не считая, конечно, своих сладких грёз. — Давай я выброшу, — сказал мистер Джонс и протянул руку, чтобы взять баночку из-под «спрайта», задел пальцы Мэтью и улыбнулся ему. — Итак, — сказал Людвиг. — Я увидел всё, что меня интересовало. XXVI. Принцип относительности (в более узком смысле) Мэтью, впервые в своей жизни забыв постучаться, ворвался в кабинет профессора Бонфуа. — Мистер Джонс! — А? — опешил профессор Бонфуа. Ручка, которой он выставлял оценки, так и осталась занесённой над докладами на столе. — Нет, ты ошибся дверью, mon cher. — Мистер Джонс… его друзья… которые приехали сегодня… они любовники, — выпалил Мэтью, вцепился в спинку стула и судорожно вдохнул. Лёгкие горели. От безумной, смехотворной надежды кружилась голова, несмотря на все увещевания, которыми Мэтью пытался себя урезонить, пока бежал от самой кафедры драматургии. — Они… он тоже… может быть… может… Профессор Бонфуа положил ручку и внимательно посмотрел на Мэтью; что бы он там не увидел, но его лицо смягчилось, и он жестом предложил Мэтью сесть. — Может, он намного доступнее, чем тебе казалось? — Доступнее — нет. Не для меня, даже если он… — Но почему же? — Я его студент, — «…И даже не будь он моим преподавателем, и сумей мы хоть раз встретиться, всё равно шансов на успех у меня бы не было» — добавил про себя Мэтью и сгорбился на стуле. Он прижал к горящим щекам ладони и глубоко вдохнул. Выдохнул. «Да я конченый». Мэтью вспомнил, как мистер Джонс бережно держал в руках модели атомов, как сидел, широко раздвинув колени и сцепив лодыжки, и внутри всё будто скрутилось в тугой узел. — Мэтью, — сказал профессор Бонфуа. — Если тебе кажется, что ты в ловушке, то это только потому, что ты сам себя туда загнал. XXVII. Галилеевы координаты — Ты ужасно выглядишь, — тёмные глаза Кику обеспокоенно расширились, когда Мэтью вошёл в комнату. Мэтью выжал усталую улыбку — на большее сил у него не хватило. — Всё хорошо. — Сядь. Нет, не в кресло, на кровать, — ловкие пальцы подхватили Мэтью под локоть. Пока Кику подталкивал его к кровати, поглядывая почти виновато за то, что вообще стал командовать, Мэтью пытался подавить тяжёлый вздох, который всё ещё сидел где-то в груди, и думал, действительно ли так ужасно выглядит, и почему. — Мэтью… — Кику, что ты обо мне думаешь? Этим вопросом он застал своего лучшего друга врасплох. Кику моргнул, затем нахмурился. — Правда, — продолжил Мэтью, тихо, но настойчиво. — Что ты думаешь обо мне, как о человеке? Кику открыл рот и тут же закрыл. Подумал ещё немного. Мэтью дал ему собраться с мыслями. — Ты очень добрый, — сказал наконец Кику, и было видно, что он взвесил каждое слово. — Тебя легко выбить из колеи. Ты всегда нерешительный, даже когда злишься. Ты умеешь дарить людям тепло, но не рассчитываешь, что все это заметят. — Я не боец, — сказал ему Мэтью. — Я раньше… Я в школе под карусель прятался, лишь бы не связываться. Я не умею бороться. — А вот это, — ответил ему Кику, и окинул его задумчивым взглядом. — Вот это мы ещё посмотрим. XXVIII. Относительность одновременности Мэтью провёл остатки выходных взаперти. В комнате было безопасно. Можно было зарыться в одеяло и слушать, как Кику собирает очередную модель. Можно было забываться дрёмой под ритмичные щелчки соединяющихся деталек. Можно было целых сорок восемь часов не думать о мистере Джонсе, хотя, конечно же, Мэтью только о нём в итоге и думал. Мэтью тщательно перебрал всё, что творилось у него в голове. Разложил возможности и отсутствие таковых по полочкам, чтобы можно было снова и снова, как одержимому, возвращаться к ним. Мэтью сгонял себя на землю и снова взлетал в облака бессметное количество раз. Дважды звонил мобильный телефон, но Мэтью так и не взял трубку. Вместо этого он снова и снова говорил себе, что окончательно свихнулся, и обезумел, и ещё много раз пожалеет, что вообще решил заниматься физикой. Когда это ему надоело, Мэтью стал воображать, как мистер Джонс забирается к нему в кровать. Он закрыл глаза и почти услышал скрип дешёвых пружин, когда мистер Джонс вскарабкался на матрац. Почти почувствовал, как крепкие колени обхватили его бёдра. Вздрогнул от едва слышного смеха у самого уха. Мэтью, не в силах устоять, представил себе это всё ещё раз. И ещё раз, и ещё дальше — тяжесть оседлавшего его мистера Джонса, шорох зажатого между телами джинса, и как мистер Джонс выгнется, когда он запустит пальцы под его рубашку. Мэтью хотел лизнуть его живот, попробовать на вкус кожу и выступающие ключицы, добраться до губ, наверняка сладких от газировки. Он хотел оттрахать своего профессора так, чтобы пришлось зажимать ему рот, пока пол-общежития не сбежалось на стоны. Мэтью хотел… …хотел снова пойти с ним на блинчики во вторник. Хотел дальше слушать, как мистер Джонс рассуждает о мире, как о чём-то, что можно уместить в пригоршне. — Ты куда? — уставился на него Кику, когда Мэтью отбросил одеяло и нашарил кроссовки. — Не спрашивай. XXIX. Свойства находящихся в движении мер и часов Мэтью вернулся, держа под мышкой маленькую коробку. На него накатило спокойствие. Мэтью отметил про себя это забавное свойство сумасшествия: вместо того, чтобы грохнуть какофонией звуков, мир затих. Мэтью впервые за очень долгое время чувствовал себя чуть увереннее. Воодушевленнее. Будто всё это время с плеч понемногу приподнимали тяжеленную свинцовую глыбу и вот, наконец-то, сняли целиком. Может, стоило открыто признаться во всём ещё пару месяцев назад. Мэтью всегда слишком много думал. Он мог вечно терзаться сомнениями перед закрытой дверью, опасаясь узнать, что находится за ней. Но есть вещи, о которых было просто жизненно необходимо знать. О гравитации, например. Или о том, что случится с солнцем через пять биллионов лет. — Ты собираешься пообедать со мной? — вежливо уточнил Кику, как бы спрашивая, покончил ли Мэтью с приступом незапланированной хандры. — Ты не хочешь спросить, где я был? — Ты же сказал не спрашивать. Именно поэтому Кику всегда был его лучшим другом. Приятно было знать, что кто-то тебя слушает. — Тогда да, я за обед. Что-нибудь попроще. Я завтра на блинчики иду. — Завтра понедельник. — Ага, — ответил Мэтью. — Планы изменились. XXX. Теория сложения скоростей согласно классической механике — Как, сегодня? — удивился мистер Джонс, отворачиваясь от доски. В руках он держал миниатюрный меч из маркеров, втиснутых тупыми концами в колпачки один за другим. — Ну… конечно. Только, м-м, у меня твоё занятие не подготовлено… Мэтью не мог не улыбнуться. «Я так и знал, что вы всё в ночь накануне делаете». Более того, он на это очень рассчитывал. Он пожал плечами и закинул рюкзак за спину. — Если у вас не получается, мы можем перенести урок на четверг или позже… — Нет-нет. Меня устраивает. Ух ты. Такая резкая смена планов. На тебя не похоже совсем, знаешь, — но мистер Джонс улыбался, когда он положил маркеры на стол. — Идёшь куда-то с друзьями? — Да. Вроде того. — Здорово! — мистер Джонс бросил взгляд на свои часы. — Итак. Блинчики тебя устроят? Или пойдём на гамбургеры? — Как хотите, — искренне ответил Мэтью. В груди сладко защемило, когда мистер Джонс посмотрел на него, задумчиво прикусил губу и накинул куртку на плечи. — Блинчики — это традиция. Обожаю традиции. День Благодарения там, или ходить из дому на работу и обратно одной и той же дорогой. «Нет, — подумал Мэтью, и под его обычной маской спокойствия смешалось облегчение и новый приступ нервозности. — Вы просто знаете, что я люблю блинчики». Впереди снова замаячила надежда, но впервые, вместо того чтобы очередной раз попятиться от края, Мэтью рискнул и прыгнул ей навстречу. Он придержал перед мистером Джонсом дверь, когда они выходили.