Иллюзия

      После той вечеринки последовало множество других. Танцы, пьянки. Сигареты, алкоголь, призрачная дымка фальшивого счастья. Полоумные подростки с их юношеским максимализмом, секс и наркотики. Очередная порция новых лиц. Я ходила на свидания с парнями разных возрастов, рас, финансовых и социальных статусов, но все они были далеки от меня, даже если мы стояли близко-близко, лицом к лицу. Все картонные, пластиковые. Как манекены. С минимальной вариативностью. У меня даже развилась циничность.       Я использовала парней ради жрачки. А жрать хотелось ну очень сильно. Сестра редко бывала дома, оставляла мне совсем немного, соседка тоже, ибо она была еще беднее нас. Брат всё искал работу, но безуспешно. Пособие шло на лечение матери и налоги. В общем, денег не было. У меня образовалась талия и расстояние между ляжками, да причем такое, что девушки просто исходили злобой, глядя на меня. А я бы хотела быть жирной. Жирной, но сытой. Без постоянных болей в желудке и головокружений.       Короче говоря, мне приходилось ходить на свидания с парнями. Я говорила им то, что они хотели услышать. Иногда позволяла быть им ближе. Смотреть в глаза. Целовать. Прикасаться. А они меня кормили. Мне было противно становиться как проститутка, но мною двигало отчаяние. А когда они позволяли себе лишнее, то спешила ретироваться и сочиняла всякие небылицы. Один мерзопакостный тип попытался прижать меня к стене и запустить руку в трусы, а после того, как я огрела его сумкой по голове, сломал мне нос. Уж чего я боялась, так это переспать с кем-то. С кем-то незнакомым. С таким, как они. Видимо, не настолько я была ужасной. И всё равно.       Впрочем, и еду я ненавидела, с трудом запихивая её в себя. Даже если она была вкусная. От запаха жаркого хотелось блевать, тарелку с салатом хотелось швырнуть об стену.       Голодовки не прошли бесследно. К 15 годам у меня уже развилась здоровенная язва. Посреди урока, который вела одна злобная учительница, я вдруг схватилась за живот и принялась орать. Ученики ошалело пялились на меня.       — Что это вы творите, юная леди? — спросила учительница, имя которой я даже не соизволила запомнить.       Она в это время стояла недалеко от меня. Меня стошнило прямо на неё, и среди рвоты была кровь. Много, много крови. Меня отвели в больницу. Там у меня нашли язву и госпитализировали. И начались самые жуткие дни.       Близилось Рождество, которое я должна была провести в больничной палате. Вместо запаха, того самого запаха, сопровождающего зимние праздники, был отвратительный запах медикаментов, который я терпеть не могла ещё с психбольницы. Соседей по палате не было, и мне приходилось проводить ночи одиночество, глядя в потолок, с пустотой в голове и желудке. Меня почти никто не навещал, пару раз приходил брат, Тесса вообще не приходила (ссылалась на НУ ОЧЕНЬ сильную занятость).       Мне сделали операцию и зашили дырку в желудке, и первые дни мне нельзя было шевелиться. После того, как запрет сняли, я все равно не вставала с постели, а до туалета с трудом доползала. Моё тело словно налилось свинцом. Ночью я лежала, обливаясь холодным потом. Обезболивающее не помогало. Живот жутко болел. От вида еды тошнило. Я хотела умереть.       Вечером я слышала звуки праздника. Как раз был канун Рождества. Ко всем приходили родственники и друзья, они ели мандарины, наряжали ёлку и шуршали упаковками от подарков. Сим принёс лаванду, и я чувствовала этот омерзительный запах, а белизна лепестков резала глаза. Я отчётливо почувствовала, что больше здесь не смогу находиться ни минуты. Я встала с кровати, не обращая внимания на резкую боль в желудке подошла к окну и распахнула его. Снежинки полетели мне в лицо, запечатлевая свои холодные поцелуи на моих губах и щеках. Я залезла на подоконник и прыгнула навстречу ночи.       Ноги погрузились в сугроб, но холод совсем не чувствовался. Точнее, я чувствовала его, но мне было всё равно.       Перелезть через забор было раз плюнуть. Ринуться навстречу огням города тоже. Я сама не знала, куда бегу, я повиновалась неведомому инстинкту, который будто мягко толкал меня в спину. По крайней мере, мне так казалось. Быстрее, быстрее, быстрее. Я разгонялась, как гепард, рассыпалась на тысячу маленьких огоньков. Я была и зимним ветром, древним и мудрым, который торжествовал даже посреди мегаполиса. Я была и обнажёнными деревьями, машущими ему худыми угловатыми ветками. Я была и пронзительно-чёрной тучей, устало нависающей над городом. Я была и снежинками, стремительно освобождающимися из её объятий, чтобы танцевать в холодном воздухе.       Из незабытья очнулась в овраге. Он был большим и пустынным, вывески и запах хвои остался где-то далеко вверху, а тут была лишь тьма. И лишь свет мигал в одиноком маленьком доме с жёлтыми стенами. Словно мотылёк, влекомый светом костра, я зашагала к нему. Казалось, он взирал на меня своими многочисленными глазами-огнами, а я завороженно глядела на него. Мы изучали друг друга, как охотник и зверь, столкнувшиеся лицом к лицу.       Звуки неведомой мелодии прорастали, словно цветы из согретой солнцем земли. И снежинки танцевали под её звуки, кружась в плавном вальсе. И мне хотелось присоединиться к ним, но меня слишком привлёк незнакомец-музыкант. И я никак не могла понять, на чём он играл. То ли на арфе, то ли на мандолине, а может, вообще на флейте.       Я пролезла в провал окна и увидела его, сидящего в углу около костра. Но инструмента у него почему-то не было. Подойдя поближе, я с удивлением заметила, что это тот парень, встреченный мной в клубе. Как я умудрилась его запомнить, ума не приложу. Сейчас, посреди разбросанных частей кукол и музыкальных шкатулок, он показался мне уместным, будто всегда жил здесь, будто сам был фарфоровой куклой.       — Приходите ко мне, все заблудшие, и моя песня выведет вас. Приходите ко мне, все израненные, и моя песня исцелит вас. Приходите ко мне, все замученные, и моя песня обласкает вас.       Он ласково посмотрел на меня своими серыми глазами, в которых отражался костёр и скукоженная я. Когда я успела оказаться так близко к нему? Я чувствовала запах сирени и шоколада, исходящий от его белоснежных волос. Интересно, бывают ли такие пронзительно белые волосы?       — С чего ты вообще решил, что твои тупые песенки помогут тому, кому действительно плохо, балабол крашеный? — огрызнулась я, внезапно почувствовав подступающее раздражение.        — Но тебе же стало легче? — вкрадчиво спросил он.        — У меня умер отец, мать психически больна, сестра ненавидит, а брат употребляет. У меня никогда не было друзей и все считают меня отщепенкой. Кроме того, я осталась на Рождество в больнице и больше никогда не смогу нормально есть и бегать из-за сраной язвы. Думаешь, мне стало легче от твоего спектакля?!       Я сказала всё это помимо своей воли. Просто мне отчего-то захотелось выплеснуть всё на это прекрасное создание, накричать на него, пока он моргает своими белоснежными ресницами, как будто заиндевевшими, и тепло улыбается, будто давний друг. Кто он вообще такой?! Что забыл на ночь глядя в заброшенном доме, где обычно шастает всякий сброд? На чем он, чёрт возьми, играл?!       — Оу, милая, — участливо сказал он, привлекая меня к себе.       И я разрыдалась. Не помню, когда в последний раз так рыдала. Кажется, это было очень давно. Его тёплые руки гладили мою спину, волосы щекотали мою кожу, огонь костра грел меня. Я плакала, пока не выплакала все слёзы. А потом отстранилась от него.        — Психотерапевтом подрабатываешь? — сварливо спросила я, устыдясь своего порыва.        — Когда та женщина меня бьёт, я убегаю сюда и играю, будто я живу здесь, — сказал он. — Меня зовут барон Баунберг, и я живу в этом замечательном поместье вместе со своей семьёй. Сейчас я греюсь у камина, двери сторожит дворецкий. Проходи, гостья. Приказать приготовить чай?       Нет, ну что за придурок?!        — Спасибо, не надо. И что, тебе становится легче? От себя не убежишь. Раны болят, а воспоминания ещё слишком свежи в голове.        — Но попытаться можно, — улыбнулся незнакомец. — Однако насчёт чая я не врал. Будешь?       Он помахал бутылкой.        — Нет, — помотала я головой. — Лучше скажи, как тебя зовут, беловолосик.        — Теодор. Но ты называй меня просто Тео.        — Саманта. Не называй меня Самми.       И мы смотрели на костёр, пока он не погас, и молчали. Он мурлыкал ту мелодию, которая так привлекла меня, а мне становилось так хорошо. Будто ничего и не было. Будто я не сбежала сейчас из больницы, всеми покинутая.       Тучи разошлись, обнажив кособокую луну, лукаво глядящую на нас сверху вниз, небеса стали светлее. Похоже, утро вступало в свои права. Скоро будет рассвет, спасительный для тех, кого призраки прошлого одолевают по ночам, и губительный для тех, для кого тишина мглы единственное спасение.        — Пойду обратно в больницу, к уколам и мёдсестрам, — вздохнула я. — И никто ко мне не придёт, и никто не почистит мне яблоки.        — А я пойду домой, где меня опять побьют, — рассмеялся Тео.       Мы попрощались и разошлись. Навстречу своему кошмару.