Под стеклом

Я воспитывал чувства… Джозеф думал о в сущности соприродных вещах. Под сущностно соприродным он понимал то, что Уильяму нравились балетные интермедии, в которых с наряженных в пастушек актрис прах пудрой сыплется на сцену, а ему — канкан — танец расчеловечивания, где несколько пар очаровательных ножек втаптывают в доски подмостков самую мысль, на весь остаток дня заколоченную под деревянным настилом маленькими гвоздиками, которыми подбиты их туфельки. Пошлость равно порабощала их, приукрашенная и утонченная или высвобожденная и бесстыдно обнаженная — не столь важно, однако в последней, казалось, меньше искусственности. Переглянувшись, они в молчании вошли туда, где над подвальным помещением вдоль стен находилась поддержанная невысокими деревянными подпорками терраса. Показывай кто-то в этот самый вечер готтентотскую Венеру, они пришли бы и к нему. Джозеф остановился, вцепившись пальцами в расшатанные чужой агонией перила, через которые перегибались и на которые кидались в порыве азарта, крича что-то несвязное. С головой опущенные в терпкую духоту подвала и задушенные затхлыми запахами людского пота, алкоголя и табачного дыма, они разошлись, но ведь и прежде античные боги спускались к людям и — ниже — в ад. Уильям в искусстве любил плавность линий и созвучия александрийского стиха, а он — ужас до вульгарности шекспировских страстей и пятые акты. Им нравились условность и имморализм живописи, драмы и душевных исповедей — всех трех родов творческого самоистязания. Один исповедовался в своей мастерской перед пустым полотном, другой, отказавшись от четвертой стены, — перед густой толпой, и в первом, пожалуй, было много больше искренности. Они разошлись и остановились напротив друг друга с тем, чтобы один мог испытать другого. Перед ними расступались почти с почтением, если бы умели скрывать изумление и прорастающее под ним жадное предвкушение: джентльмены, конечно, захотят делать ставки и подадут положительный пример здешним сосредоточениям капитала, которые, в свою очередь, не захотят уступить щенкам. Их появление произвело в этой клоаке некоторое оживление. Все ждали, что с их приходом сумма, которую скрывал под собою процент, возрастет. Все готовились советовать. Дафна и Кассандра отвергли Уильяма за непостоянство, а от его ненужной верности отказалась Коломбина — так они сделались влюблены в одно: он — в личностный распад, а Уильям — в подернутое временем лицо, с которого сошли те едва различимые тени, которые одни и могут подсказать мужчине, что она невинна. Уильям становился весел, когда они ехали к ней, а он — когда от нее, и вместе они тайно решались на одно, еще не зная, кто проговорится первым. Они желали содержать, владеть, стать для нее земными небожителями, но Ульям внушал ей, что она красива, а Джозеф предпочитал полагаться на ее понимание того положения, в котором она находилась, — и вместе они просили ее смеяться, делать глупости, дерзить и тем одним развлекать их. В наступившей тишине стало слышно, как осторожно от ошейников отстегнули поводки, затем чей-то сильный голос крикнул: «Сцепляйтесь!» — питбуля напустили на бультерьера, и взгляды их низверглись вниз. Они вошли с тем, чтобы срезать со своей юности последние цветы и взбудоражить мужество. Твердя смотреть, не отводить глаза, они принужденно следили за тем, как мощные приземистые псы, захлебываясь слюной и притормаживая разъезжающимися задними лапами так, что когти ударялись о половицы, рванулись друг к другу, и слышали — началась грызня, предсказанная утробным лаем. Избыть все до конца, переродиться и стать мужчиной, мужем. Вытравить последние нравственные устои и возвыситься — пусть рвут все чувства псы. Несколько часов назад они вдвоем слились в одно, в одной — в маленькой женщине, в равной мере познавшей аполлоническое и дионисийское и не постигшей ни одного. Гармония служителя искусств и жреческий экстаз фанатика того экстатического культа, из которого родилась трагедия, всегда увенчанная сатировской драмой, — два лика Януса, в которых различно преломлен весь современный гений. Созидающее и разрушающее начала вдохновения. Псов растащили — Джозеф поднял взгляд, и воздух дрогнул: Уильям, стоящий перед ним, был гневен — грозный Аполлон, страшный, карающий и расточающий чуму и мор, в зеленых глазах которого отражался Дионис, отлитый в нем самом. Два лица, подсвеченные светом нижнего этажа, точно огнями рампы, что делало их мимическое выражение пугающе отчетливым, а отошедшую кровь подменяло нездоровой желтизной дурно освещенного газовыми рожками помещения, казалось, принадлежали парализованным зрелищем идолам. Их поздравляли, им жали отнятые от перил руки, а они, тяжело дыша, с какой-то внутренней дрожью вбирали тяжелый запах крови и нечистот, достигающий до них откуда-то снизу, с пропитанного им же пола арены.

…в монастыре.