Под стеклом

Уильям, поверх исподнего накинувший домашний халат, ворвался в тишину полудня, держа в руках высокую сводчатую клетку с позолоченными прутьями, внутри которой вниз головой висел амазонский попугай. — Вносите, сюда… повесьте здесь, — торопливо проговорил Уильям, неопределенно указав лакеям на пустующее, точнее, несколькими днями ранее специально высвобожденное для заказанной копии стенное пространство. — Наконец-то, — с нескрываемым оживлением продолжал он, ставя попугая на кровать и через него наклоняясь к только что проснувшейся и приподнявшейся на локте девушке, — ты должна видеть… шедевр Буше! — в одно мгновение, оттолкнувшись руками от края постели, молодой человек оказался у тяжелой картинной рамы и, удостоверившись, что севшая в кровати мисс действительно на него смотрит, потянул вниз тонкую материю, которая сначала подавалась медленно, но потом глухо упала на пол. — Я ждал ее больше года… — завороженно прошептал Уильям, отступая от картины и чуть запрокидывая голову назад: — Восхитительно! — Нет, — твердо произнесла мисс Бетти, несколькими пальчиками возвратившая широкую лямку сорочки на плечо, после чего перевела укоризненный взгляд на Уильяма, в то же мгновение оглянувшегося на нее с тем, чтобы задать единственный вопрос: — Почему? Почему, Бэт? — Потому что в этой комнате не будет двух обнаженных женщин, Уильям, — с присущей ревнивой женщине категоричностью отвечала мисс Бетти, нисколько не стесняясь вступать с ним в споры в присутствии лакеев и попугая. — Франсуа Буше, придворный живописец Людовика XV… — Нет, — настаивала юная мисс, казавшаяся особенно прелестной в залитой теплым светом спальной комнате, — ты должен принять решение. Можешь нарисовать меня, если угодно, — это не так сложно, лежать, как она… Пусть уйдут, — отвлекшись на двух молодых людей в ливреях, ставших невольными свидетелями этой сцены и, по-видимому, изменивших своей привычной сдержанности, повелела мисс Бетти, после чего, дождавшись, когда Уильям выйдет вслед за ними и станет делать им распоряжения, подошла к двери и капризно толкнула пальчиком щеколду. Она вполне торжествовала, сложив руки под грудью и прислонившись плечом к стене, потому как разом лишила любовника всех наслаждений. — Луиза О’Мерфи давно мертва — глупо ревновать к картине, — несколько раз дернув ручку неподатливой двери, в нетерпении выпалил Уильям, всем телом навалившись на нее. — Безумно глупо, Бетти, все то, что ты делаешь, — не дождавшись ответа, снова начал он. — Я мучительно долго ждал, еще дольше — не мог выбрать между «Темноволосой одалиской» и «Отдыхающей девушкой». Послушай меня, не прикасайся к ней… — уткнувшись лицом в угол между деревянным наличником и дверью, уговаривал Уильям, словно в горячке переходящий от одних интонаций к другим. — Ты заперлась вместе с последней, потому что формами она сильнее походила на тебя. Я хотел рисовать, ориентируясь на образцы… Открой — и ее унесут, сейчас же, немедленно… — в помрачении сознания твердил он, пока наконец дверь не отворилась и лицо его не оказалось в ее ладонях. — Я отказываюсь, отрекаюсь, только позвони, пусть горничная… Ну же, ну… — отрываясь от ее жадных поцелуев, Уильям торопил лакеев исполнить это приказание и уже не видел того, как выносили картину, а только торопил, торопил всех вокруг: сначала саму мисс Бетти, затем ее горничную, отнюдь не впервые высоко убирающую еще не напудренные пряди ее волос, за исключением одного локона, который она в самую последнюю очередь осторожно накручивала на накаленные щипцы. Уильям же ходил по комнате, как помешавшийся, снимал халат и расправлял вытащенный из петель широкий пояс, которым, как кушаком, остановившись перед зеркалом, подвязывал просторную ночную рубашку, после чего тонкой черной лентой заново подхватывал свои светлые волосы, но всего этого в очередной раз оказалось недостаточно — Бетти по-прежнему оставалась неготова, и мысли молодого человека превращались в отвратительно громкий попугаичий клекот и грохочущий звон решеток, в которые тот вцеплялся своими кожистыми трехпалыми лапами и отчаянно бился клювом. Когда же Уильям в изнеможении опускался перед мольбертом на стоявший в углу комнаты стул, а все прочие уходили, Бетти вновь спешила к нему, в его руки, и, справляясь со множеством маленьких пуговиц, открывала грудь, приподнимала ее ладонями, позволяла целовать, дышать, жить, спускать сорочку к полу и под руками ощущать ее настоящее — совершенное — тело, молодое, нежное, мягкое, теплое, еще пахнущее им самим, а после вырывалась и, не поворачиваясь спиной, отступала к алькову, смотря на то, как дрожащей рукой он — ошеломленный — берется за кисть, которую находит не глядя, на ощупь, потому что смотрит на нее одну. Бетти не выдерживает и смеется громко, сладко, жарко, вакхически и легко падает в постель, как нимфа в воду, откидывается, увлекает, ловит однажды и навсегда покоренного ею Гиласа. Ложась на живот, придерживает одной рукой клетку, а другой с нарочитым обожанием и в какой-то игривой истоме обнимает под собой подушку, затем оглядывается через плечо и спрашивает: «Значит, я сегодня опять француженка? А зачем попугай, Уильям? Чтобы мне было не так скучно позировать?» Она, пугаясь яркой птицы с крупным, тяжелым клювом, указательным пальчиком дотрагивается до позолоченной решетки и с наслаждением устраивается лучше, шире разводя колени и прогибаясь в спине, а он рисует — и всегда ее одну, рисует каждый день, потому что в наготе женщины — мастерство Божье, — но никогда до конца, потому что дорога невоздержанности и излишеств ведет к храму мудрости… Уильям жречески принимается рисовать ее каждый день, дважды в день, поскольку знает одно — он должен в каждом дне по крайней мере в трех штрихах увековечить воплощенную красоту, отняв ее у преходящего и возвратив вечности, и все же не может закончить — до того изнуряют его все предшествующие приготовления. Казалось, войди теперь в их золотую клетку настоящий художник, докончи он начатое им, — и его страсть в едином миге запечатлится на этом полотне на десятки, сотни лет в своем предельном обнажении, в своей первозданной, с ума сводящей откровенности и мощи.