Под стеклом

— Цвет крови — не стыда, как прозаично… — произнесла Ингрид, с достоинством и презрением следя за тем, как на мгновение застывшая картина пришла в движение, ожила и лишилась своей торжественности. Она сознала, что он — этот всего лишь человек — телесен, и выпрямилась в спине, глядя на отъезжающий экипаж. Она увидела, что он поднялся сам, и не чувствовала своей вины. Она, на вкус мужа одетая в красное, стояла в мутном молоке утра и знала — ничего не кончено. Ничего не кончено до тех пор, пока они не получат известие о его смерти, покамест же все это — лишь предупреждение. Она ужалила его — не промахнись Ренфилд — в самое сердце; ужалила так, что след, оставшийся на земле, останется и на теле досадным — вечным — напоминанием о ней, а сердце его едва не изошло кровью к ее ногам. Как карта, меченый валет. Ингрид, оглянувшись на мужа, отведенного секундантом в сторону с тем, чтобы уладить вопрос с экипажем, которого они лишились, направилась к тому месту, где еще несколько минут назад стоял Джозеф. На ходу стянув перчатку с левой руки, женщина приподняла тяжелые юбки, после чего носком своего туго шнурованного ботиночка разворошила примятую траву и взрыхлила влажную землю под ней, затем снова опасливо — из предосторожности — взглянула на стоявшего к ней спиной мистера Ренфилда и вдруг присела, дотронувшись до испачканной травы. Он все напутал, сумасшедший, все перетасовал. Он — не король, но предок королей. Макбет — другой и осквернился для потомков Банко. Она в исступлении втирала кровь в нижнюю губу, а после не слизывала — скусывала ее, дыша тяжело и часто, пока наконец запах изнутри не наполнил ее и ей не стало дурно. Ингрид испуганно посмотрела на Генри, возвращавшегося к ней, и принялась отирать перчаткой кончики пальцев, когда же Генри подошел — выронила перчатку и зашептала в его руках: «Душно, душно, кровь… Дурно, голова…» Генри держал ее и предлагал дождаться, когда вернется экипаж, в то время как мистер Фрим, его секундант, также предпримет меры на случай, если извозчик задержится, и пришлет за ними открытую коляску. Генри говорил, что они вскоре отправятся домой, а Ингрид изнутри душил запах крови — запах, смешанный со вкусом, а потому металлический, затхлый, солоноватый, тошный. Миссис Ренфилд казалось, что она полая — и вся запах. Миссис Ренфилд, несмотря на то что в глазах ее мутилось и чернело, утверждалась в мысли, что ей достанет смелости и сил проехать в том же экипаже, что и он, и всю дорогу не сводить глаз с измазанного в его крови сидения. Как леди Макбет, как Кровавая Мария… Однако мистер Генри Ренфилд придерживался иных взглядов и находил ее состояние неудовлетворительным, откладывал разговор, присматривался к ней, и вечерами в гостиной они не говорили. Ингрид же знала, что ничем не рисковала в этой связи, и с неприступным достоинством переносила присутствие супруга. — Скажите мне… — Что я должна вам сказать, мистер Ренфилд? — спросила Ингрид, глядя на огонь камина. Женщина поняла, что он страшится суда, ждет повестки, затем позорного и разорительного процесса, а в конечном итоге долгого заключения. Трус. — Он действительно виновен? Я хочу знать, он — виновен? — Да. Вы поступили, как следовало поступить всякому, окажись он на вашем месте. Генри в волнении и тревоге опустился в кресло, потом снова поднялся и прошелся по комнате: он не находил места, он не чувствовал себя в безопасности. — Если он выживет, следствия не состоится, — равно снисходительно и рассудительно произнесла Ингрид, отклоняясь к спинке кресла и закрывая глаза. Он невыносим. — Вы считаете? — Вы не должны опасаться суда, Генри, прошло несколько дней, а мы до сих пор не получали никаких известий, следовательно, он жив, следовательно, его участие в дуэли доказать много легче, чем ваше. Я уверена, что он решит молчать накануне венчания, кроме того, поспешит на несколько месяцев покинуть Англию под предлогом медового месяца. Он страшится сильнее вас, поверьте мне, потому что он один виновен истинно. Если же ваш выстрел оказался смертелен, нам следует подождать еще немного, потому что в таком случае все зависит исключительно от стойкости его отца, в которой, впрочем, не приходится сомневаться. Полагаю, настояния матери не смогут склонить его… — Почему вы не танцевали? — Я тогда же сказала вам, что мне нехорошо. — Зачем вы покинули нас во время вечера? — Мне хотелось отдохнуть. Я не знала, что он пошел следом. — Неужели вы не слышали? Трость. Он ходит с тростью, волочит свою увечную ногу… — Играла музыка. Я едва могла идти, в глазах потемнело, я почти упала, решив, что позвоню горничной, когда мне станет несколько лучше. Вас при мне не оказалось — вы предпочли остаться в кругу своих друзей, чем он и воспользовался. Воспользовался моей слабостью, моим обмороком… Вы это допустили, и теперь вам хватает бесстыдства расспрашивать меня, делать мне все эти отвратительные вопросы, вновь и вновь заставляя переживать те страшные минуты… — затверженно и твердо, давяще выговаривала она, не переменяясь в лице, потому что Генри не мог его видеть, а она слишком устала впадать в один и тот же образ. — В первый раз вы чувствовали себя вполне хорошо и все же предпочли не прибегать ни к чьей помощи. — По-вашему, я недостаточно унижена?! — оперевшись рукой о подлокотник кресла, Ингрид поднялась и спросила возмущенно и страшно, почти требовательно, однако оказалась встречена еще одним вопросом: — Что заставило вас вмешаться? — Вы. — Я не понимаю… Вы вмешались не до того, как он сделал свой выстрел, вы вмешались, когда должен был стрелять я. Вы сказали: «Не стреляйте, мистер Ренфилд!» Вы хотели спасти его… — Вас! — оборвала Ингрид и вдруг как-то странно, точно вмиг ослабев, опустилась на подлокотник кресла, повалившись на его спинку. — Во мне сильно религиозное чувство, Генри, и вы напрасно попрекаете меня тем, что в решительную минуту я, опороченная, думала о спасении вашей души, — дрожащим голосом начала она, не поднимая головы. — Он не мог выстрелить в вас. Он не мог, но смерть этого человека, смерть от вашей руки… неужели все это не имеет для вас значения? Здесь, на земле, вас могли отнять у меня, но наши души соединены и выше… Своими словами я отвела от вас грех, потому что все земное — ничто в сравнении с вечным единением любящих, потому что я знаю, что мне достанет сил оправиться от своего горя, в котором вы отчего-то не хотите протянуть мне руки, предпочитая устраивать форменный допрос и терзать, терзать — и кого, мистер Ренфилд? Меня — жену, — на этих словах она вскинула голову и взглянула на него, а он… он вздрогнул и нашелся не сразу, когда же Ренфилд смог заговорить, он почувствовал, что последнего своего измышления высказать он не сможет. Он малодушен и не скажет в лицо, что тогда, когда он вошел в комнату, она освободилась с легкостью, а значит, могла сделать это и раньше, до его прихода. Могла, но не желала. — Я тронут и все же… И все же, принимая во внимание то положение, в котором мы находимся по вине этого человека, я вынужден настаивать. Я настаиваю на доказательствах, миссис Ренфилд, доказательствах, которые в суде прозвучат значительнее ваших или же моих слов… — Что вы хотите предпринять? — Я уверен в том, что вы постарались оказать сопротивление, когда сознание к вам вернулось, а потому прошу вас приготовиться к посещению вашего домашнего доктора. Я стану присутствовать, я надеюсь услышать, что на вашем теле остались хоть какие-то следы насильственных действий со стороны этого человека, тогда я употреблю все свое влияние для того, чтобы этот человек был приговорен к каторжным работам и там окончил свои дни. Я добьюсь желаемого и не стану считаться ни с вашей сестрой, ни с вашим отцом. В противном случае я вынужден буду молчать и ограничить ваши выезды. — Прочь… — Вы замужем, вы ничем не рискуете, мы назовем иные причины для этого осмотра. — Вы мне отвратительны. — Я хочу сделать вам предуведомление, миссис Ренфилд… Я желал бы удостовериться в том, что вы лжете, причем много больше, чем в том, что вы говорите мне правду и что вы действительно жертва. Мне было бы приятно знать, что ничего не произошло, что этот человек и в самом деле вас не касался — мне передали эти его слова. Ваш несостоявшийся любовник, по-видимому, готов отступиться от вас и оставить эту глупую комедию. Если же взгляды его переменились после нашей дуэли, я уверен, его вразумит семья или ваша сестра. Я напишу ему, что готов сложить оружие. — Ничтожество… — Впрочем, я пристально наблюдал за вами, миссис Ренфилд, и склоняюсь к тому, что в чем-то — в мелочах — вы остались честны со мной: вас действительно мучают недомогания, но вы через них переступаете, потому что они позволяют вам не опасаться последствий… — точно не слыша ее, продолжал Ренфилд. — Почему в утро дуэли вы отказались ехать верхом? Вы прекрасно держитесь в седле и сами не раз говорили мне, что вам идут амазонки. — Немедленно оставьте меня. — Я оставляю вас с искренним упованием, что со временем вы измените направление своих мыслей и обратитесь ими к дому и ко мне, так великодушно простившему вас. — Вон! — в диком ожесточении выкрикнула Ингрид, вцепившись в спинку кресла, как в жертву, — и Генри скрылся за дверями гостиной, потому что знал:

Она нуждается не во враче, А в исповеднике.