The Last Break

Финал маячил на горизонте — и я сорвался. Это была исповедь. Высшее откровение, на которое я способен. Иначе говоря — «синхронизация».

Ему было десять, и его собирали по частям. Но точка невозврата пройдена — и ничего уже не исправить, хотя они очень-очень старались. Сломанный болью и внезапно обретённой силой, он тихо плакал, забившись в угол, безропотно позволяя качать себя успокоительными и транквилизаторами. Лекарства работали вполсилы, потому что вопросы «где мама?» и «куда вы увезли брата?» остались — и повторялись изо дня в день. Они не имели права промыть ему память, иначе все его способности пойдут под откос. Они его не жалели, ведь отставать от графика никто не позволял. Тренировки продолжались, с той разницей, что бить его стали меньше. Да это теперь и не требовалось, ведь он уже мог делать гораздо больше. Хоть что-то из этой кошмарной истории вышло полезное. «Источник» закрыли, но лишь для того, чтобы начать «Персей» — новый проект, требующий куда лучшей самоотдачи. Он остался один в своей клетке. Он пытался мысленно связаться с братом и матерью — безрезультатно. А слёзы не кончались, как не кончалась бесконечная боль, перекраивающая его на свой манер вместе с учёными. Завтра его поведут на новую операцию — вскрывать череп. Ему страшно вдвойне. Он утыкается раненым лбом в колени, поглощённый жуткой лабораторной тишиной. И в какой-то момент перестаёт плакать. * * * Ему было шестнадцать, и он убил одного из учёных. За это его самого избили почти до смерти, затем неделю морили голодом. Теперь это война, открытая и беспощадная, в которой ему никогда не выиграть. Он возмужал, стал выше и шире в плечах, но физическая сила ему пока не пригодилась. Отныне вокруг его камеры — электромагнитные поля, давящие на него круглые сутки, будто пресс. Общение персонала с ним сводится к минимуму — то есть, к наручникам и ударам ногой по почкам, если что-то идёт не так. С исследователями рядом теперь всегда находится элитный отряд охраны, когда его выводят на тренировки. Это был первый пик ярости, свежий, юношеский, искренний — и заплатить за него пришлось собственной кровью в немалых количествах. Мысли о семье пришлось отложить подальше, но далеко не отказаться от них, нет. Просто сейчас гораздо важнее выжить самому, а выжить — значит сотрудничать. Харлан Вейд платит ему такой же ненавистью, но пополам с восторгом живодёра, получившего в распоряжение чудесный экземпляр. Он нужен Харлану, позарез нужен, и он прекрасно знает это. На одной из тренировок он рычит и плюёт ему в лицо, пытаясь вырваться из-под ментальной защиты полей, на что сухой, но сильный Вейд врезает ему по челюсти, чуть не вывихнув её. А ему самому нужны тренировки, как это ни парадоксально. Чтобы учиться. Чтобы расти над собой по экспоненте, овладевая ещё большей силой. Вчера ему удалось заставить репликанта выкинуться в окно. Кто знает, что будет с ним через месяц, полгода, год… Это ещё не конец, шепчет он сам себе, когда его ненадолго оставляют в покое. Это только грёбаное начало. Зализывая свежие раны и выжигая шрамы на своём сердце, он думает: однажды настанет время, и он найдёт свою мать и брата, он сожжёт всех ублюдков заживо, снесёт это проклятое вонючее здание одним лишь усилием воли… Они думают, что смогут контролировать его всегда. Они ошибаются. Ночью в комнате темно, хоть глаз выколи. Он не знает внешнего мира, кроме этих четырёх стен и иногда — лабораторий и душевой; о том, что творится снаружи, он обычно узнаёт из чужих мыслей. Он лежит, свернувшись на постели брата (теперь — только там), и смотрит в эту темноту, чувствуя, как ярость и ненависть превращаются в иглы и кислоту. Местами пронзительная боль становится даже светлой. Человеку свойственно надеяться до последнего. Надеяться… и помнить о лучших временах, даже если их нельзя так назвать. Он забывается тревожным сном, чутким и поверхностным. Он не может иначе; ему необходимо регистрировать все события хотя бы в радиусе десяти метров. Ведь ублюдки могут припереться, когда угодно, застать его врасплох, скрутить, поставить на колени и пытать по кругу, по кругу, по кругу… И где-то на границе сознания его баюкает одна мелодия из шкатулки. Наверное, он сам её себе выдумал. А, может, просто начались галлюцинации. * * * Ему было двадцать четыре, и он выжидал. Среди бесконечного садизма и опытов он смог повзрослеть — то есть, сделать выводы из предыдущих ошибок, не совершать больше слишком опрометчивых вещей и просто набраться опыта. Взрывные припадки ярости сменились приступами долгой апатии и вселенского безразличия. Ненависть была, она никуда не делась, только использовать её он стал иначе. Прорезалась язвительность, отточился язык — ещё одно оружие, которым он доводил их всех до бешенства. Следовательно, и огребал он теперь за свои выходки по-взрослому: его резали без наркоза, ему несколько раз ломали кости, якобы «случайно». Электромагнитые поля работали на максимальном режиме, давя на мозг, почти отупляя своей каменной мощью. Часто он лежал на холодном полу, прижавшись к нему щекой, и не мог пошевелиться под гнётом этих барьеров, не дающих ему даже дистанционно включить краны раковины у себя в камере. Проект «Персей» шёл полным ходом с невероятными результатами. Клоны слушались. Клоны исполняли. Сначала по двое, по трое — а затем целыми отрядами. Их совершенствовали, перевооружали, меняли внешность и обмундирование, но ему они всё равно не нравились хотя бы потому, что они были пустыми марионетками. Его учили тактике и стратегии общевойскового боя. Ему рассказывали про оружие и самую современную бронетехнику. Он должен был знать любую мелочь наизусть — не только ради ублюдков в белых халатах, но ради самого себя. Ведь знания — сила, и обязательно пригодятся в дальнейшем. Он слушал, выполнял — и позволял себе улыбаться. Они слепы. Они до безумия самонадеянны. Думают, что и дальше смогут распоряжаться им как собственностью. И, тем не менее, он понимал — надо ждать момента. Надо ждать. И он ждал. На это ушло ещё шесть лет. И однажды он ощутил её присутствие, как тёплый ветер решительных перемен. Ужас медленной волной прокатился по коридорам; запахло чужой кровью. Он сидел на коленях, опустив голову — и пытался разобрать таинственный шёпот, что приближался к его двери. Он радовался, злорадно, всей почерневшей душой и еле живым сердцем… До тех пор, пока не открылась дверь. До тех пор, пока через мозг не пропустили чистое электричество. Это не было похоже на ту боль, что он испытывал раньше. До этого он мог терпеть, кусать губы, хрипеть и биться в судорогах — но держаться. Раньше ему казалось, что он может вынести всё. А сейчас он кричал. Впервые в жизни — от боли. * * * Оперативник открыл глаза, не понимая, где находится и что происходит. Чужое прошлое затухало, меркло и рассыпалась в прах; голоса смолкли, постепенно уступая место реальности. Весь мир перевернулся в единый миг, ошеломив и полностью выбив из привычной колеи — но зато направляя в другую. Он еле-еле успокоил дыхание, чувствуя странную влагу в уголках глаз. Потом он вдруг понял, что его лицо находится в чьих-то холодных ладонях. Когда видения угасли совсем, он увидел в сантиметрах от себя серо-голубые глаза Феттела. Они были почти пустые —, но гипнотизирующие. Но глубоко в них светилось какое-то чувство, живое, готовое вот-вот прорваться наружу… — Ты хотел… понять… — разлепив сухие губы, прохрипел он, будто потерял голос; Оперативник не смог сопротивляться, когда телепат прислонился своим лбом ко лбу старшего. — Вот теперь ты всё знаешь. Теперь ты понял. — …понял, — выдохнув, эхом отозвался солдат, не чувствуя никакого желания вырываться. Но он всё-таки вырвался — и впервые за всю жизнь сгрёб Феттела за плечи, прижимая к себе. Тот крупно вздрогнул — и какое-то время не реагировал… затем просто обнял в ответ. Несмело. Неуверенно, будто не веря в происходящее. Мир перестал существовать, сузившись до понятий «здесь» и «сейчас». Они оба шли к этому так долго. Они оба вообще не были уверены, что этот момент когда-нибудь наступит — и сейчас не желали упускать ни единого мгновения. Исчезли все барьеры, разделявшие их когда-то. Очевидные теперь факты вспыхивали в голове, подобно непреложным истинам. Растерянность, смятение, смущение и радость — всё смешалось, запуталось в единый клубок, опустившийся в сердце и заставляя его биться так мощно, так ритмично… Всё, что я сделал не так… всё, что я думал до этого… — Да пошёл ты к чёрту, — прошептали у него над ухом, потом тихо засмеялись; руки на его спине сжались крепче. — Надеюсь, ты веришь в то, что всё это… и ради тебя тоже. — Верю, — твёрдо ответил Оперативник, отпуская младшего и снова глядя ему в глаза. Затем он обратил внимание на место, где они были — и чуть не поперхнулся собственной слюной. Обстановка была далеко не располагающей к семейным сценам: всё помещение было вымазано кровью, мясом, а кое-где — даже мозгами. Изуродованные тела репликантов валялись в самых разных позициях и под самыми разными углами. В нос ударил кошмарный запах палёной плоти и железа. Нет, в принципе, ничего нового тут не было… просто в замкнутом пространстве и в таком количестве беспорядок выглядел… мягко говоря, впечатляющим. — Это что… всё из-за нас? — Разумеется. Как говорится, совмещая полезное с полезным. Феттел медленно поднял руку, указывая на одну из дверей в конце коридора; тело его мелко задрожало от нового прилива возбуждения. — Они там. Все до единого. И, я думаю, пора с ними заканчивать. Оперативник повернулся в указанном направлении, поднял с пола верную винтовку, проверил, есть ли в ней заряды. Затем в несколько шагов пересёк пространство и вошёл внутрь. Комната на вид оказалась очередной лабораторией. При его появлении несколько человек, сидящих у стеллажей, медленно встали на ноги; их лица выражали неподдельный ужас. Рядом в стене виднелись следы портала фазового командира; видимо, он пытался вывести верхушку из склепа, но ему это не удалось. Оперативник замер, молча переводя жёсткий холодный взгляд с одного лица на другое; те шумно сглатывали, отводили глаза в сторону — и не двигались. Женевьева Аристид. Нортон Мейпс. Карсон Сальерс. Сенатор Хойл. Те, кто до сих пор выживали. Голос Феттела был обманчиво спокоен, но солдат снова почувствовал, как из чужих глубин медленно, но верно поднимается ещё одна волна ярости, самая последняя — и самая страшная. Страшнее даже, чем все предыдущие. Она росла за секунды, за мгновения, прямая, как полёт стрелы и опасная, как вулкан, грозя вот-вот вырваться из-под контроля… только теперь Оперативник знал, откуда она берёт свои неисчерпаемые силы. Знал, почему в неё вплетаются нити жадного предвкушения мести. Если эти люди способны на подобное однажды, разве они не смогут повторять свои опыты снова и снова? Разве они не заслуживают смерти? — Я бы мог сказать вам многое, — вдруг вырвалось у Оперативника; Женевьева вздрогнула от его голоса. — Поверьте, я бы мог. Но сейчас мой брат скажет вам всё за меня. Внимайте, суки. Он развернулся — и вышел без единого выстрела. За спиной раздался нечеловеческий пронзительный крик.