Под стеклом

Мисс Лили предложила проститься в детской. Он согласился… случайно. Чарльз не мог ждать, что она, последние несколько лет стеснявшаяся этой своей комнаты, старающаяся развлекать их во взрослой гостиной пением и игрой, захочет пригласить его войти. Она же вводила его в свой мир, как в музейную комнату, в которой он оставался тем новым, что они вдвоем еще страшились открыть. Лили тоже казалась ему новой — не девочкой и не женщиной. Комната — маленький мир в четыре стены и прежняя жизнь — впускала их, вновь открывала им, почти изумленным, что вся мебель здесь немножко меньше, чем в других комнатах, а стены — светлее и чище. Лили провела пальцами по поверхности невысокого чайного столика, повернула ладонь и с недоумением взглянула на Чарльза — им казалось, что на всем здесь лежит невидимая пыль времени, но комната содержалась горничными в порядке и чистоте и продолжала удивлять их. Они не говорили — не знали, о чем, — только дышали… едва-едва. Лили не терпелось вновь вступить в права: — Здесь мои любимые, — сказала она. — Все это время я думал, что она вам не нравится, — следя за тем, как нетвердо, словно в замешательстве, опускается ее взволнованно вскинутая рука, отвечал Чарльз, не глядя на куклу: он знал, что кукла, которую он юношей подарил своей маленькой кузине, почти пять лет неизменно сидела на той полке среди прочих, вся в кружевах, странно и нелепо завитая, с фарфоровыми руками и лицом, с несносно выставленными на глаза ступнями. — Неужели вы не знаете, что случается с теми куклами, с которыми играют дети? — осведомилась Лили, а после, как взрослая, наставительным, вразумляющим тоном продолжила: — Я берегла ее, — неожиданно твердо, ломающимся от волнения голосом разъяснила Лили и вдруг замолчала вовсе: ей стало неловко оттого, что она привела его сюда и показала кукол, потому что ему не следовало оставаться здесь надолго, потому что он здесь — гость, потому что комната эта — детский алтарь, к которому несут дары в торжественные дни и от которого отходят, сказав несколько любезных слов хозяйке храма и с нежностью поцеловав ее щечку. Польщенный, Чарльз счел правильным промолчать, видя ее неловкость и ощущая, что то же чувство находит на него самого, что оно и, пожалуй, еще одно — взаимно. Он слишком часто замечал, что после того поцелуя смотрит на нее и на ее платье иначе, но так же, как и она, запрещает своему воображению играть тем, через что оно еще не может проникнуть, что для него по-прежнему непроницаемо, а Лили — временами совершенный ребенок — путает, мешает… отвлекает, когда он старается уловить эту недоступную ему мысль. Она не знает, что случается с теми фантазиями, которыми играют юноши. С фантазиями о ней он осторожен. — Сядьте, — деловито произносит мисс Лили, как девочка, на чье игрушечное чаепитие пришли взрослые, и смотрит гордо, как полноправная хозяйка, так что Чарльз выдвигает стул и покорно садится за стол, на котором стоит поднос с игрушечным чайным сервизом из настоящего фарфора. Его жгло все очищающим стыдом, когда он думал о том, что, возможно, был очарован ею и даже влюблен в нее и прежде, до ее первого выезда в свет и их первого объяснения днями после, как мистер Доджсон — в мисс Лидделл. От этих мыслей внутри него что-то ныло, томило, до предела сжавшись в груди оттого, что за столом оказалось слишком тесно и неуютно, а Лили тем временем говорила и торопила: — Вот, возьмите. Прочтите. Я принесла, прочтите… — Вы совсем чуть-чуть не дочитали, — присаживаясь на самый край маленького стула, несмело и неуверенно добавляет Лили, потому что знает, что в действительности Чарльз не дочитал достаточно много, что оставшихся страниц может хватить на несколько часов, если читать с выражением, что за это время о них, возможно, вспомнят и тогда станут искать. Но не здесь, она сюда не приходит. — Вы запомнили страницу? — Да, — коротко отвечает Чарльз, на мгновение встретившись с ней взглядом, и тут же принимается читать, в то время как Лили долго-долго рассматривает обложку книги, поместившейся в его ладони, пока одна-единственная фраза не приводит ее мысли в стремительное движение: «Странное занятие для ребенка — изучать путь к сердцу жестокого отца». Лили думает, что ее отец, конечно, нисколько не похож на тщеславного мистера Домби и ему вовсе не нужно разоряться для того, чтобы сердцем обратиться к своей любящей дочери, у которой даже нет младшего брата, только старший, зато есть цветочное имя, как у Флоренс, и друг такой же надежный, как и у Флоренс. Лили возвращается мыслями к первому тому и к своему первому выезду в свет: когда все взглянули на нее с презрением и тайным ожесточением, Чарльз остался рядом и увел ее оттуда. Конечно, он ничем не хуже Уолтера и непременно помог бы ей возвратиться домой, даже если бы она потерялась в самом оживленном районе Лондона, но этого никогда не произойдет, потому что, как и всякая сознательная мисс, она совершает свои выезды в сопровождении матери или гувернантки. Лили заключает, что, сколько ни называй они друг друга братом и сестрой, каждый скажет, что от формальной помолвки Чарльза отделяет всего два-три шага, — эта мысль ей приятна, и ей она улыбается, смущенно и мягко. Однако Чарльз читает слишком проникновенно — она вынуждена признать, что трагедия Флоренс ей созвучна, поскольку она останется одна в мертвом доме, когда Уолтер отправится в море. Лили вдруг вспоминает тот страшный скандал, не так давно случившийся в столовой и закончившийся разрывом отца и сына, и с пугающей ясностью открывает, что их не хватятся, потому что все мысли ее родителя заняты Джозефом, искавшем и не нашедшем этого давно знакомого ей пути, а мать… Мать всегда принадлежала ему и отцу. Ее отец вовсе не жесток, со слезами на глазах твердила мисс Лили, отец никогда не оттолкнет, Джозеф заставил, сам вынудил его — и за то наказан. Лили взглянула на Чарльза: они не знали отца, никто из них, она, возможно, тоже не вполне изучила этого сурового и замкнутого человека, которого могла только понимать, тогда как его, Чарльза, Лили знала с самого детства. Лили отчетливо сознавала одно — ей не хотелось, чтобы между ними осталось что-то незавершенное после того, как Чарльз уедет, а потому в молчании припоминала неоконченные дела: между ними не осталось ничего не совершенного, только недоговоренное. Лили поднялась и подошла к высокому кукольному домику, который стоял у противоположной стены на приземистом столике: в детстве ей часто представлялось, что столик этот похож на мировую черепаху, на панцире которой стоят четыре слона и держат модель ее маленького мира — домик в доме, три стены в четырех стенах ее детской. Лили остановилась перед кукольным домиком и вскоре почувствовала, что Чарльз, оставив чтение и отложив книгу, встал за ее спиной и тоже внимательно рассматривает внутренне убранство крохотных комнат, тоже чувствует, что в кукольном домике спокойней и тише, чем в доме ее отца, потому что о том, что происходит внутри, знает только она — юная хозяйка детской. В отличие от Джозефа, она старалась играть осторожно, а Джозефу их дом казался, верно, карточным, потому и рассыпался, разлетелся — в наказание. Джозеф отвлекал всех, отвлекал всех от их в тени расцветшего чувства, потому что все занимались им, — и где-то глубоко внутри ему это нравилось. — Вы проводите много времени с нашим управляющим, Чарльз? — Зависит от того, в какие вопросы он решит меня посвятить. — И вы понимаете все то, о чем он говорит? — Вполне. Дела вашего отца идут хорошо: мы решились на закупку инвентаря для его арендаторов… перед сезонными работами. — Джозеф говорит, что вам можно доверить приход. — Нет, не думаю. — Почему? — Он отвык слушать проповеди, поэтому так говорит. Мой голос тих. — Закройте глаза, а когда я скажу, выберите что-то для меня. Я тоже не стану смотреть, — прошептала мисс Лили и, торопливо спрятав в ладони заранее выбранную в ходе разговора фигурку, отвернулась и закрыла глаза: — Теперь вы… Чарльз, не искушенный в такого рода играх, которым в присутствии Лили он не мог не придавать серьезного значения, в смятении приблизился к кукольному домику, стараясь заметить в нем какую-то незначительную перемену. Он страшился оступиться, не оправдать выказанного ему доверия, оказаться недостойным собственного к ней чувства, пока наконец не остановил свой взгляд на маленькой деревянной куколке, которую с почтением и трепетом предложил мисс Лили. Она тревожно раскрыла его ладонь и почти пугливо, точно он мог отказать, подменила вырезанного из дерева и выкрашенного краской джентльмена маленькой дамой, на которой шитое не по размеру платье сидело довольно дурно. Он понял правильно. Он все-все чувствовал, и оттого ей снова захотелось плакать: завтрашним утром он уезжает, завтра она простится с ним в присутствии матери и отца, а в следующий раз они встретятся лишь в Рождество… — Пожалуйста, знайте, что вы не одна… — осторожно произнес Чарльз, когда Лили, часто-часто дыша, медленно повернулась к нему, в изнеможении обвив руками шею и в ответном объятье ощутив под его ладонью подаренную ею фигурку. — Вы не одна, — с настойчивостью, возражая ее тревогам, повторил он, прижимаясь щекой к ее щеке. Лили решила, что останется пока что здесь, в детской, со всеми своими секретами. Одна. Чарльз хорошо знает, что она останется одна, а потому не стоит ему напоминать — он станет писать, станет писать каждый день. Она прилежная и умная девочка, ей хватит терпения подождать, когда все закончится, когда Чарли окончит курс, когда она станет еще на год старше и он сможет попросить ее отца. Отец, конечно, согласится и позволит им, потому что этот выбор нельзя не одобрить. Лили нравилось, что она влюбилась осмотрительно и любила правильно, и — странно смущенная — она радовалась тому, что до их чувства в семейном кругу никому нет дела.