Безумцы не притворяются

Едва ли найдется что-то такое, что заставило бы Риса почувствовать себя спокойным. Настолько, что до покалывания кончиков пальца, удовольствия, не зависимого от минут и времени года, до мурлыканья. Рис, хоть и кот, не признает эту истинно кошачью привычку — мурлыкать, напрягая связки, чуть что. Но понимает — когда тебе спокойно, умиротворенно, то пусть даже три часа беспрестанно, он согласен это делать. Это особое настроение для особенных случаев, которых в жизни, полной крови, огня и резвых перемещений не так уж много. — Маленький Слышащий сегодня задумчив, — говорит с придыханием Цицерон, обхватывая сидящего кота за шею. Сколько раз просил Рис не подходить к нему со спины, — все же свое безумное сокровище грех портить скальпелем в бок — столько же шут это делал, виновато или не очень хихикая и оттягивая жесткие усы зубами. Говорит и пританцовывает одновременно, словно крабов в штаны насыпали. И Рис тихо мурлыкает. Для Цицерона не существует понятия дня и ночи, а что касается самого Ри’Сдаса, то ему самому мгла милее. Щербатая луна прорывается сквозь мутное окно у самого потолка и рассеянно порхает по комнате. Так кажется каджиту, сфокусировавшемуся на одной точке. Луна нравится ему. Нравится Цицерону. Она словно оскал, словно бляшка серебренника, словно кривой кинжал среди туч. Ухмыляется так томно и спокойно, так знающе. Так, словно ведает все на свете. Наверное, так и есть. Рис чувствует как пальцы Хранителя пританцовывают на загривке, сминая и ероша короткую шерсть. И он украдкой улыбается, не смещая взгляда, позволяя мурашкам стайкой пробежать по позвоночнику. Ответ, который нужно было сказать еще с минуту назад, не приходит в голову. Особенно, когда Цицерон нахально изгибается на кровати, то прижимаясь сильнее, то, как ребенок, смеясь и утыкаясь носом в плечо каджита. Так привычно и знакомо. Они вместе уже полвека. Этими словами можно выложить поле, празднуя годовщину. Цицерон предложил бы выбрать поле ромашек или пустырь от сгоревшего селения. Рис знает уже любую мысль в голове его мужа, любые слова воспроизводит сам. Это кажется мелкой рутиной, заставляющей Цицерона поднимать бровь и весело хмыкать. Каждый раз. Уже полвека. Он тоже пытается весело хихикать, но не может выдавить ни звука из сухого горла, из которого вырывается лишь мурлыканье. Трещащее и старческое. И в ответ на него мужчина только крепче и бережнее сжимает пальцы, опуская губы в перекат шеи. И мелко вздрагивая. Рис думал, что ему сложно придумать что менее идиотское. Но Рис не идиот. Так точно говорила его мама, но любил повторять Цицерон. Цицерон. Каджит хмыкает, добавляя сушеные листья в варево, остужает с помощью лунного камня, наливает во флакон и гордо лепит этикетку «ЛЮЗЕ». Любовное зелье. Что-то да должно получиться. Что-то должен получить он. Как же. Хочется. Этого. Ц. Чего-то. В конце-концов Рис великанам снадобье от вшей делал. Больших таких, как волкодав. И сдохли же. Рис только надеется, что от любви никто еще не умирал и не будет. Обжидает, не выдерживает и за ужином выливает весь флакон в чай Цицерону. Лютиковый чай. С вербеной. И ждет. Ждет так, что хвост покалывает, хотя возможно это оттого, что зад шута расположился на этом самом хвосте за обеденным столом. Большой такой стол. Рис уже представляет на нем десерт. И ничего. Хвост уже покалывает от негодования. Все уже ушли спать. А он сидит с отдавленным хвостом и сердцем. Идиот. Слушает, как Цицерон болтает о разделке птичек и набивания в них червей естественным путем. Самое то за столом. Идиот. Рис смотрит на руки, подпирающие локтями стол. С множеством вен и родимых пятен. Не скрытые шутовскими перчатками. На узкое лисье лицо. Излом губ. Облизывается. Опускает голову. Почему «ничего»? Рис поворачивается к шуту, когда тот, соизволивший заткнуться, наклоняется к коту. Каджит смотрит в терпкие, как чай, карие глаза с золотинками словно из желтой вербены. Глаза Цицерона хитрые, опасные, с загадкой у зрачка. Рис всматривается так долго, что почти пропускает шепот. Тонкие обнаженные пальцы в родинках касаются мягких ушей, кольца у носа и больно тянут за него на себя. Подействовало! Ликует Рис, но рот Хранителя кривит усмешка. — Идиот, Слышащий. Пряно так, со знанием. И Рис застывает с глупым выражением на морде. Становится тоскливо. Ровно на секунду. Тело Хранителя вжимается в его собственно, и Цицерон легко перекидывает ноги через колени Ри’Сдаса, усаживаясь тому на колени, обнимая за шею и весело так болтая ступнями. — Идиот, Риссс. — прижимается к груди, с притворным сожалением проводя пальцем по дрогнувшему кадыку Слышащего. Поднимает лисий взгляд. — Зелье не действует ха-ха! Не действует на дураков! А влюбленные — право, дураки. Ха! И целует, грубо, зубасто и несдержанно, вбивая язык в рот. Отправляя все внутри в Риса к Шеогорату. Тихо рыча, хихикая и прикусывая усы. Рис впивается когтями в бедра, думая, что десерт таки поспел. — Не будь серьезен, лучше смейся, — просит Рис, когда Цицерон начинает дрожать слишком явно. — Знает ли Слышащий, как напугать кошку, стоящую зимой у озера? — голос выходит ломким, но шипящим смехом. Рис устало опирается на грудь мужчины, ведя усами. «Нет.» — Сказать, что лёд — вода. Глупая шутка, не шутка вовсе. И Цицерон кладет все такую же рыжую голову тому на плечо, на миг затихая. Зимы в Скайриме соревнуются в холодности, пургой выбивая порой и дубовые двери. Даже Цицерон жалуется, пробираясь по сугробу, хотя еще вчера радовался выпавшему снегу, слепив маленькую Мать Ночи. Рис еще целый вечер тогда выслушивал скрипучие восклицания у себя в голове. «Неужели у меня такая широкая кость!» да «Скажи этому паршивцу, что я не снежная баба.» А Рису весело и зябко одновременно. И волнительно. Серп луны протыкает облака, не освещая ровным счетом ничего, и кот перекатывает пальцами кольцо у себя в кармане, слушает стенания шута и сладкий яд острот одной мертвой женщины. Мрак Пустоты никогда не пугал, зная, что за тем пологом тьмы его ждут те, кто невзирая на свое Служение Ситису, оставался колок на меч и язык, охоч до забав, для кого Семья все еще оставалось той самой сокровенной Семьей, помноженной на десятки поколений и свершений. " — Давай уже, кошатинка. Не позорь весь род Ситиса своим трусливым дрожаньем. Бьют — убивай, хочешь замуж — предлагай.» " — Сама-то много предложений сделала ненормальным Хранителям?» " — Ни одного. Только подначиваю.» " — И скольких уже?» " — О. Цицерон был всегда весьма привлекателен. Не томи.» Рис выдыхает в морозный воздух и неловко оглядывается на раздраженного Цицерона, ползущего еле-еле по гладкой поверхности льда. Тишина в голове и вокруг оглушительна. — Если я прирежу одного ненормального Слышащего, который заставил меня тащиться по снегопаду в ночь, Братство сильно обеднеет? Рис хмыкает. Стоит Цицерону в самом деле разозлиться, то он перестает быть… безумным, что ли. И Рис не любит, когда он злится еще и по этой причине. — Выйдешь за меня? Слова вылетают и Цицерон поднимает брови. — Тогда мы уйдем отсюда и неделю не выйдем дальше порога убежища? — Да. — Да. И оглушительно хохочет. — Растаявший лед, — бормочет шут, обнимая руками кота. Рис слабо улыбается, признавая кособокую метафору их отношений. Весьма длительных. И не вечных. Время мерно отмеривается по секундам в общую копилку жизни всего на земле. Рис помнит все, что с ним было плохого и хорошего. Лучшее же сидит рядом, периодически щерит зубы в темноту и боится отпускать. Но времени уже нет. Кошки, когда настает время умирать, спокойно уходят. А Ри’Сдас сидит, прислонившись к теплому телу Цицерона и неотрывно смотрит на лик луны, под которой некогда и родился в месяц Утренней звезды. Под которой отпускал членов своей семьи. Под которой встретил своего мужчину. И поднес их дар богам. И умер.