Грани

Две недели пролетели совсем незаметно. У Мэтью не было буквально ни одной свободной минуты – они вместе с Брагинским почти не вылезали из тренировочного зала, и после каждого спарринга Канада еле доползал до кровати, чувствуя, как на разные лады ноет все тело совсем как пару месяцев назад. И даже Гилберт не возражал против такого жесткого распорядка тренировок. Казалось, будь его воля, он бы вообще не давал своему дорогому Уильямсу времени на отдых, слишком беспокоясь по поводу предстоящей операции, в чем, пожалуй, слишком уж перегибал палку. За последние недели все уже успели привыкнуть к тому, что, что бы они ни предлагали, Балишмидт всегда найдет тысячу и одну возможность, когда очередной план даст сбой или не сработает вовсе. Честно говоря, такое беспокойство даже немного раздражало. В конце концов, и Россия, и Германия, да и сам Мэтью прекрасно понимали, что их на первый взгляд столь идеально продуманная операция может полететь ко всем чертям из-за любой маломальской оплошности, а Пруссия постоянно подливал масла в огонь. У Канады и так в животе сворачивался тугой узел при мысли, что все будет зависеть только от него и никто не сможет прийти ему, Мэтью, на помощь, так что слушать Гилберта было просто невыносимо. Хотя все-таки толк от него был. Прусс отлично разбирался во всем, что касалось электроники, поэтому именно на его долю выпала задача подобрать наиболее подходящее оборудование. И, стоит признать, к своей обязанности Гилберт отнесся со всей возможной серьезностью, тщательно отобрав все, что сможет помочь поддерживать как можно более тесный контакт с Мэтью. Отдельной проблемой было оружие. Естественно, все прекрасно осознавали, что дать Уильямсу пистолет (а еще лучше – винтовку) совершенно невозможно, поэтому приходилось как-то искать выход из положения, тем более что канадец наотрез отказался брать с собой что-то, что может нанести существенный вред Америке. Уильямсу вовсе не хотелось делать больно своему брату, даже несмотря на то, как тот с ним поступил. Да и не Альфред был главной проблемой. В конце концов, Мэтью достаточно натренировали, чтобы тот при необходимости смог справиться с американцем подручными средствами, физически это было ему абсолютно по силам, а вот с его охраной все значительно сложнее. К тому же все еще был открыт вопрос о том, что делать с главным виновником всех бед потом. Не когда-то в далеком будущем, впрочем, а куда прозаичнее – что делать с его теоретически бессознательной тушей непосредственно после, оставалось надеяться, что удачной, операции. Впрочем, Мэтью почти сразу сказал, что Америку на первое время можно запереть в его, Канады, бывшей камере, тем более что в их распоряжении и без того была связка ключей от всех дверей. А уж самому Уильямсу в течение нескольких дней не составит особого труда сыграть роль своего брата, в конце концов, раньше их постоянно друг с другом путали. Конечно, придется каким-то образом подручными средствами значительно укоротить волосы и сделать себе схожую прическу, а также вести себя соответствующе новому образу Америки во избежание излишних подозрений, но это было меньшим из зол. Ну, а что будет потом?.. А до этого, как ясно выразился Брагинский, еще дожить надо, и почему-то от этих слов повеяло таким холодом, что все присутствующие невольно поежились. Почему-то ни у кого даже не возникло вопросов, кто именно должен до этого «дожить» и, похоже, Иван говорил вовсе не о Мэтью. *** Накануне ночью юноша никак не может заснуть, ворочаясь с боку на бок на неудобной сбитой простыне, то скидывая одеяло на пол, то наоборот заворачиваясь по самый нос, словно его бросает то в жар, то в холод. Только рукам никак не удается согреться: тщетно Мэтью пытается вытереть потные ладони о покрывала и согреть их, держа на своей шее, подушечками пальцев чувствуя, как гулко бьется кровь, то замедляясь, то снова ускоряясь в приступе волнения и страха. Как ему, канадцу, сейчас не хватает чьих-то теплых рук, успокаивающих прикосновений… Так непривычно чувствовать отсутствие рядом настоящего живого тепла. Гилберт так и не приходит, слишком занятый предстоящей операцией, с истинно немецкой педантичностью проверяя в последний раз всю технику и, наверное, волнуясь не меньше самого Мэтью. Все заняты делом. Лишь его, Уильямса, отправили в постель, объявив, что ему обязательно стоит выспаться – даже медведя зачем-то забрали, наверное, чтоб не мешал. Вот только какой уж тот сон?.. Канада в очередной раз переворачивается на бок и крепко зажмуривается, стараясь унять отчетливую дрожь в руках и пытаясь выбросить из головы все мысли, касающиеся завтрашнего дня. Воображение юноши играет с ним злую шутку и, стоит только закрыть глаза, представляет его взгляду картины возможного развития событий – одна страшнее другой, и Уильямсу приходится приложить всю свою силу воли, чтоб хоть на мгновения изгнать из своей головы эти ужасные и до дрожи пугающие образы. Едва ли юноше это толком удается, но усталость все-таки берет свое, и измучившийся Мэтью наконец проваливается в сон. Но едва ли это приносит облегчению его истерзанному страхами сознанию. Уильямсу уже привычно снятся кошмары: других снов он и не видит в последнее время. Ему вообще редко снятся сны – тренировки слишком утомляют, чтобы позволить себе такую роскошь. Но сейчас переживания юноше слишком сильны, поэтому нарезка из самых страшных эпизодов его жизни в последние несколько месяцев мелькает перед глазами спящего Мэтью во всем своем внушающем отвращение великолепии. Юноше снится, что он снова в плену, в той страшной темной камере, забытый и абсолютно беспомощный. Он как будто вживую ощущает свое удивление, первую панику, непонимание и снова успокаивает себя мыслью о том, что все это – не более чем очередной глупый розыгрыш его немного придурковатого братца. Сцены из прошлого заставляет сердце невольно сжиматься, ведь сам Мэтью, настоящий, не выдуманный его собственным воображением, прекрасно знает, что будет потом, помнит, сколько дней провел взаперти, мучимый голодом, темнотой и самыми разными предположениями, и потом, когда пришел Альфред… Вроде бы такой же, как всегда, даже одет в привычные джинсы и футболку, но с неуловимо изменившимся взглядом. Помнит, как он четко и доступно на его, юноши, собственном примере, объяснил Канаде нынешнее положение дел, а после плеснул воды в кружку и швырнул на пол кусок хлеба, словно какой-то шавке… Во сне все казалось таким реальным, что переживаемые повторно события бросают Мэтью в холодный пот: все настолько похоже, что юноша и вовсе забывает где находится, с трудом сдерживая крик, открывая глаза и видя вокруг одну только черноту. А после Уильямс еще долго лежит на мокрой от пота простыне, пялясь в потолок, чувствуя, как часто и гулко бьется в груди сердце, словно желая вырваться из своей клетки. И даже мысль о том, что он сейчас за много тысяч километров от того проклятого места не помогает успокоиться, ведь Канада не в силах даже на мгновение забыть о том, что ждет его впереди. А стоит только подумать об этом, как живо вспоминается вся боль, все напрасные надежды о том, что Альфред одумается и перестанет мучить его, что все будет так, как раньше. Странно, а ведь юноше казалось, что он забыл об этом уже давным-давно. Совсем несложно, только лишь закрыв глаза, представить, что он по-прежнему в той страшной камере, и вот-вот откроется дверь, а в груди вместо тугого комочка страха еще теплится надежда на то, что все это какая-то глупая ошибка… Иллюзии быстро проходят, а вот непонятная горечь остается вечным напоминанием о том, что где-то в глубине души юноши еще живет крошечный лучик веры в то, что Альфред снова изменится к лучшему, стоит только немного подтолкнуть его в нужном направлении. Вот только теперь Мэтью прекрасно осознает, что, даже если так, эти несколько месяцев встанут непреодолимой стеной между ними, ведь едва ли он, Канада, сможет когда-нибудь с прежней любовью и теплотой отнестись к тому, кто причинил ему столько боли. И кажется, такие мысли вовсе не способствует сну в любом его проявлении, однако проходит всего несколько минут и дрема опять берет свое, и, закрыв глаза, Уильямс засыпает, снова погружаясь в свой непрекращающийся кошмар. Теперь обрывки видений уже не имеют ничего общего с реальностью. Как часто бывает во снах, все лица и события перемешаны в одну кашу и, пожалуй, единственным, что связывает бессмысленные обрывки между собой остается лицо мучителя. Мэтью снится то, будто он снова на очередной тренировке, но на месте Брагинского по какой-то необъяснимой причине оказывается Альфред, а сам он, Уильямс, допускает ошибку за ошибкой, не в силах бороться с дрожащими коленями, оказываясь на полу и сжимаясь в предчувствии грядущего града ударов. А после Америка и вовсе достает пистолет, целясь в голову брата, заставляя Мэтью замереть и крепко зажмуриться, чтобы не видеть собственной смерти. Открыв глаза, юноша оказывается уже в абсолютно другом месте: до ужаса знакомом бессистемном переплетении одинаковых коридоров и запертых железных дверей. Он бежит по ним, мечась от одной двери к другой в тщетных попытках найти выход, в панике чувствуя, как гулкий грохот шагов его преследователя слышится все ближе и ближе. Не сдержавшись, Уильямс оборачивается и с ужасом смотрит в абсолютно безумные глаза брата, вжимаясь спиной в холодный бетон и дыша часто, как загнанный в угол зверь… Видения сменяются одно за другим, и вот уже Мэтью лежит на спине, прикованный к заляпанному каплями крови хирургическому столу, до дрожи в коленях похожего на те, на которых в любимых ужастиках Альфреда так любят разделывать своих жертв маньяки. Снова слышатся знакомые тяжелые шаги, и Уильямс, дернувшись, резко распахивает глаза и, не в силах сдержаться, кричит от ужаса, с паникой смотря на огромную бензопилу в руках своего мучителя, который с безумной ухмылкой подходит все ближе и ближе, недвусмысленно занося свое страшное орудия над ногами обездвиженного вусмерть перепуганного юноши… На виске Уильямса выступает капля пота, но картина снова меняется, милосердно унося юношу из жутковатых декораций. Теперь Мэтью стоит посреди знакомой гостиной столь негостеприимного дома, откуда ему с таким трудом удалось вырваться и куда он поистине самоубийственно собирается вернуться, и растерянно оглядывается, не понимая, каким ветром его сюда занесло. И вроде бы все как обычно, вот только на обоях мерещатся капли крови – совсем чуть-чуть, и, кажется, юноша уже догадывается, что увидит… Уильямс холодеет и медленно, с обреченностью, опускает глаза и с ужасом смотрит в будто бы остекленевшие, неживые глаза брата, в какой-то неестественной позе лежащего у его ног. Почти как живой – вот только лицо слишком бледное и красная точка посреди лба, словно нарисованная кистью сумасшедшего художника. На лице застыла маска растерянности и почти что детского изумления, будто тот никак не может понять, что Канада, его Канада, сумел поднять на него руку. На Мэтью резко накатывает тошнота, заставляя медленно осесть на пол, но, похоже, Уильямс и вовсе не замечает этого, с ужасом смотря на свои руки. Пистолет медленно выскальзывает из дрожащих пальцев юноши и неожиданно гулко ударяется о пол, оставаясь лежать на паркете, словно забытая игрушка. *** Мэтью просыпается в холодном поту, весь дрожа от ужаса. Сон никак не желает отпускать жертву из своих холодных липких объятий, и, кажется, то замедляясь, то снова бешено мечась в груди, а сам юноша все никак не может поверить, не хочет верить, что смог бы убить брата, если бы не имел другого выхода. Не в силах справиться с накатившим страхом, Уильямс опускает взгляд на свои руки и смотрит с таким ужасом, будто они и вправду заляпаны чужой кровью. Нет, это невозможно! Он не убийца и никогда не сможет выстрелить в Америку, когда-то такого родного, знакомого и любимого. Какой бы сволочью ни стал Альфред, Мэтью никогда не простит себе, если с ним что-то случится, ведь тот по-прежнему остается его братом, хотя и причинил юноше столько страданий. Мэтью никак не может успокоиться и еще долго лежит в кровати, тупо пялясь на мигающий экран электронных часов, бездумно наблюдая, как цифры на табло периодически сменяют друг друга. На часах всего пять утра, а сна у юноши уже нет ни в одном глазу.