Безумцы не притворяются

— Слышащий? Вид нелепого Хранителя предстает перед носом. Хочется отмахнуться, но взъерошенные рыжие волосы до того напоминают солнечные яркие лучи, что каджит закрывает глаза и греется. — Цицерон, иди, съешь морковку. — Слова, чтобы вырвать обиженную гримасу и вздохи, полные укоризны. Ассасин думает о том, что если бы Цицерон обладал хоть какой-то магией иллюзии, то морковкой в острых зубах хищного Хранителя стал он сам. Мама учила его, Ри’сдаса, терпимости и внимательности к людям, привлекая к самой лучшей из сторон бытия. Где это теперь? Там же, где и морковка, терзаемая огненным шутом. Каджит растягивается по пушистой, как шерсть котенка, траве и чутко ловит движения жизни вокруг. Он не любит шум городов: пьяные вопли забулдыг, скрежет башмаков по мостовой, заливистые голоса детей, сырость на стенах — и та имеет свою звуковую окраску, словно шипя в кошачьи уши с грубого мертвого камня. Люди опошляют этот мир и эту природу. Эту чудесную природу. Настроили, нарезали, накрошили, натоптали. Нарисовали черную кляксу на лучшем полотне. Он раскидывает руки, в блаженстве проводя когтями по мягкой земле. Тут никого нет чужого, и, кажется, что минуты замерли. Открыть глаза. Увидеть. Если становится грустно — выйди на улицу, открой глаза. Открой так, словно увидел впервые. Словно не замечал ничего до этого мгновения. И лучше, если не будет чужеродного в твоем взоре. Учись видеть дом везде — говорила мама, и каджит смотрит на холодные снежные вершины Скайрима вдалеке. Всматривается в прохладную тень деревьев. Переводит взгляд на солнечные волосы Хранителя, держащего рыжую морковку в руках. Ветер путает их, а они, без прикрытия колпака, словно и рады переплетаться с ним в танце. — Мы скоро покроемся плесенью, если ты не сдвинешься с места. Женский голос чист и наполнен шутливой усмешкой. Рису нравится слушать его, так как в нем нет ничего лишнего, ничего ненатурального и расположенного к фальши. — О, ладно. Тогда я пройдусь. Кажется, он упустил момент, когда нужно было ответить, и трава рядом зашуршала дважды. Первый раз унес легкие шаги сапог вампирской брони глубже в чащу. Второй принес теплого Цицерона, положившего подбородок и недоеденную морковку каджиту на грудь. Серые глаза смотрят цепко, совсем в стиле Хранителя, а пальцы зацепляются за шерсть, играясь. Мужчина настолько же серьезен, насколько широка шальная улыбка, но каджит чувствует, что внутреннее спокойствие поднимается от груди к кончикам усов. Только безумцу может быть безмятежно рядом с безумцем, ибо нет ничего такого, что могло бы удивить их в друг друге. Лицо шута словно потертое, неровное и абсолютно непроницаемое. В этом есть что-то успокаивающее. — Слышащий сказал Цицерону уйти. Обиженно, с намеком. — Цицерон же тут, и его никто не прогоняет. Веки опускаются и поднимаются в соглашении. Никто не знает о чем говорить. Обычно они озвучивали мысли — свои и друг друга. Только сейчас все заглушает бьющая вокруг жизнь, и они чувствуют себя частью определенной системы. Изменчивой, нерушимой. И она не говорит, она слаженно существует. Так сердце бьется под запястьем, откликаясь на пульс. Так кровь течет быстрее, стоит коснуться губ. Здесь нет безумца и убийцы. Тут все общее. И далекая игра лютни. — Безумие — одиночество? — Разделенный на самостоятельные части общий разум. Мой Слышащий.