Дело об огромном алмазе

   Двенадцатое мая в ЮАР оказалось погожим деньком с ослепительно ярким весенним осенним солнцем, птицами, которые выводили замысловатые трели, но не так, как наши, а на октаву ниже, а также ранним подъемом: нам была назначена аудиенция у профессора Кэвендиша, который хотел познакомиться со студентками, приехавшими из родных его сердцу штатов. К счастью, общая ванная комната в столь ранний час была свободна, и мы, одна за другой, преспокойно завершили свой туалет. Для встречи с профессором я решила надеть серое платье довольно консервативного фасона и подколола чуть отросшие рыжие волосы так, чтобы не мешали. Джесс выбрала черное одеяние, которое с легкой руки Элизабет мы все называли "монашка в трауре". Это платье смотрелось весьма консервативно и лишь подчеркивало строгий облик нашей Джорджины. Бесс же предпочла фиолетовое. Она была одной из немногих моих знакомых, кому этот капризный цвет и вправду шел, но моя лучшая подруга отчего-то вбила себе в голову, что у неё некрасивая шея, и потому сверху на платье она облачилась в цветастую шаль, купленную накануне в магазине сувениров. Итак, при полном параде и во всеоружии мы направились к университету. В Йоганнесбурге не было принято пользоваться транспортом. Автобусы ходили редко, машины нам почти не встречались, даже велосипеды были в диковинку. Среди местных жителей царило негласное правило: если то, что тебе нужно, находится в черте города, – иди до него пешком. Что ж, пословицу про чужой монастырь никто не отменял, поэтому мы покорились и потопали к северу этого славного места. Йоганнесбургский Университет нас удивил. Мы привыкли видеть здесь либо лаконичные постройки начала двадцатого века, либо современные здания с огромными окнами, но этот прекрасный образчик готической архитектуры будто сошел с какой-нибудь центральноевропейской открытки. Строение, выполненное из серого камня, было украшено стремившимися ввысь шпилями. Оно состояло из двух корпусов и было обнесено металлическим забором, выкрашенным в черный цвет. Университет выглядел столь чинно и торжественно, что я неосознанно выпрямила спину и подняла подбородок, как в начальной школе, когда старенькая англичанка мисс Уитлер учила нас быть "примерными маленькими леди". На контрольно-пропускном пункте проблем у нас не возникло: улыбчивый охранник сам открыл перед нами калитку, что-то пролаяв на немецком. Согласно инструкциям, выданным профессором Беннетт, нам нужна была кафедра истории, которая находилась на одиннадцатом этаже здания. И мы двинулись вперед. Как я впоследствии узнала, это строение было возведено аж в девятнадцатом веке, и оно было первым из сотни многих. Изначально подразумевалось, что здесь будет церковь, но она тут не прижилась, и много лет спустя здание переоборудовали под высшее учебное заведение, постаравшись максимально сохранить его первоначальный облик. К сожалению, лифта здесь не предусматривалось, поэтому нам пришлось подниматься по лестнице пешком, но это было небольшой платой за возможность осмотреть это величавое сооружение изнутри. Пилястры и лепнина, витражи и одинокий каменный лев у поста охраны обогащали этот храм науки европейским колоритом. Одиннадцатый этаж был полностью административным, отданным под кафедры и учебные отделы. Здесь отголосок классической архитектуры здания несколько слабел, так как сие помещение представляло собой коридор с дверьми по обе его стороны. Стены были выкрашены в лаконичный бежевый, а пол щеголял линолеумом цвета рвоты. Выйдя с лестничной площадки, мы немного постояли на одном месте, чтобы перевести дыхание. Недалеко от входа на этаж располагалась доска объявлений, которую я от нечего делать принялась изучать. "Всем студентам! Праздник Цветов состоится в самом начале зимы! Продумайте свои костюмы!" "Господа и дамы, я принимаю ваши работы ежедневно, с восьми до десяти утра. Профессор Кэвендиш". "Студентам, изучающим классическую литературу, просьба подготовить театрализацию Шекспира к июлю. Профессор Ченнинг". "Эй, долги по математике я принимаю тогда, когда я на месте. Чтобы сдать, шевелите мозгами, уважаемые, а не мыслите стереотипами! Профессор Кан". "Список консультаций и их расписание представлены на стенде слева". Слегка посмеявшись над предпоследним объявлением, я кивнула подругам, и мы двинулись по коридору, вчитываясь в таблички на дверях и выискивая кафедру истории. Вдруг я круто остановилась и завертела головой: до моих ушей донесся какой-то голос... – Эй, подруга, я чуть тебя не укокошила! – укоризненно проговорила Бесс, чудом не врезавшаяся мне в спину. – Что произошло? – Вы слышите? – прошипела я вместо ответа. Джорджина наморщила лоб. – Кажется, где-то работает радио, – медленно вымолвила она. – Вот именно, – кивнула я, прислушиваясь. – Распознали, что это за язык? Несколько секунд мы все молчали. Наконец, Элизабет нарушила относительную тишину: – Звучит, как постоянное чихание с придыханием. – Именно! – просияла я. – Это хангыль, корейский. Джесс подняла очи горе. – У меня плохое предчувствие, – мрачно вставила она. – Расслабься, дама в черном, – Бесс весело толкнула товарку локтем. – Давай найдем источник! Подобно гончим, взявшим след, мы направились на поиски радиоприёмника, который и вещал на языке Страны Утренней Свежести. След привел нас к двери, табличка на которой гласила: "Кафедра математики и анализа". Меня пробрало какое-то непонятное чувство предвкушения. Переглянувшись, мы кивнули друг другу, и я, нажав на ручку двери, открыла её. Радио, исторгавшее новости на хангыле, стояло на письменном столе, заваленном бумагами. За ним на стуле, покачиваясь туда-сюда и ухитряясь одновременно что-то строчить, сидел молодой азиат в очках. Подозрительно знакомая личность. Я прочистила горло, и он поднял голову. Позади меня сдавленно ахнула Бесс. Изумление моей подруги было понятным, ведь перед нами сидел Санни. – Нэнси?! – выпалил кореец, поднимаясь с места. – Ты ли это? – Вроде бы, – справившись с шоком, отозвалась я. – Что ты здесь делаешь? Он подошел ко мне и крепко обнял. Затем, отстранившись, поступил аналогично с моими спутницами, отчего Элизабет тихо пискнула. – Я преподаю математику, – соизволил ответить азиат, озорно улыбаясь и глядя на нас сверху вниз. – А вы? – А мы приехали сюда учиться, – доложила я. – По обмену. Санни недоверчиво склонил голову набок. Странно, но с момента нашей последней встречи он совсем не изменился: всё те же чёрные глаза за стёклами очков, всё те же смоляные волосы, которые он, наконец, оставил в покое, всё та же гибкая и стройная фигура. – Я ни за что не поверю, что тебя сюда привело не очередное расследование, – постановил кореец, по привычке скрестив руки на груди и заведя одну ногу за другую. – Да и ты не особо убедил меня этой своей математикой, профессор Кан, – ядовито отпарировала я. – Неплохо сказано, подруга, – прошептала Бесс, державшаяся позади. Азиат откинул голову назад и рассмеялся. – Хорошо, хорошо, – начал он, выставляя ладони вперед. – Здесь находится Лорд Альберт, самый большой алмаз в мире. – И что? – встряла Джесс. – Ты собираешься его украсть? Санни перевел глаза на мою подругу и с очевидной иронией возразил: – Мне это было бы затруднительно, моя дорогая Джорджина, так как он весит четыре тысячи карат, что означает весьма и весьма значительный размер. – Тогда что именно тебя интересует? – приподняла брови я. – Ты считаешь, что алмаз – это секретная инопланетная разработка? Азиат глубоко вздохнул. – Милая Нэнси, – он говорил таким тоном, каким, наверное, обычно объяснял материал студентам-тугодумам. – Когда же ты поймешь, что случайностей не бывает? Природный минерал такого размера – разве это не удивительно? Для чего он нужен: как веха, как часть коммуникационной цепи, как специальная углеродная среда для чего-то большего – не имеет значения. Самое главное заключается в том, что он находится здесь, и я должен его изучить. Я наморщила лоб. Что ж, это звучало абсурдно, но, зная Санни, было вполне в границах возможного. – Четыре тысячи карат... Сколько это в фунтах? – спросила я, поправляя ремень сумки на плече. – Восемьсот грамм, – ответил кореец. – Или одна целая семьсот шестьдесят четыре тысячных фунта. – Ясно, – кивнула я. – Массивная штуковина. Итак, откровенность за откровенность: мы прибыли сюда, чтобы разобраться в поведении профессора Ричарда Кэвендиша. Говорят, он склонен к домашнему насилию... Брови азиата поползли вверх. – Я сомневаюсь, что это так, – осторожно произнес он. – Я нахожусь здесь уже больше месяца и успел хорошо узнать его, и мне кажется... Его прервал резкий звонок мобильного телефона, и Санни, махнув нам рукой, подошел к аппарату и, приняв вызов, заговорил на родном языке, перед этим бросив нам: – Поболтаем потом, хорошо? Я кивнула, и мы трое, выйдя из кабинета, побрели по коридору в поисках кафедры истории. – Надо же, Санни здесь! – Бесс первая нарушила молчание, позволив восторгу полностью завладеть собой. – Я думала, ты уже этим переболела, – строго заметила Джорджина, поправляя край шали у подруги на плече. – Так и есть, – заявила Бесс. – Теперь я хочу, чтобы все эти богатства дальневосточного полуострова достались нашей Нэнси. – У Нэнси есть Нэд, – вполголоса возмутилась Джесс. – Ей не нужен этот перекати-поле, которому уже под тридцать, но никакой стабильности в жизни. Я мягко откашлялась и торжественно изрекла: – Милые леди, я, вообще-то, здесь. – Точно, – с легкостью признала мою правоту Элизабет, путаясь в злосчастной шали. – Странно, рыжие девчонки обычно редко сталкиваются с тем, что их не замечают. Я прыснула, но тут же успокоилась: мы, наконец, дошли до двери, за которой находилась кафедра истории. Я постучалась и, повинуясь последовавшему незамедлительно приглашению войти, выданному зычным баритоном, нажала на ручку и просочилась внутрь. Профессор Кэвендиш явно ожидал нас: он тут же подскочил, чтобы поздороваться и выдать несколько дежурных комплиментов. Пока он восхищался свежестью Элизабет, я постаралась рассмотреть его хорошенько. Известно, что бОльшая часть человечества имеет грешок мыслить стереотипами. Какая ассоциация возникает у нас в мозгу, когда мы слышим слово "профессор"? К примеру, сухонький и сгорбленный старичок в очках со сферическими стеклами и бородкой клинышком. Или эйнштейноподобный эксцентрик с седой шевелюрой. Ричард Кэвендиш ломал все общепринятые устои. Они с Лавинией Беннетт учились вместе и, следовательно, были ровесниками; это означало, что ему было лет сорок пять-сорок семь. Этот вполне молодой мужчина больше всего напоминал медведя: рост его составлял без малого два метра, пиджак трещал на широченных плечах, а под тканью рукавов бугрились мускулы. Лицо его было малопривлекательным: над глубоко посаженными глазами грязновато-карего цвета нависали кустистые брови, массивная, "бульдожья" челюсть чуть выдавалась вперед, а маленький нос неприятно диссонировал с остальными чертами. Тем не менее, улыбка профессора была добродушной, и никакой угрозы от него я не почувствовала. Но делать выводы было ещё рано. Ричард Кэвендиш, усадив нас всех, примостился на своём стуле, угрожающе затрещавшем под его весом, и начал расспросы. Он потребовал подробного отчета о пути, проделанном нами, а также о том, как нам понравился Йоганнесбург. Этот человек смеялся каждой нашей шутке, откидывая голову назад и демонстрируя крепкие белые зубы. Он хохотал искренне и за всё время беседы не допустил ни одной фальшивой ноты. Стало быть, профессор Беннетт оказалась права, и на её школьного приятеля возвели поклёп... Или нет. Одним из главных правил детектива было избегать скоропалительных выводов, и я решила последовать ему на этот раз, как и поступала всегда. Потому, когда профессор Кэвендиш пригласил "своих очаровательных соотечественниц" к себе на чай, я, одарив его широкой улыбкой, с готовностью согласилась.