Под стеклом

В колокол бьёт, объявляя тревогу… В 1864 году, приговорившая и вместе с тем приговоренная к счастью, миссис Джейн вошла в церковь с тем же спокойствием, с каким отец подвел ее к мистеру Уоррену МакКуновалу, дожидавшемуся ее со своим шафером, мистером Далтоном; с тем же спокойствием, с каким она сама шла от алтаря под руку со своим мужем. Ее не одобряли, казалось, она — слишком умна, а значит, тайно непокорна, но миссис Джейн с самого начала знала: ее история — не роман. Не роман — тайна, которой она не желала рассказывать, а Уоррен производил впечатление человека, уважающего чужие тайны и не вмешивающегося в них; он сам свято хранил одну, однажды ею разгаданную — его внешние достоинства не были только внешними. Всем своим видом Уоррен давал понять, что он — то новое, которое ни в чем не уступает старому, и потому неоспоримо; его голос имел вес в Парламенте постольку, поскольку за ним чувствовали нарождающуюся силу; его честностью не решались пользоваться потому, что в нее никто не верил: сдержанный и немногословный, он не казался наивным или неосведомленным. Миссис Джейн очень хорошо помнила, почему дала ему согласие в тот день, когда он говорил с ее отцом, истовым роялистом, прирожденным тори. — Я не поддерживаю интересов третьего сословия, в нашем роду никогда не было ни торговцев, ни промышленников; отдам за вас дочь — и, вот увидите, даже за столом будем сидеть один против другого. Ваш отец, должно быть, помнит те споры о свободной торговле, которые вели наши партии, когда Джейн только родилась; вы сами помните их не так уж плохо, я полагаю. — …мы придем к соглашению, если леди Джейн того пожелает. Миссис Джейн даже теперь, вспоминая тот разговор и тот взгляд, не могла сдержать польщенной и одновременно исполненной сдержанного достоинства улыбки, некогда подаренной одному из тех капиталистических выскочек, что звались вигами. О них в консервативных кругах старой английской аристократии говорили страшное; считалось, что третье сословие не помнит и не чтит традиции, что у них нет никакой другой религии, кроме денег, что все они — охотники за наследными землями, а она видела в нем ум и свежую кровь, которая не могла остыть, пока в мире существовала конкуренция. Полагать, что у такого человека недостаточно средств, чтобы купить землю, — пустое заблуждение отца-лендлорда. Ради нее он стоически претерпевал множественные испытания своей порядочности: отец вмешивался во все товарно-денежные операции, желал удостовериться в том, что торгаш чистоплотен и честно ведет дела; дом выбирали также в его личном присутствии и при посредстве его управляющего, Уоррен, в свою очередь, предпочитал сообразовываться с мнением соучредителя фирмы, мистера Далтона, друга семьи и всеми уважаемого человека, и своего брата, Бернара; тогда же они и познакомились. Юноша, отделившийся от тени старшего брата и шагнувший в их гостиную, он смотрел дерзко и говорил остро, почти умно, первый разделенный ею с ним взгляд — был ревнивый взгляд, заглушенный словами отца: — С вашими средствами вы не станете настаивать, я прав? — Совершенно. — В таком случае мой юрист позаботится о том, чтобы моя дочь не осталась ни с чем в случае вашего банкротства. Джейн — моя единственная дочь, и я не позволю истратить вам ни единого пенни, если она сама вам этого не позволит, а она не позволит; я уступаю дочь, но не имущество. Брак — это не сделка, как вам, наверное, хочется думать. Таково мое последнее условие — вы готовы его принять? — Да, вполне. — Прекрасно, молодой человек. Джейн удовлетворенно прикрыла глаза, ей льстила эта медленная мука… двух, один из которых выдержал тяжелые торги честолюбий и заполучил ее, а другой мечтал о его поражении, надеялся на отказ и ждал внезапного отъезда, горел, пламенел — и, она видела, не принял заключенного соглашения. Ее разыграли без него, и от этого он чуть не задыхался, взявшись высказывать брату еще до того, как уехал, но тот держался неприступно, как человек определившийся и наконец принявший окончательное решение, а после перехватил руку у самого плеча и сказал отчетливо и значительно: — Ты заговариваешься. Я знаю, что делаю. Уоррен отпустил руку, и ей стало жаль его за ту усталость, которую она прочла в одном этом жесте, она хотела поддержать его, но не теперь, не сразу, не после разрыва, случившегося, Джейн чувствовала, по ее вине. В один из вечеров она сказала ему: — Вы образцовый человек, так все говорят. Я хочу знать, это правда? — Да, по крайней мере, я приложил многие и многие усилия к тому, чтобы с полной искренностью ответить вам: да, это правда. — Грех... грех вам знаком? Грех гордыни в том, чтобы ответить мне нет. — Полагаю, для греха я слишком прозаичен, даже для греха гордыни; тщеславие мне незнакомо. Я правилен не из трусости, из принципа, но для греха нужна решимость, большая, чем для осуществления моего намерения следовать своим принципам. Я слишком практичен, чтобы грешить, и совсем не азартен; кто видит в предпринимательстве азарт, тот игрок, а не предприниматель, риски же всегда возможно уменьшить… Дальше Джейн не слушала или потеряла интерес и не помнила, знала только, что совершила нераскаянный грех, грех сознательности и потаенной решимости, потомственный грех утоленного тщеславия — и внесла его в дом человека, который греха не знал и не знал о грехе, но до того… прощальный ужин, она с отцом и матерью, Уоррен и Бернар с полковыми товарищами, всегда в кругу двоих, мистера Брауна и мистера Хейла, из-за плеч которых ей доставались взгляды, исполненные ревности и укора, к которым она оставалась нечувствительна, а внешне даже подчеркнуто равнодушна. Джейн понимала одно — что-то случится, так просто он не уедет; ее мучило любопытство, и она терзала его, своим спокойствием вызывая на действие, на открытый маневр — не с его выправкой не знать, что это такое. После он уехал, а она вступила в свои права и вышла из церкви женщиной, рожденной для своей роли, роли матери, жены, хозяйки дома; ее не приходилось представлять, ее не называли «молодой женой», она, казалось, никогда не была «мисс». Уоррен не целовал ее отечески — в пробор, последнее представлялось до того отвратительным, что она решилась тогда... а теперь поняла, что поступила глупо, потому что она выглядела взрослее своих лет, потому что о них говорили, что они созданы друг для друга, потому что Уоррен старше, но не стар. Он очень любил. Он даже имя ее произносил иначе, не так, как другие, — и ей хотелось спешить в его объятья, когда он, опуская голову и закрывая глаза, вел сверху вниз начальную J, затем, возвращаясь к a, поднимал голову и улыбался, приветливо, со сдержанной теплотой; на nе протягивал ей руку и поворачивал к ней ладонь, которой она касалась одними кончиками пальцев, прежде чем вложить в нее свою руку. J-a-n-e, четыре шага — и, несомненно, она ни в чем не ошиблась. Он был счастлив; если человек такого склада мог быть счастлив и сознавать свое счастье — с нею он был счастлив, и после их маленького путешествия по Шотландии в семье закончились парламентские распри: винился ее отец, и она ощутила гордость женщины, перед чьим мужем пала последняя цитадель. Она отказала себе в мысли, что ее жизнь принадлежит ей, и вместе с нею в их пустой и холодный дом вселился дух торжественного достоинства. Был заключен прекрасный равный брак, первые годы которого пришлись на Ост-Индскую компанию. Бернар уезжал плохо, в таком умонастроении уезжают для того, чтобы не вернуться, и она прощалась навсегда, а после читала вслух письма, точнее, пересказывала их: Уоррен не хотел знать всего и едва ли верил в то, о чем в них говорилось. Он ставил локти на стол, упирался лбом в сцепленные в замок руки и так — в страшном напряжении — ждал, пока она прочтет, и вслушивался в тишину, словно она читала вслух. Первое письмо пришло меньше чем через полгода; она запомнила потому, что совсем недавно начала носить платья другого кроя... Бернар в своем удивительно составленном письме писал, что он почти привык к климату, что их расположение удобно и целыми днями он ничем не занят, снимает комнаты с Сэмом, пробовал курить на циновках, купил резной трубчатый чубук, но первое время только кашлял от дурноты, — и во всем этом чувствовался струной натянутый надрыв. Джейн читала и все отчетливее понимала, точнее, различала под всей этой болтовней одну — главную — мысль: он не вернется. Следующее письмо пришло через несколько месяцев, когда она ходила по дому тяжело и мягко, и дом был пуст, а она — полна. «Я отправился искать любовь и потерял себя». «Я отправился искать любовь и потерял себя», — индийская пословица, зачеркнутая в прошлом письме и вернувшаяся в это под видом смешного парадокса, подслушанного за карточным столом, а впрочем, все довольно скверно, если говорить начистоту, Уоррен. — Болен. Просит денег, — произнесла Джейн коротко и отрешенно, откладывая письмо; последнее, что она расслышала, — резко выдвинутый стул, в следующее мгновение она осознала, что водит вкруг себя руками в поисках выпавшего письма, и пронзенная первой догадкой рассудка вдруг расплакалась от запоздавшего страха: так неосторожно, едва не упала, что было бы, если бы она упала? — Не верю ни единому слову, слышишь, Джейн, не верю, ни единому, он это выдумал и именно потому, что нуждается в средствах, этого следовало ждать, исходя из предыдущего письма; каждая трубка — пайса или две, — наклонившись к ней, Уоррен забрал ее руки и говорил много, но так, словно складывал свои сдержанные высказывания одно к одному; он не понимал, почему она плакала, он думал, что она плачет из-за письма, так что Джейн, стоило ей несколько успокоиться, тоже стало казаться, что все дело в письме. — Дальше не его рукой, Уоррен… Сезонная лихорадка, их не пускают, держат на карантине… Сколько идет письмо?.. — Будем считать, что ему просто нужны деньги, — овладев собой, прежним тоном произнес он и, оставив жену, поднял с пола исписанный лист бумаги. — Я знаю брата, я знаю свой долг перед ним. Будем считать, что ему просто нужны деньги, и не откажем ему в них. Пусть знает, что ему незачем сочинять, что он может обратиться к семье за помощью и получить ее. Даже если малая часть из того, что он здесь написал, правда — он ее получит, — вслух рассуждал Уоррен, читая письмо, в котором описывались засуха и недород, а также вызванные этими обстоятельствами голод, вспыхнувшая от тропического зноя эпидемия, холера, мор, словом, все казни египетские, постигшие их полк. — Джейн, это его почерк, — осчастливленный, Уоррен оглянулся, не дочитав. — До пятнадцати лет, пока ему не наскучило, этим почерком в Валентинов день он писал мне послания, подписывался «от скромницы»… и отправлял, не заботясь об исходном адресе школы. Премилые письма, о которых он и сам уже не помнит. Сэндхерст оказался способен отучить его от многого, но и военные академии — даже лучшие — не всемогущи. Она попросила найти для нее эти любопытные письма и в следующие дни часто, лежа в подушках и держа левую руку под грудью, перечитывала два или три письма, составленные очень нескромной скромницей, которую следовало оттаскать за уши за одно то, что в период кипящей юности она взялась за чернила. В такие минуты на Джейн находило детски игривое настроение, и, прикрыв глаза, она старалась измыслить по крайней мере одну строчку, отделанную с тем же наивным простодушием и со столь же тонким бесстыдством, с каким писала их таинственная прелестница, зачем-то выдававшая себя за скромницу. Мальчишка! Мальчишка, которому нет и двадцати!.. — Вашему брату известно, что вы его разгадали? — Нет, не думаю. Джейн приняла такой ответ и сделалась очень серьезна, замкнулась на чем-то своем и на следующий день возвратила мужу одолженные у него письма, уведомив его о том, что сличила руку и больше они ей не нужны. Она поняла, что этот случай — знак для нее, предупреждение о том, что она должна быть осторожна, если хочет сохранить свою маленькую тайну, которой не должна доверять ни одному из двух мужчин. Один из них, Уоррен, поддержит ее под руку и поможет в этом одним тем, что знает ее и не станет спрашивать, а значит, ей не придется отвечать; другой, Бернар, напротив, нарушит и разорит ее покой, если узнает, но он не узнает, не вспомнит, не сможет соотнести. Она не даст ему повода, ничем не выдаст, потому что жена Цезаря должна быть выше подозрений. Следующие несколько лет прошли мимо нее чередой тихих похорон — она не могла выносить детей, не принимала и отторгала их, доктор же указывал на сильное нервное напряжение — Джейн отказывалась верить, твердила, что совершенно спокойна, однако, похоронив отца и мать, едва не стала излишне религиозна. Единственным светлым событием стало рождение маленькой мисс Далтон, муж ее крестил, а ей казалось странным, что девочка родилась не когда-нибудь, а теперь, когда все покидает жизнь. Она первой сделалась нечувствительна к чужому счастью: не ее вина, что ей так тяжело одной, так тяжело молчать и ждать окончания компании. 1874 год — год упразднения Ост-Индской компании — она встречала с двухлетним племянником на руках, поскольку сына отняли у нее приготовительная школа и латынь. 1874 год возвратил к ним молодых офицеров, а вместе с ними жизнь — в один год женились Сэм Браун и доктор Хейл. Между нею и миссис Софи Браун сразу же завязалась дружба... и переписка: в чете mr. & mrs. S. B. (или просто S&B), как выражался Бернар, имея в виду обоих супругов, она во всем поддерживала меланхоличную и экзальтированную Софи, по юности могущую сойти за нежную музу лейкистов, в чьем гостеприимном доме, по воле мистера Брауна, стоял на постое весь их полк. Она пугалась, терялась в присутствии стольких шумных мужчин и, точно в отместку мужу, не произвела на свет ни одного; в их доме стало тише только тогда, когда девочки начали подрастать, и все же Джейн завидовала плодовитости этой сведенной на нет женщины, которая, расточая свое уныние, могла лишь отдавать и которой, казалось, было отказано даже в любви. Джейн не знала, как в их переписке уживались взаимная зависть и сочувствие, смешанное с самой искренней жалостью, пока в 1877 году не родилась Лили, пока она не успокоилась и зависть не покинула ее мысли и письма. Бернар же по-прежнему делал вид, что весел и не помнит о том, что связан с нею одним-единственным обязательством, и все же следовал ему с тем невыносимым упрямством, которого — Джейн видела — не понимал муж. Бернар отшучивался, принимал нарочито непринужденную позу и, ссылаясь на Браунов и него самого, ничтожил все святое, но Уоррен принимался настаивать, вразумлять, и тогда начинался ад земной: на этот случай Бернар имел несколько заготовленных фраз, которые, как карты, веско и плашмя кидал брату в виде весьма неопределенного и вместе с тем исчерпывающего упрека. Он мог сказать: «Я встретил осень, не прожив весны», или «Я, обессилев, облетел как сад, где не расцвет я видел, а распад», или «Я был бы рад не знать того, что знаю», или что-то еще, но, впрочем, в том же роде, затем неделями квартировать у Браунов, предоставляя домашним самим определиться в отношении брошенных им слов, чтобы после возвратиться снова вместе со своим независимым достоинством и прочими доказательствами верности, за которыми он не замечал, что летние вакации возвращали ей сына. После возвращения Бернара в семью в этих пустых фразах медленно угасал роман, которым она жила почти десять лет.

…печальный призрак нашей свободы.